Каштан и рядом

ТРИ ГОДА ТОМУ

Каштан появился в лесу в сентябре три с лишком года тому. Впервые я увидела его на газоне у дороги, где он сидел, сосредоточенно глядя на мчащиеся по трассе автомобили.

«Лес» и «газон» – названия условные: от первого уцелел кусок, на который наступают новостройки, газоном же называют широкую, заросшую травой полосу земли, которою остатки леса отделены от домов и шоссе. Впрочем, и небольшой, лесок хорош: преобладают в нём сосны, но есть две-три берёзовые и была одна черёмуховая рощица, поляна с рябинами и клёнами, облюбованная бегунами, встречается дуб и ольха, заросли же дикой малины труднопроходимы. Ещё недавно за недолгую прогулку, мимоходом, особо не усердствуя, можно было набрать пару горстей земляники, a по малину народ ходил с корзинами. Цветов, правда, почти нет, кроме фиалок, одуванчиков, клевера да прочей цветущей травки.

Есть в лесу странным образом сохранившаяся усадьба, обнесенная старым забором; должно быть, когда-то она принадлежала лесничему. Жила в ней старуха, которая держала корову, коз, кур и собаку по кличке Гидра. На лето к старухе привозили внука и внучку. Вместе с Гидрой они носились по бабкиному лесу, увлекая в привольные каникулярные забавы детей из высотных домов, и однажды я с ними познакомилась. Поводом послужили две наши лайки, заинтересовавшие общительного мальчика. Благодаря внуку лесничихи я узнала, что у них во дворе бьёт источник, и юный друг не лгал: однажды в жару мне довелось напиться из него – вода была хорошая: холодная и чистая.

Ещё в лесу есть «лесопилка», тоже окружённая забором, только не деревянным, а из проволочной сетки. За сеткою навалены огромные пни, коряги, брёвна. Годами накапливаясь, покрываясь трухой и опилками, зарастая мхом и диким виноградом, всё это высится и нагромождается, образуя остров вымерших деревьев, и могло бы показаться таинственным и романтичным, если бы не присутствие дребезжащей и отравляющей воздух техники – тракторов, бульдозеров, визжащих электропил и машин охранных фирм, регулярно наведывающихся на лесопилку по надобностям, известным исключительно сотрудникам этих фирм. Есть нечто издевательское в этом небольшом предприятии: в свое время оно было создано для сохранения леса, его чистки и поддержания в надлежащем порядке, – собственно, это всего лишь отделение городской коммунальной службы зелёного хозяйства. На проржавленном листе железа, что ещё не выдран доброхотами и не сдан в контору по приему металлолома, можно с трудом различить написанные маслом, в посильном неизвестному автору стиле примитивизма, речку и лес с птицами и зверями, а также прочесть четверостишие, столь же наивное по форме, как и пейзаж, и оттого ещё более вызывающее острое чувство жалости:

С годами, особенно последними, «лесопилка» возобладала над лесом. Вёснами, под видом расчистки, бравая бригада валит почему-то здоровые сосны, оставляя без внимания мёртвые мелкие деревья и кусты, а затем на глазах у всех, при свете дня вывозит грузовиками пахучие, со смоляной слезой стволы в неизвестном направлении. А то, может, кому-то «из охранных фирм» понравился запах черёмухового дерева в камине, и, покуривая и не зло матерясь, выросшие на природе сельские мальчики недрогнувшей рукой вырубили черёмуховую рощу, – цветущую, всю в белом, как невеста. В лесу явно завелись злобные тролли. Именно этот жалкий, гибнущий по воле человека лес стал для Каштана прибежищем.

ДРУЗЬЯ И НЕДРУГИ

Мы оставили его у дороги, куда, вероятно, его привезли на машине и выбросили, возможно, пообещав вернуться и забрать. Потому и просидел там Каштан две недели – было собаке около года и она ещё верила человеческим словам. Почему он стал не нужен, мы не узнаем никогда. Мало ли причин? Надоел кому или принадлежал, например, молодому человеку, а тот женился, родил ребёнка и молодая жена приказала: «убери собаку». А может, обнаружился какой-то незаметный неспециалисту изъян в породе. Ведь пёс был породистым и очень красивым – крупным, большеголовым, с шерстью редко встречающегося ярко-коричневого окраса и песочным подшерстком. «Скандинавская овчарка», – определил хозяин игривого чау-чау, сверстника Каштана, с которым тот сразу подружился. И уже через несколько дней наш подкидыш получил своё имя, так ему шедшее, что признали его сразу все лесные посетители и никто иначе как Каштаном не звал, а кто дал имя – неизвестно.

Версия о том, что щенком Каштан жил в семье, где был ребёнок, отчасти подтвердилась: потеряв надежду дождаться хозяина, пёс ушел от дороги в лес и обосновался на центральной – «Большой» – поляне, где часами бродил, пристраиваясь то к одной, то к другой маме или бабушке с детской коляской. Его кое-как, от случая к случаю, но всё же подкармливали, так как не заметить и не отозваться на его великолепную красоту и миролюбие было невозможно.

Впрочем, тогда же было подмечено, что Каштан не любит мужчин, особенно в форменной одежде. Он их неизменно и нещадно облаивал своим громким, уже сформировавшимся голосом, чем тут же нажил немногих, но мстительных врагов.

– Я всё равно тебя убью, – орал Каштану, содрогаясь от непонятной ненависти, здоровенный дядя-спортсмен, решивший обзавестись в лесу малым, индивидуальным, футбольным полем (при том, что таковое, стандартного размера и оснащённое воротами и иными спортивными сооружениями, уже имелось на краю поляны).

Дяде мешала собака, лежавшая на приглянувшимся участке, – там Каштан вырыл свою первую ямку, где любил погреться на угасающем осеннем солнце. Выглядело это забавно: Каштан окопался по-партизански глубоко, его и не видно было, если не знать, что он там лежит, одни уши торчали. И потом – он ведь занял это место первым, но какие могут быть права у собаки, к тому же бездомной?

