| ПОЭЗИЯ | Выпуск 49 |
|
* * * А как вернулся казак в утробу до мамы, вспухла утроба и стала среди поля курганом, дубовые домовины обернулись домами, под иконой на лавке сидит казак со стаканом. В стакане – горилка, дух буряковой сивухи, в глиняной миске – борщ, дух мясного навара, дух земной еды хлебают подземельные духи, в адской печи пекут куличи – поднялась опара. Хлебнет казак из стакана – крепкое зелье, от краюхи откусит, опять хлебнет из стакана. А смерть говорит: не все тебе гулять в поземелье, съездил бы, что ли, в гости на дно океана. Там, на дне океана ни кривды нет, ни обмана. рыбы дерут друг друга подковками-челюстями. Царь морской за горилку платит из своего кармана, а я пока посижу с твоими гостями. * * * В порядке борьбы со злом усадьба пошла на слом. Во чистом поле барин сидит за ампирным столом красного дерева, львиные лапы увязли в грязи – золоченая бронза. Севрский фарфор. Как ни грози победившему смерду, который, смеясь, едет мимо на тракторе, дело проиграно, князь. Славянские буквы не лучше, чем арабская вязь. Что загадывать далеко? На столе бутылка клико, в речке неподалеку – белое молоко с гречишным медом течет, не зная куда, в молоке черная рыба – белая борода, хрустальный хвост, серебряный крест, золотой плавник, русалка князя зовет – иди сюда, баловник, нас уложат в кровать, а потом оставят одних. Нас оставят одних, а сами построят мир, где папиросы «Казбек», печенье «Памир», конфеты «Черный сентябрь», напиток «Дюшес», свинарка бьет пастуха по руке – ишь куда полез! Румяный младенец пьет гранатовый сок, на площади кремль ни низок стоит, ни высок, офицерик, ромбы в петлицах, пускает пулю в висок. Пускает пулю в висок, но пуля спокойно лежит в обойме, вышла осечка, белыми нитками шит тришкин кафтан, отряд идет на парад, барабанщик рад, только барин пока не рад. Столик красного дерева одиноко стоит в степи, общее благо повсюду, куда ни ступи. Вставай-поднимайся, народ. Любимая – спи. * * * И еще видела стол, а за столом дедов, севших вечерять после дневных трудов. У каждого – ложка со свастикой в дубовом венке, на никелированном нержавеющем черенке. У каждого за поясом широкий немецкий штык. Ковырнешь им врага, враг покричал и стих. И еще деды домой пригнали с фронтов хряка, вола, овец и иных скотов. Пригнали и режут в неделю по одному. Третий год не переводится мясо в дому. Варится борщ в котле. Пар идет из котла. В борще свекла и цела – голова вола. Торчат рога из котла, смотрит воловий глаз. Дед колотит ложкой об стол – жила на лбу напряглась. * * * Лет четыреста не был в имении и этим себя обрек на скудное существование, хоть каждый год в сентябре в Петербург приезжает староста, привозит скудный оброк, жалуется на засуху, на латинян при дворе, неудачные войны с турками, хорошо еще, что татар удалось унять, а вспомнишь последний набег! Старосте – тысяча лет, а не сказать, чтобы стар, плотный, бугристый, правильный человек. А говорят, усадьба цела, колонны, большое село, сотня дворов, на каждом – не счесть коров, не считая коз, пять сталелитейных заводов, но все – стоят, как назло, хорошо, удалось собрать урожай черных суданских роз. Высушишь лепестки, называется – каркаде, заваришь – получится красный кислый компот. А мужик бунтует, всех не удержишь в узде, и девки приносят в подоле, народ еще тот! Всякий день пшеничку вытаптывают скоты, в лесах пошаливают разбойники, в пересохшей реке потравили всю рыбу химией, блядь, не усмотришь ты за своими, а тут еще немец в напудренном парике. Говорит, музыкант. Зовут – Иван Себастьян. Собирает свинцовые трубы. Обещает построить орган в православной церкви! Грех-то! А он напивается пьян, и не то чтобы рюмками – наливает полный стакан. Потешит староста барина, репу сгрузят в подвал, а там со времен Фелицы – картофель, не то проросший, не то прогнивший. В подвале сам не бывал, людей – посылал, но не вернулся никто. * * * отряд рукокрылые перепончатые подкласс колченогие род бесы появляются где угодно исчезают во время пасхальной мессы исчезают как дым как воск от лица огня как жизнь из памяти у меня как с девичьих кос банты или бабочки из дачного сада как лепнина атланты кариатиды с фасада как ворот чугунные створки или резных дверей шахматисты с соборки каждый второй еврей исчезают как страны с материка как улыбка с рожицы детской скрываются как лицо старика за лживой газеткой советской как облачко сахарное или краткий слепой дождь как рубль за подкладкой был хрен его найдешь без искушений жизнь поначалу кажется пресной но потом привыкаешь к лику Царицы Небесной прикосновенью ладони ее к твоим волосам к небесам как добрался не знаешь сам * * * Ссохшиеся старушки, раздавшиеся молодки, степь да степь кругом, ямщик с тоскливою песней в глотке, дорога, а вдоль дороги, как положено, поля, ля-ля, тополя, и