За выяснением отношений отца, то есть человека, мужчины, с четвероногим «меньшим братом» наблюдал ребёнок, малолетний сын «футболиста», который всё активно впитывал и усваивал, и который, усвоив, с годами, несомненно, сам станет столь же мужественным и бесстрашным, как его спортивный отец.

Победа осталась за «царём природы» – Каштан понуро уплёлся ещё глубже в лес, слой плодородной дерновой земли был содран дядей за пару дней на десятилетия вперед и, окончив работу, «футболист» ежедневно с наслаждением лупил мячом в сторону другой поляны, где непонятным, а потому раздражающим делом занимался его второй после Каштана враг: дед – «здесь будет город-сад».

«ЗДЕСЬ БУДЕТ ГОРОД-САД!»

Так назвала деда Люся, когда я спросила её о странноватом старике, бродящем по лесу с собакой Вовчиком и развешивающем на одному ему ведомых растениях крохотные пластиковые бирки.

– А, этот... «здесь будет город-сад!» – усмехнулась Люся и изобразила рукою вполне понятный жест вроде того, что у старика, мол, не всё в порядке с головой. Вначале и я так думала, с удивлением замечая то там, то здесь – во всех уголках леса – лишённые каких бы то ни было надписей стариковы метки, которые он аккуратно прикреплял тонкой проволокой к едва заметным прутьям.

Осенью дед стал приходить в лес с лопатой и мешком чернозёма. Неподалёку от ободранной спортсменом поляны он выкапывал ямки и заполнял их принесенным чернозёмом, смешивая его с выкопанным тут же песком – почва под соснами неплодородная, глинисто-песчаная – и сухим палым листом. Целый месяц старик таскал мешки с землею, копал и подготавливал ямки. Затем вроде бы оставил всё в покое. «Нет, всё же он слегка помешанный», – вновь пришли сомнения. Но в один действительно прекрасный день, придя в лес, я обнаружила в каждой ямке – а накопал он их не менее тридцати – торчащие прутья, из тех, что летом были отмечены бирками, причём воткнуто было по два саженца в каждую лунку.

В действиях старика проявилась система и какая-то вполне разумная цель, да и внешне он мало походил на «шизика»: седовласый, благообразный, с приятным, свежего цвета лицом и всегда опрятно одетый в неизменно чистую рубашку. Мне захотелось узнать, что же он замыслил, и, встретив в очередной раз «садовода», подошла познакомиться.

– Добрий день, добрий день, – старик говорил исключительно по-украински и, видимо, с младых ногтей: речь в его устах была органичной и в меру напевной, – Вовчику, пiди познайомся з Лисичкою (мою Рыжую многие называют «лысычкою», так как она действительно похожа на лисицу).

Со временем я узнала, что Иван Лукич всю жизнь проработал агрономом на Полтавщине, а на старости лет переехал в столицу к младшему сыну-программисту, который всё никак не женится, что несколько беспокоило Лукича.

– Да зачем Вам непременно невестка нужна, Иван Лукич? Живёте с сыном и Вовчиком дружно, хорошо – и слава Богу. А то появится какая-нибудь и начнёт выживать, уж Вовчика-то по крайней мере.

Такие разговоры происходили у нас позднее, когда мы стали добрыми знакомыми. А вначале я поинтересовалась, что же такое проделывает Иван Лукич с прутами, бирками и прочим.

– Бачите, скiльки дiточок знову стало народжуватися? – кивнул старик на женщин с колясками, – посаджу для них вишнi, виросте садочок, будуть вони тут з мамочками гуляти.

– А навiщо так багато посадили i так густо? Вони ж не дадуть вирости один одному.

– Правильно, бiльшiсть не виросте: чи злама хтось, чи затовче, чи росточок слабкий виявиться, чи ще щось... Але десяток-другий виживе.

– А чому по два саджанцi в однiй лунцi?

– Е, яка ви спостережлива, – протянул Иван Лукич.– То вишня, а то дубок. Вишня живе п’ятдесят рокiв, а дуб двiстi. Розумiєтe? Вишня вiдживе своє, а дуб залишиться, – помолчал и добавил: – Може, й один.

Я изумилась Ивану Лукичу – старик замахнулся почти на вечность.

Вовчик накручивал около нас круги, наслаждаясь свободой и что-то постоянно вынюхивая, – читал по-собачьи. Лукич выгуливал его без поводка не только в лесу. Я часто встречала их на улице, сначала замечала Вовчика, энергично оббегавшего все заинтересовавшие его места, затем появлялся старик. Не в моих правилах вмешиваться в чужие дела, но из симпатии к Лукичу и Вовчику я всё же заметила, напрасно, мол, даёт он такую волю собаке на улице, – кругом дороги, автомобили, злые стаффордширы, – мало ли что, жалко будет потерять Вовчика. Но Лукич имел своё мнение по этому вопросу: «Нехай побiгає, поки молодий».

Когда распоясавшийся на свободе Вовчик начинал облаивать кого-нибудь из встречных, я ожидала скандала. И действительно, какой-нибудь мужик, заливший в себя пару бутылок пива по дороге с работы домой, уже приостанавливался для выяснения отношений.

– Не треба, Вовчику, замовкни, – неизменно спокойным голосом говорил Лукич, обращаясь только к собаке, и завершал педагогическую тираду совершенно неожиданным утверждением, – то ж свої, тут всi свої.

Вовчик слушался хозяина и замолкал, одновременно зависал в открытом рту «пивного мужика» готовый извергнуться вовне злобный матюг. Мудрый старик Иван Лукич! Приятно было с ним встретиться и поговорить: он не был назойливым, знал меру и такт в беседе и, не потеряв интереса ни к людям, ни к жизни, судил обо всём разумно и сдержанно, ни разу не нарушив присущего ему «шляхетного» тона общения.

КАШТАН ГОТОВИТСЯ К ЗИМЕ

Изгнанный «футболистом» с облюбованного места на Большой поляне, Каштан пристроился с её краю. У широкой, натоптанной и устланной сухими сосновыми иглами дорожки, огибавшей поляну и бывшей одним из основных прогулочных маршрутов длиною с километр, он вырыл себе землянку под громадным пнём с вывернутыми корнями. Опершись задними лапами и наклонив крупную свою голову, Каштан рыл и рыл из-под пня землю, быстро работая большими и сильными передними лапами. Комья безостановочно пролетали под его животом и вылетали из-под задранного пушистой метёлкой хвоста. Землянка была изготовлена за несколько часов – быстро и по размеру, большой Каштан в ней удобно расположился, высовывая наружу голову, если его чем-нибудь заинтересовывали идущие или бегущие по дорожке люди.

Собачий инстинкт сработал точно – через несколько дней посыпался снежок. Но перезимовать в первом своём лесном убежище псу не удалось: каждое утро приходилось очищать его жилище, палками выгребая глубоко засунутые в землянку упаковки из-под «чипсов», «крабовых палочек» и прочей отвратительной снеди, купленной в ларьках неподалёку, пачки из-под сигарет, пластиковые, а иногда и стеклянные бутылки, торчащие разбитыми горлышками наружу. Кое-кто из молодых мам тоже использовал дом Каштана как урну и забрасывал в него, пока хозяина не было, использованные детские памперсы.

Этой же поздней осенью Каштан получил первую травму – ему надорвали ухо. Вероятно, это сделала собака из тех агрессивных или даже бойцовых пород, которых выгуливают в лесу по вечерам без поводков и намордников сами, как их называют, «отвязные», молодые люди, натравливающие своих питомцев на любое случайно встреченное слабое существо: кошку, вышедшую из дома прогуляться, белок, голубей, дворовых собак. Идут следопыты со своими четвероногими убийцами в лес, как на охоту. А тут такая дичь – молодой, красивый и совершенно беззащитный без хозяина пёс.

Рана на ухе зажила быстро, но оно так и осталось надорванным. Как мы ни старались, лечить Каштана было почти невозможно. Я говорю «мы», потому что сразу около Каштана образовался круг его человеческих друзей – уж очень он был хорош собою. Если поначалу Каштан разрешал погладить себя, то после истории с ухом почти никому не позволял никаких прикосновений, так что все попытки промыть, смазать или присыпать рану были безуспешными.

Ухо – ухом, зажило само по себе, да и рана была неопасная, разве что в неудобном месте – Каштан не мог её вылизывать, а вот когда с него сняли скальп – опять-таки, несомненно, натравленной на него собакой, ситуация была опаснее. К счастью, не весь скальп был снят с красавца Каштана, но вполне большой кусок шерсти с кожею на макушке. Я всё боялась, что он так и останется с лысиной между ушами, но ничего – зажило-заросло.

К тому времени была приготовлена его вторая землянка, тоже под корневищем, но в отдалении от поляны, где поменьше гуляющих. Мы поняли, что чем меньше людей будет знать о нём, тем для него лучше. Увели Каштана, что-то ему объясняя и уговаривая, и вырыли землянку Люся и Оля.

Оля одною из первых познакомилась с ним. Она ежедневно привозила в лес на прогулку полугодовалого внука и именно его коляску часами сопровождал Каштан. Конечно, его привязанность не была случайной: Оля привозила в коляске вместе с внуком косточки для собаки, и где тут причина, а где следствие – не разберёшь. То ли привозила потому, что привязался, то ли привязался потому, что привозила. В конечном итоге ежедневную косточку Каштан получал потому, что Оля была добрым человеком. Я так их и увидела впервые: незнакомая женщина с коляской, а сбоку и чуть сзади уже знакомый мне Каштан.

Потом появились Ира и Фрина Ивановна. За ними Люся. Затем ещё одна, но уже Людмила. Ещё Мария, Настя, Леонид, Алла Владимировна... Вокруг Каштана образовался круг или фонд: стали обмениваться номерами телефонов, договариваться о кормёжке, а затем и вовсе узаконили дело – распределили между собою дни недели, когда кто кормит, даже кассу взаимопомощи открыли, вносили, кто сколько может, некий «собачий налог».

Люся, смеявшаяся над мечтами Лукича о вишнёвом саде среди сосен, в свой черёд пришла в лес с лопатой и вместе с Олей они обустроили второе жилище Каштана, ещё просторнее и лучше первого, которое он приготовил себе сам и из которого был изгнан так же, как и с поляны. Похожий на спрута пень с длинными корнями служил отличной крышею, защищал от непогоды. Каштан с интересом наблюдал, как орудуют лопатой Люся и Оля, как бы понимая, что это делается для него, затем стал помогать. Так и работали по очереди: то женщины копают, то собака роет. Затолкав в нору старое пальто, Люся показала Каштану, как надо в неё залезать, Каштан ответил ей недоумённым взглядом – как будто он сам не знал! – он вовсе не был дураком.

Зима прошла благополучно. В снега и морозы лес отдыхал от людей. Компаний с алкоголем и шашлыками почти не было, детей в ярких шерстяных шапочках катали на санках, лепили им снежных баб, немногочисленные лыжники тихо скользили между сосен. С конца февраля стало пригревать солнышко, снег постепенно таял, земля высыхала, полезла из неё первая трава. Каштан покинул землянку и выбрался на высокий, самый сухой и солнечный пригорок. Его облюбовали мамочки с подросшими за зиму детьми. Каштану нравилось звучание ненапряжённых человеческих голосов, он укладывался неподалёку от щебечущих молодых женщин с малышами, сонно жмурясь, грелся в весенних лучах и слушал. За весною пришло лето, и в лесу появилась Жу-Жу.