была б гармошка тянул бы, давил гармошку, а была бы трешка, напился бы так на трешку чтоб ходуном под ногами ходила земля. А коли б увидел усадьбу, дождался б ночи, поджег усадьбу, а встретил бы девку, к Покрову сыграли бы свадьбу, а церковь случись, в молитве бы лоб расшиб. А если тюрьма, бежал бы, что лямку тянуть без толку, повстречайся волк – горло бы выгрыз волку, жаль не война, воевал бы и геройски погиб. * * * Шла сухорукая девка с утра до рынку, в здоровой руке несла со сметаной крынку, а на душе тревожно и злобно, что страх, то мрак. и, учуяв мрак, увязался дорогой за ней нечистый, что хорек, узкоглазый, черный, пушистый, в крынку – скок, сметанку выел, распух, хочет вылезти – а никак. Смотрит девка – в крынке рожки, копытца, зубки, глаза-угольки, дух табачный, как у деда из трубки, страшно крынку нести, а бросить, известно, жаль. Только вот идет ей хилый монашек навстречу – что ты вся скукожилась, нет ли страха, или какой заботы, в чем забота твоя, поведай свою печаль. Постоял, послушал, потряс седою бородкой, говорит – иди прямиком через лес дорогой короткой, в заброшенный скит – не век же беса нести! Стань, помолись, всех прости, и ту, что наслала порчу, иссушила руку, сдавила грудь, навела тоску или корчу, даже ведьму прости, и крынку перекрести. А стала девка с молитвой, и всех простила, даже бабку-ведьму, а крынку перекрестила, сухой рукой – позабыла вмиг, что больна. И лопнул бес, и исчез, яко дым, истаял, яко воск от лица огня, и мрак навсегда оставил грешную душу, и крынка сметаны полна. * * * Говорит Василисе ведьма: у мужиков промеж ног белый гриб, у бабы тому грибку дыра отворена, но кто на тебя позарится, тот навеки погиб: твоя дыра заколдована-заговорен?. Заговорена-запечатана красной кровию-сургучом, на печати тайный узор – запретительный знак, только старик-горбун, что мной колдовству научен, видел этот знак в подростковых снах. Теперь понимаю, – в ответ Василиса, – вчера гуляла в лесу, боровики под каждым пеньком на каждом шагу. думала, вот, лукошко полное тебе принесу, касаюсь гриба, а сорвать его не могу. Дело простое, – шепчет ведьма, – острым ножичком подрезай, новые повырастают, что страдать и о чем скорбеть, на бечевку нанижешь, высушишь, зима-то долгая, знай, разве только суп варить грибной, да печальные песни петь. А надо бы навестить,– Василиса думает,– того старичка-горбуна, а надо бы приласкать-приголубить его, чай сойдет седина и распрямится его спина, а там поглядим, на что годится его колдовство. * * * Богатырские плечи, на которых три головы за малостью почти не заметны, увы, две пары коротких ног, три пары неловких рук, не то Шива-Горыныч, не то Тугарин-паук, сиамская тройка воинов, допотопная смесь без тени смысла: был когда-то, да вышел весь. Укрепленный город стоит на озерном дне, Царь-Девица-заложница пишет письмо родне: живу хорошо, кормят-поят, покой-уют, пришлите денег мерзавцам, а то – убьют, а так – под юбку не лезут, тишь да почет, ночами не спится, слышно, как время течет. Течет-не сгорает, против теченья плывут плоты. На каждом – смиренно кладбище. Всадник стоит у плиты: наверх пойдешь – в рай попадешь, вниз – будешь в аду, там варят в котле еду, там я тебя и жду, а что направо-налево-прямо Корея, Китай, посиди за партой, географию почитай. И я сижу за партой, листаю тетрадь, опять лиловой резинкой кляксу стирать, на переменке завтрак – яблоко, бутерброд, во вчерашней газетке, новая общность, народ, училка-страшилка, техничка-хроничка, кретин-физрук, Тугарин Шива, две пары ног, три пары рук. * * * недобрый молодец едет ко мне на вороном коне везет за пазухой камень в мешке кота в земле слепого крота в речке зеленых глазастых рыб шепчущих ты погиб в поле ветер и поле перекати притомился небось в пути то-то будет веселье в моем дому когда открою ему то-то мир погрузится во мглу когда мы сядем к столу то-то жуть самогонки муть сон вроде а не уснуть * * * Нос углом, усики, чуб – вот и вышел вам Николай Васильич Гоголь: Россия в сердце и Рим в окне. А там дорога, дождь проливной и надсадный лай из-за ограды, и мошки в прошлогоднем вине. Принесли ублюдка в подоле – на то и подол, печаль – светла, и голова – с утра. Чучело в буром фраке хмуро уставилось в пол, ковыряет в зубах, отделавши осетра. Бурсак с котомкой идет на побывку к родне, в котомке мохнатый черт засунул копытце в рот, течет речечка, да по песочечку, а на дне волшебный дворец, и русалка стоит у ворот. Жулик с брюшком, вывалявшийся в грязи жирной и плодоносной – нигде не сыщещь такой – выбирает стезю праведника и не сойдет со стези, разве только выпьет, а там – до границы подать рукой. Контрабандисты гонят стадо тонкорунных овец. В подшерсток уложены брюссельские кружева. Стой, кто идет?! Никто. Не погуби, отец, и без тебя, отец, Россия едва жива. |
|
|
|