ЖУ-ЖУ

В отличие от красавца Каштана, Жу-Жу была самой заурядной собачьей внешности: небольшая, но соразмерная, чёрной масти, гладкошёрстная. Были, правда, над её смышлёными и даже чуть хитрыми глазками два забавных жёлтых пятнышка, но и эта деталь ничем не выделяла Жу-Жу из ряда обычных дворняжек. Заурядной Жу-Жу дали заурядную кличку – Жулька, потому что и выбирать в таком случае не из чего – либо Найда, либо Жулька. А Жу-Жу её стали называть, когда получше узнали: собака была молода, весела, необыкновенно приветлива и, как потом оказалось, очень практична. Была ли у них дружба с Каштаном, мы не заметили. Ну, конечно, бегали вместе, гоняли белок и ворон. Но вскоре Жу-Жу пристала к бродячей своре и на время покинула лес и Каштана.

Возвратилась она осенью и Каштан её принял. Пузо у нагулявшейся на стороне Жу-Жу увеличивалось с каждым днём, но она ни на шаг не отставала от Каштана, а он её не гнал.

Опять облетали последние листья, пролетал первый снег, становилось холодно. Жу-Жу лежала в голых кустах Большой поляны, Каштан неизменно сидел неподалёку. Накануне Нового года она пропала – ушла куда-то рожать щенков.

ЧЕРНЫШ

Напрасно мы искали Жу-Жу – в лесу её не было. Январь, как ему положено, выдался снежным и морозным. Где же прячется Жу-Жу? Благополучно ли разрешилась от бремени? Живы ли её дети? Что они едят? Ох, как холодно вокруг...

С этими мыслями я шла со своею Рыжею вдоль забора лесопилки. Скупое январское солнце быстро опускалось за соснами, окрашивая бледным золотом снежные шапки на деревьях. Тёплые тона на глазах меркли, всё быстро синело.

«Жуля, Жуля», – звала я пропавшую собаку. И вдруг из-под брёвен показалось нечто чёрное. Но это была не Жуля. Неимоверно, почти дистрофически худой чёрный пёс выполз из древесного ущелья и пошёл, шатаясь, за мною вдоль сетки. Я обрадовалась ему не меньше, чем Жуле, потому что узнала его.

В начале лета у нашего длинного, на восемь парадных, дома появились два подросших, внешне почти не различимых, как близнецы, чёрных щенка – то ли братья, то ли брат с сестрой. Проходя мимо, я часто видела их то в одном, то в другом месте весело играющими, как умеют играть и веселиться все детёныши. Если это случалось по дороге из магазина, давала им что-нибудь съестное, но старалась не задерживаться, чтобы не прилепиться душою – слишком хорошо знала, что веселье их будет недолгим. «Играйте, пока лето не кончилось», – бросая сосиску, обращалась я к ним мысленно.

И, конечно, в свой черёд оно окончилось. Как-то, спеша укрыться от заунывного вечернего дождя, я быстро шла от троллейбусной остановки к дому и вдруг заметила какое-то шевеление в ворохе сметённой дворником листвы – две молчаливые мокрые чёрные морды проводили меня взглядом.

Через несколько дней ночью меня разбудил собачий вой. Собака выла негромко, но так жутко, словно перед смертью или кого-то оплакивая. Больше я чёрных близнецов не видела. До того закатного январского часа, когда искала Жулю, а нашла одного из уцелевших братьев. Что-то страшное случилось той ночью, когда он выл, а затем ушёл от людей в лес и забился в бурелом лесопилки, где к тому времени обитал Каштан.

Каштан принял его под своё покровительство, но иерархия была установлена сразу и бесспорно – Черныш (его назвали так же просто, как и Жулю, а какое же имя ему ещё дать, если он весь сплошь чёрный?) стал ему меньшим братом и впредь безропотно подчинялся его воле. Он не проявлял никаких желаний, словно их у него не было, во всём повторяя действия Каштана, бродя за ним тенью, и, при малейшем недовольстве последнего, валясь на спину – знак собачьей покорности. Впрочем, Каштан не злоупотреблял властью: вдвоём они облаивали дразнивших их белок, ворон и голубей, воровавших еду из их мисок, и со временем стали вместе «держать территорию» – подавали голос на приближающихся к их дому сытых псов, выведенных на прогулку в лес.

Но если Каштан, иногда и некоторым, всё же разрешал погладить себя, то Черныш – никогда и никому. Он был перепуган на всю жизнь той осенней ночью, когда я слышала его вой и когда, очевидно, погиб его брат.

– Какой ты весь чёрный и непроницаемый, никогда не поймёшь, о чём ты думаешь, – говорила я ему, – и даже глаза у тебя такие чёрные, что их и не видно, ты похож на чёрта и никто никогда не возьмёт тебя домой.

Но говорила это шутливо, потому что и в нём была красота: Черныш быстро набирал вес, здоровая короткая шерсть лоснилась, а тело было гибко и упруго, как у собачьей Наоми Кэмпбелл.

МУСЯ И ПУШОК

Вскорости нашлась и Жуля с детьми. Как многие люди, я имею привычку посмотреть утром в окно: какое небо, какое солнце, какие деревья, что там на белом свете деется? Вот так однажды с чашкою в руках я разглядывала двор детского садика напротив и увидела Жулю, вылезавшую из-под настила игровой площадки. За нею выкатились три щенка – чисто белый, белый с рыжими пятнами и, самый пушистый, серый. Так я впервые увидела Мусю и Пушка; белый щенок имени, по крайней мере от нас, получить не успел: у него была другая судьба.

Предприимчивая мамаша решила, что её дети должны и родиться, и воспитываться в настоящем детском учреждении и укрылась под деревянным павильоном, в котором в непогоду играют дети человеков. Оно, конечно, разумно, но с собачьей точки зрения. С человеческой же, иначе – не место бродячей собаке со щенками в детсаду. И хотя воспитательницы оказались женщинами добрыми и даже приносили еду, но долго так продолжаться не могло и все мы тревожились, куда пристроить собачье семейство. Маленькие дети щенкам были только рады, но заведующая детским садом не могла долго закрывать глаза на соседство, нарушающее всякие санитарные нормы. А тут ещё повадились забираться в садик по вечерам компании подростков, уже отнюдь не добрых (почему такие разительные изменения происходят с детьми за какие-нибудь десять лет?). Устав выпивать и бренчать на гитарах, они тыкали прутьями в щели пола и что могло произойти при этом со щенками, даже подумать страшно. Ситуация обострилась до крайности. Но было замечено, что покормив щенков и уложив их спать в подполье, Жуля прибегала в лес проведать Каштана.

Я однажды видела их встречу. Мы гуляли с Рыжею вокруг Большой поляны, а Каштан нас по обыкновению сопровождал. Как вдруг на аллею вылетела запыхавшаяся Жуля и они с Каштаном стали кувыркаться в снегу. В свою игру они ни меня, ни мою собаку не приглашали и мы с Рыжею молча упивались картиной совершеннейшего собачьего счастья. Каким кубарем они катались, как разевали пасти и покусывали друг друга, как понарошку рычали, только что снежками не бросались! Так продолжалось с полчаса. Затем Жу-Жу, словно опомнившись, вскочила на лапы, отряхнула снег с шубы и, кивнув всем мордой, так же быстро унеслась из леса к детям. При этом я невольно отметила, что она безошибочно выбрала самую короткую дорогу.

– Да-да, – подтвердили «наши», – Жуля прибегает на свидания к Каштану, а мы ей говорим: «Возвращайся к детям, гулёна, они заждались». Тогда-то Жулю – Жу-Жу стали называть ещё и Джульеттою.

ПЕРЕСЕЛЕНИЕ

Итак, весь наш «собачий клуб» напряжённо искал выход, как спасти Жулиных щенков, которым исполнился месяц. Их осталось только двое, белый вскоре исчез, но поскольку он был самым красивым, мы не переживали о его участи: очевидно, он кому-то сразу приглянулся, может быть, даже какой-нибудь детсадовский ребёнок уговорил родителей взять домой «беленькую собачку».

Очевидно, мамаша Жуля думала о том же и, пока мы перебирали варианты, устроила всё сама. Она выждала, когда щенки достаточно окрепли, чтобы преодолеть трудный путь.

«Жуля привела щенков к Каштану на лесопилку», – разнеслась немедленно весть. Как же ей это удалось? Ведь необходимо было пересечь трассу, по которой безостановочно мчатся автомобили. Но Жу-Жу обладала отличным жизненным инстинктом: умная собака безошибочно выбрала не только день, но и час переселения. Это случилось в субботу, когда движение на дороге затихает – остаются только частные машины, – и под вечер, когда и те, в большинстве своём, выехали из города в сёла, сады, на дачи и огороды, и обратный поток которых начнётся только после полудня следующего дня. И всё у Жули получилось – Муся и Пушок были переведены в лес и «усыновлены» Каштаном.

ХОРОШИЕ ВРЕМЕНА

И наступили времена, которые видятся теперь как хорошие. Да они такими и были. Каштан к тому времени возмужал и совершенно естественно стал главой семьи: все собаки его слушались – практичная, с хитрецой Жу-Жу, раболепный, как вассал, Черныш, приёмные дети Муся и Пушок. Правда, последние его несколько побаиваясь, но и чувствовали себя увереннее по отношению к внешнему миру под его защитой.

В отличие от старших, имена которым были даны единожды и без разночтений, щенки получили по несколько кличек. Весёлую простодушную девочку я называла Мусей или ласково – Масяней, серого и пушистого, похожего на волчонка мальчика, Пухом или Пушком, что одно и то же. Другие называли их Белкой и Сирком. За узкие, косо поставленные глаза Пуха-Сирка кое-кто называл Китайцем. Моя же внучка, увидев его впервые, восторженно воскликнула: «Какие у тебя хорошенькие косые глазки, ну прямо как у Джеки Чана!».

Леонид оборудовал семейству жилище в брёвнах, к нему от лаза в сетке вела протоптанная собаками среди крапивы, лопухов и молочая тропинка, украшенная там и сям побегами молодых берёзок и кустами. Так что наши подопечные были не только в относительной безопасности, но у них было даже красиво. Впрочем, я не уверена, что животные воспринимают красоту как нечто объективное, они в ней просто живут, так как сами являются частью природы, то есть изначально и постоянно красивого.

Особенно хороши были летние дни после трёх пополудни. Лес пустел и затихал, детей уводили домой обедать, а шумные вечерние посетители ещё не приходили. В эти часы собаки обычно валялись на лужайке невдалеке от своего лаза. Но иногда я их там не находила, пока не обнаружила случайно на оранжевой глиняной горе. Очевидно, им, как и людям, порою хотелось разнообразия, а может быть, и прохлады в жаркий день и они вырыли в глине лежбища, устраиваясь на разных уровнях, каждая на своём месте. Или находили ниши в брёвнах, предпочитая мягкие, усыпанные трухой места, удобные для лежания. Ниши эти так искусно были закамуфлированы диким виноградом, что однажды, зачитавшись, я долго просидела на поваленном дереве, ничего не подозревая, как вдруг при полном безветрии листья в метре от меня зашевелились, и из них выглянула заспанная морда Каштана. И только после этого я заметила, что и Пух приспособился невдалеке, и Мусины рыжие пятна стали видны за зеленью.

То лето выдалось жарким и в лесу многие загорали, бродили в шортах и купальниках и в самой чаще стыдливо мелькали знакомые «лесные бабушки», тоже решившиеся обнажиться в полдень сверх обычного. Люся же появлялась в лесу с раннего утра в неизменно белой тенниске, свежая, как Аврора, и с кульком, полным отличного корма.

Всех своих знакомых собаки обязательно сопровождали. То забегая вперёд, то отвлекаясь на что-то сзади, они, несомненно, любили эти прогулки в человеческой компании. «Здравствуйте, здравствуйте, Василий Петрович и Ирина Алексеевна, а также «сопровождающие их морды», – шутя приветствовали мы друг друга. Кое-кто стеснялся такого эскорта, и Каштан, безошибочно это чувствуя, забегал в кусты, делая вид, что он очень там чем-то занят, но при этом продвигался строго параллельным курсом. Он доводил стесняющихся до дороги и какое-то время стоял у края леса, глядя им вослед. Некоторых – чаще Олю, иногда меня – он сопровождал до парадного. То ли был галантным кавалером, который всегда провожает даму до дома, то ли ещё надеялся, что кто-нибудь возьмёт его к себе. А может, хотел узнать, где мы живём, или ему нравилась моя Рыжая. Так ли, иначе, – но однажды я испытала горькое чувство, захлопывая дверь парадного перед самым его носом и видя его прекрасные янтарные глаза, полные недоумения и, возможно, обиды.

С той поры Каштан до дома меня больше не провожал и вообще не принимал никаких нежностей: отводил взгляд и не давал себя погладить. И всё же он был первым, кто неизменно радостно бежал навстречу, едва я появлялась на другом конце «лесопильной» аллеи, даже когда бегать ему приходилось уже на трёх лапах.

ЛАПА

Хорошие, то есть спокойные времена, когда все собаки были здоровы, а мы радостны, длились недолго. В середине лета Каштан пропал. Никто не видел его больше недели, и мы терялись в тревожных догадках. Тогда Люся написала на куске бумаги – не видел ли кто, когда и где Каштана? – и прикрепила воззвание на стволе сосны. И на следующий же день на её зов откликнулись. На том же листке было приписано буквально следующее: «Каштан жив, но он покалечен и прячется. Алексей».

Историю с перепиской я узнала почти через два года, уже после гибели Каштана, и, признаться, она меня растрогала чрезвычайно. Особенно подпись. Кто этот неведомый Алексей, мы, конечно, не узнали. Понятно, что хороший человек, но почему он счёл за необходимое подписаться? «Ну что ты удивляешься? – прокомментировали домашние, – обязательный человек: привык подписываться под своими словами».

Появился Каштан уже на трёх лапах, заднюю левую он поджимал и не мог на неё становиться – из неё были вырваны два пальца. Привёл ли в действие свои угрозы «футболист», неоднократно бросавший в собаку граблями, или кто другой, попался ли Каштан в капкан? Скорее же всего, на него опять натравили бойцового пса.

Рана заживала долго, Каштан не давал нам её обработать, но опасаясь заражения крови, мы лечили его антибиотиками, запихивая таблетку в мягкую ливерную колбасу, которую болящий охотно уплетал, не подозревая о начинке. Курс лечения был распределен между всеми и, чтобы не допустить передозировки, мы, по предложению Оли, накалывали на условленной сухой ветке зелёный листочек: один лист наколот – одна таблетка съедена. Было что-то в этой лесной переписке детское, школьное, какие-то отголоски давних уроков литературы, Маши и Дубровского с их письмами в дупле, вызывавшими некогда смех в классе.

Со временем Каштан научился бегать на трёх лапах, причём так же быстро, как и до ранения, только прихрамывая. На искалеченную он почти никогда не становился.

САФАРИ

История с уязвимой лапой на Каштане не завершилась. В следующем году в беду попал Черныш. На его задней конечности была обнаружена перекрученная и затянутая проволока, впившаяся чуть ли не до кости. «Заячья петля» – определил знаток охотничьих капканов. Петлю пытались снять два дня, но Черныш не давался и убегал. Какой-то мужчина с сыном пробовал поймать Черныша рыболовной сетью. Я говорю «какой-то», потому что не знаю по именам всех, кто множащимися кругами так или иначе принимал участие в жизни семьи Каштана.

В крещенские морозы незнакомый молодой человек принёс собакам дышащую паром кастрюлю, полную куриного супа. Я подумала, что Алла Владимировна или Фрина Ивановна заболели и он действует по их поручению. «Вы от кого?» – задала я нелепый вопрос. «Я от себя», – смеясь, ответил незнакомец.

Поймать Черныша сетью не удалось, и слава Богу, а то бы он всех с перепугу перекусал. Но предпринимать что-то было необходимо: на лапе появился отек. Думали-думали и решили, что помочь ему иначе, как усыпив безопасной дозой снотворного, просто невозможно. Ещё день обзванивали ветеринарные лечебницы – никто гоняться по лесу за бездомной собакой не соглашался. Наконец, через десятые руки нашли того, кто взялся это сделать. За деньги, разумеется.

Как он мне не понравился! И лицо не понравилось, и короткие ноги, и то, как он неестественно медленно, но, несомненно, с навыком, пряча за спиною ружье с ампулой, подкрадывается к прилегшему и обессиленному двухдневной на него охотой Чернышу, чтобы выстрелить по инструкции – с пяти метров. И это повторялось несколько раз, потому что ближе чем на десять метров, Черныш его к себе не подпускал, снимался с места и убегал. «Перестаньте нервничать – всё будет хорошо!», – убеждала я женщин и разворачивала их спинами к душераздирающей сцене.

Но мы не учли главного: одного точного попадания ампулы в Черныша было недостаточно – надо было бежать за ним следом, чтобы увидеть, где снотворное сморит его и он упадёт, и тогда немедленно избавлять от проволоки, ибо содержимое ампулы действует не более получаса. Не найдём, не успеем и что же тогда? Травить животное во второй раз?

Так и получилось. Ужаленный уколом Черныш молнией понёсся неведомо куда. Мы в рассыпную за ним. Диковатое и одновременно смешное это было зрелище, скажу я вам! Немолодые женщины, распугивая чинно гуляющих и вызывая всеобщий весёлый интерес и даже в некотором роде восторг, носятся по лесу, перепрыгивая через пни и брёвна, неизвестно зачем, – то ли «кросс по пересечённой местности», то ли «коррида», то ли «сафари» какое-то.

Вот разгорячённая Маша, от которой трудно было ожидать подобной прыти, резким движением, как тореадор свой плащ, сбрасывает на руки спокойной подруге куртку – а дело было в октябре и уже под вечер – и исчезает рывком с места среди деревьев. Я последовала её примеру, держа за ориентир нашего охотника, который побежал первым, и минут через десять нашла Черныша.

Он лежал под облетевшим кустом, от многочасового бега и напряжения у него ходили ходуном рёбра, но снотворное действовало, дыхание замедлялось – он засыпал. Несколько минут мы были одни. Я тоже затаила дыхание, чтобы не вспугнуть его. Когда Черныш закрыл глаза и стал похож на мёртвого, из-за соснового ствола вышла – именно вышла, а не выпрыгнула – крупная белка и, сложив лапы на толстом животе, с любопытством уставилась на безопасное теперь для неё чёрное собачье тело. На меня она не обращала ровно никакого внимания, словно я не существовала. Мгновение было полно торжественной тишины: я, то есть человек, была допущена к лицезрению тайны жизни и смерти, мне было показано, как может умереть загнанное живое существо, в данном случае собака, и что у прочих обитателей леса, как и у людей, смерть вызывает противоестественное, но непреодолимое любопытство.

Всё замерло – время остановилось. И снова сомкнулось. Это, раздирая кусты, прибежала запыхавшаяся Маша, а за нею пришла Алла Владимировна, которая бегать не могла, зато умела свистеть. И меня учила, хотя я и так умела, но не свистела, запомнив, как в детстве отец не одобрил этого занятия, сказав, что девочкам свистеть нехорошо. Я не знала ещё, что Аллу Владимировну, по количеству прожитых в Одессе лет, можно считать одесситкой, а это биографическое обстоятельство накладывает определённый отпечаток на личность – интеллигентная женщина, прихожанка местного храма не видела в свисте ничего зазорного для дам. Впрочем, она же не свистела на улице, заложив пальцы в рот, как это делали хулиганы в городе моего детства, – Алла Владимировна свистела мелодично и только в лесу, созывая собак на трапезу.

– Тут нет ничего сложного, – как-то взялась она обучать меня, – вытягиваете губы, словно для поцелуя…

– Милая Алла Владимировна, – а она действительно очень милая, к тому же живет на первом этаже, и к ней не звонят, а просто стучат в окошко, перед которым куст жасмина, – милая Алла Владимировна, – ответила я ей тогда с улыбкой, – так уже давно никто не целуется. Сейчас открывают рты во всю ширину, как бы намереваясь пожрать друг друга.

«Дай я тебя хоть сейчас поглажу, пока ты не проснулся», – словно услыхав наш давнишний с Аллою Владимировной разговор о свисте и поцелуях, нежничала над Чернышом Маша. Мы же с охотником поспешно разрывали кусачками проволоку. Она оказалась нетолстой, но достаточно прочной и так хитро закрученной, как вокруг пробки «Шампанского», – случайно запутавшись, навертеть её так самостоятельно животное никак не могло. Но и представить, что Черныш стоял и покорно ждал, пока кто-то многократно опутывал его конечность, тоже было невозможно. Всё же это был капкан. Перекусанную проволоку Алла Владимировна подняла с земли и, положив в сумку, зачем-то унесла с собой. Может быть, у неё дома маленький музей собачьих трофеев.

Мы выходили из тёмного уже леса дружной гурьбой, возбуждённо и радостно обмениваясь подробностями освобождения Черныша. Тонкий, гоголевский, месяц очертился на зеленоватом небе. Вечер не имел ничего общего с осенью, он был извлечён авансом из будущей весны и пахнул началом апреля.

ЧЕРНЫШ С КАШТАНОМ ВСПОМИНАЮТ ДЕТСТВО

«Как у тебя хорошо, – сказала внучка на вечерней прогулке и, указав на украшенное цветными лампочками кафе, спросила: «Это что? Эльфовова башня?»

– Какая-какая, Сашка? Не Эльфовова, а Эйфелева, и потом она в Париже.

– Эльфовова-Эльфовова, там эльфы живут, – не унималась упрямая девочка.

– Раз ты такая умная, напиши сказку об Эльфововом Париже.

В следующий её приезд мы отправились в лес – где же ещё сказки сочиняются лучше всего? Но Сашке сочинять расхотелось, хотя была у неё одна хорошая придумка. О том, что жители Эльфовова Парижа обитают не в домах, а в книжных шкафах. Стоят на улицах Парижа шеренги шкафов, плотно упакованных книгами, подлетит эльф, просмотрит по корешкам книги, плохие выбросит и поселится на освободившемся месте среди книг хороших.

Мне такой зачин понравился, и я всячески поощряла Сашку к дальнейшему сочинительству. Но она вынула из детского рюкзачка каких-то замусоленных зверушек и разложила их на траве. Давно подмечено, что взрослым и детям нравятся совершенно разные игрушки: нам – красивые и, по крайней мере, чистые, им – непонятно какие, чем нелепее и замызганнее, тем лучше. Одну такую, почему-то зелёную, собачку внучка уложила спать, прикрыв листком подорожника.

За её действиями уже давно наблюдал Черныш. Я обратила внимание на его повышенный интерес к Сашкиной игре и немного удивилась: обычно никакие эмоции на его чёрной морде не прочитываются – Черныш был поистине «вещью в себе», а тут глазки его как-то подозрительно засверкали. Каштан лежал поодаль, метрах в десяти, и происходящему не придавал никакого значения. Дальнейшее случилось в считанные секунды. Одним прыжком Черныш оказался рядом со спящей крохой, схватил её зубами и убежал прочь. «А-аа, – немедленно заорала Сашка и слёзы – такие я видела только у клоунов в цирке – двумя упругими струями брызнули из её глаз, – а-аа».

Каштан среагировал быстрее меня: мгновенно оценив ситуацию, он бросился вслед за Чернышом, догнал его, вор тотчас покорно выпустил добычу из пасти, Каштан её подхватил, но нам не отдал, а стал носиться с нею по кустам, как бы дразнясь. За Каштаном с криком «отдай-отдай» гналась уже я, Сашка продолжала своё безостановочное «а-аа», обильно орошенноё клоунским слёзоизвержением. На втором кругу Каштан выплюнул несчастную игрушку – «да подавитесь вы своей собачкой!» – и скрылся за сеткою лесопилки. Приключение окончилось так же быстро, как и началось. Сашка, как по команде, прекратила реветь – драгоценная уродинка снова была с нею – она заулыбалась и подытожила: «Черныш детство вспомнил». «А Каштан нам помог, но тоже хотел поиграть немного, – добавила я, он ведь совсем не старый, ему только четыре года».

ГИБЕЛЬ КАШТАНА

До пяти Каштан не дожил. Он умер следующею зимою, четырнадцатого января, на рассвете старого Нового года.

Конечно, он был изначально обречён и каждый раз, уходя из леса, я говорила ему: «Держись, Каштан, держись!» и, стараясь не привлекать чужого внимания, осеняла его морду крестным знамением. Однажды это всё же было увидено Леонидом и вызвало его раздражённое: «Эти ваши фантазии...». (Честно говоря, за приверженность к тотальной стерилизации, – боюсь, что не только собачьей – и неудержимое стремление командовать я его недолюбливала и про себя так и называла «стерилизатором». Хотя на самом деле он был прорабом-строителем.)

Так или иначе Каштан должен был погибнуть: зла вокруг было много, а защитника ни одного. И всё же смерть его была нелепой и какой-то издевательской.

С осени к лесу прибилась ещё одна стая бездомных собак, в общем-то жалких и не злых. Они попрошайничали у магазина через дорогу, где с ними делились своей закуской ханыги, а спать уходили в лес. Предводительствовал молодой пёс, чья морда выдавала примесь крови стаффордшира, держать которых в городе в общем-то запрещено, но ведь его никто и не «держал», а просто выбросил на улицу так же, как и Каштана. Когда я встретила его впервые на лесной дорожке, то испугалась. Но он миролюбиво обнюхал мою Рыжую и, подняв морду, посмотрел на меня спокойным и даже печальным взглядом.

Одна из наших женщин стала его подкармливать и звала почему-то Витей. Витёк осваивался в лесу и появлялся всё чаще и ближе к лесопилке. Каштан грозно лаял на него издали, охраняя свою семью и жилище. Постояв уныло, Витя уходил, драк никто не видел. Женщину попросили не прикармливать чужих собак в лесу. Оно, конечно, всех их жалко и не они виноваты, что стали бездомными, однако следовало, предвидя возможные нежелательные последствия, соблюдать определённые правила.

Однажды женщина эта со своим знакомым, завершая зимний променад, уже направлялись к выходу из леса. Каштан, по обыкновению, плёлся где-то рядом за деревьями, провожая их.

– Смотри, там Каштан, – сказала женщина.

– Нет там никакого Каштана, – возразил её спутник.

– Нет, есть; Каштан-Каштан, – позвала женщина, и Каштан с готовностью выбежал к ней, он ведь её давно и хорошо знал и наверняка любил, как и каждого из своих человеческих друзей. Но к ней рванул и неизвестно откуда взявшийся Витя – он тоже, и небезосновательно, считал эту даму своей кормилицей-покровительницей. И соперники сцепились. Женщине непереносимо было видеть подобную сцену, и она поспешила прочь. Её знакомый, подняв первую попавшуюся палку, бросил ею в обезумевших от ненависти друг к другу собак, что не возымело никакого действия и неизвестно ещё, в кого он попал, и пошёл догонять спутницу.

Два дня Каштана никто не видел и ничего не знал, пока опечаленная происшедшим женщина простодушно не рассказала о драке. На третий его нашла в брёвнах стерилизованная собака «стерилизатора». Каштан не подпустил их к себе, он впервые оскалил на «своих» зубы и сказал: «Предатели». А на следующее утро его увидела Маша, пришедшая с едой в свой день, по расписанию. Каштан лежал в метре от логова, – как всегда красивый, но мёртвый, хотя еще тёплый. Девяносто часов он умирал, забившись в брёвна, на рассвете же приполз к дому.

Мы похоронили его рядом, между сосен, и земля приняла его, несмотря на мороз, – трудно поддавался лопате только обледенелый пласт обильного в эту зиму снега, почва же под ним была лёгкой.

На десятый день около осиротевшего собачьего семейства была замечена смешная птичка, похожая на воробья, но с задиристым, всегда торчащим вверх носиком и, главное, с терракотово-коричневой, точь-в-точь, как шерсть у Каштана, грудкой. Нисколько не опасаясь быть раздавленной, она невозмутимо расхаживала под собачьими ногами, подбирая крошки, а те никак на неё не реагировали, словно птичка была невидимой. Я звала её «зарянкой» – знаю, что есть такие, поющие на заре птички, на оперении которых как бы разлит рассвет, – хотя не уверена, что гостья принадлежала к их числу. Остаток зимы одинокая «зарянка» прожила с собаками в брёвнах, а с приходом весны исчезла.

Каштана тоже нет и больше не будет. А я всё думаю, для чего, с какой целью он был создан? Умный, отважный, благородный и очень красивый, Каштан был предназначен для такого же человека, который, увы, ему не встретился. В высшем же смысле, волею своей печальной судьбы заброшенный на лесной островок в бетонном мегаполисе и нашедший там ненадёжный приют, Каштан был создан для приумножения красоты мира. Однако нужда нынешнего мира в красоте оскудевает.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Великолепный Каштан мчится вольными небесными пажитями.

– Рядом, Каштан, рядом!

ЭПИЛОГ

Всё реже я встречаю в лесу Олю: внук её вырос из коляски и теперь она возит его для обучения плаванию в бассейн. После гибели Каштана перестала приходить в лес Люся. Не вижу и славного Ивана Лукича: посаженый им сад вытоптан и погублен. Впрочем, считанные деревца уцелели, особенно крепко вцепилось в землю одно, оказавшееся не вишней и не дубом, а грецким орехом. Тоже хорошее дерево. Надеюсь, в своё время оно даст плоды. Собаки наши пока живы.