| КОНТЕКСТЫ | Выпуск 49 |
I
«К вам с игрой – игрой игр». Так называется книга стихов Григория Марговского. Первое же знакомство с ней заставляет насторожиться. С одной стороны – явная аллюзия на построения голландского философа Хейзинги и его теорию человека-играющего, а с другой, если прочитать открывающее книгу стихотворение «Введение в игру», – созданный в соответствии со всеми классическим канонами текст:
Кто в «Одиссее» обнаружил вкладыш,
У стеллажа, вскарабкавшись на стул,
И, теребя давно засохший ландыш,
Страницы резко не перелистнул…
Поначалу ощущаешь некий конфликт восприятия. Трудности с идентификацией. С чем же мы все-таки будем иметь дело, читая эту книгу? С веселыми постмодернистскими играми в литературу или же, учитывая что в названии за «играми игр» стоит еще одна Игра, нам предстоит распознать именно её правила?
Поэзия канона и поэзия игры, пожалуй, два магистральных направления в современной литературе, особенно явно обозначившиеся в последнее время. Споры «западников» и «почвенников» потеряли всякий смысл, поскольку в мире массовых коммуникаций, больших скоростей и глобальных рынков почти невозможно уяснить – где же находится точка отсчета, если искать её сугубо географическими методами. Все пришло в движение. Запад сливается с Востоком, Север – с Югом. Одним словом, когда: Не просто век антиутопии/ кромешный сюр на всей земле – истина не может больше оцениваться по признаку места. И в этом контексте на хрестоматийный вопрос: «Что делать?» у современных авторов, похоже, существует лишь два варианта ответа. Концептуалисты 90-х, отвечая на него, сделали ставку исключительно на «игру в бисер» с культурными кодами и смыслами, изначально не признавая при этом ничего подлинного. Похоже, что они проиграли, поскольку число возможных комбинаций оказалось ограниченным. После их опытов, речь, по сути, зашла о дальнейшем существовании поэзии как таковой. Если все культурные аллюзии потеряли свои основания, а игровые практики исчерпаны, то можно ли вообще писать стихи? Читая книгу Григория Марговского – понимаешь, что можно. Если только отдавать себе отчет, что за «игрою игр» существует еще одна Игра. Читай – канон, закон (можно и с большой буквы), который и проверяет на подлинность каждого игрока. Как раз об этом следующие строки «Введения в игру»:
И кто хоть раз для интереса вынул,
В соцветьях барбариса не дыша,
Тонюсенького стебля сердцевину,
Как желтый грифель от карандаша,
Тот и сегодня на поверку чуть ли
Не в тех же играх признанный мастак
И ведомо ему, сколь мир причудлив,
И слава Б-гу если это так.
Речь идет ни много, ни мало «о сердцевине», о некоем средоточии, позволяющем человеку обрести себя, став мастаком «в тех же играх», что были доступны и греческому философу, и византийскому исихасту. Т.е. о попытке обрести ощущение многообразия Бытия, полноценно воспринимая, ощущая и ландыш, и творение Гомера. О возможности понять истинное соотношение между рукотворным и нерукотворным. Найти гармонию между словом и вещью. В связи с «сердцевиной стебля» Григория Марговского вспоминается и мандельштамовское:
О, если б и меня когда-нибудь смогло
Заставить – сон и смерть минуя –
Стрекало воздуха и летнее тепло
Услышать ось земную, ось земную
(О.Э.Мандельштам 1937 год)
Чтобы миновать смерть, – говорит нам Мандельштам, – остаться, живым нужно услышать ось – понять Замысел. Мировая культура знает опыт его постижения. Вспомним о нем.
Я шел назад, священною волной
Воссоздан так, как жизненная сила
Живит растенья зеленью живой.
(Данте Алигьери «Чистилище»,
Песнь 33, пер. М. Лозинского)
«Воссоздан» – ключевое слово, едва ли, не для всего дантовского космоса. Весь путь великого флорентийца был пройден только для того, чтобы герой смог стать живым. Пересоздать, обрести себя заново. Не это ли, учитывая, что недавние «игры в бисер» завершены, и есть задача для новой поэтики? Любопытно, что стихотворение о Данте расположено практически в начале книги Марговского:
О, звездочёт, скажи: ужель
За пеленою слезной дыма
Солнцестояния модель
К изгнанникам неприменима?
И разве точность нам дана
Трагическая не в награду
За отлученье от вина,
Доставшееся вертограду?
(«Данте»)
А перед этим – не менее красноречивые строки, также отсылающие читателя к великому странствию.
...Что вещий слух к заимствованным гимнам
С беспечною отнесся теплотой.
Покойся, Памф, и не кручинься, Олен, –
Пускай цикады сладостно поют;
Да будет провозвестникам раздолен
Поросший асфоделями приют.
(«Как распознать – когда они уже немы»)
И сразу же после этого стихотворения и стихотворения о Данте – тема воссоздания:
Я Рембрандта по косточкам собрал,
По ребрышкам, и света не прибавил...
И далее:
...На паперти бесчувственного мира
Донесся с Валтасарова он пира –
Театр анатомический объял».
(«Рембрандт»).
Вот этот триптих и задает главную тему, которая все отчетливее проявляется, с каждым новым прочитанным стихотворением:
Завьюжье – как зеркала тыльная муть
С царапиной на амальгаме,
Торопятся в тёмную воду нырнуть
Озябшие звёзды мальками.
Но чье то там сердчишко, светясь глубиной,
Скользит плавниками по льдистым
Бревенчатым срубам избы лубяной
Где месяц – залетным альтистом?
(«Завьюжье»)
II
Само название книги «К вам с игрой – игрой игр» – анаграмма имени и фамилии автора. Если читать только лишь его, то человек воспринимается как разъятый на части. Растворенный в кубиках силлогизмов. Цельность отсутствует. Но она возможна, поскольку, напомню:
...ужель
За пеленою слезной дыма
Солнцестояния модель
К изгнанникам неприменима?
Вот эта самая точка солнцестояния и есть место встречи (не вспомнить ли нам в этой связи и Макса Шелера?) – та самая «точка сборки», потенциальная возможность воссоздания человека, которая проглядывает из– за слёзной пелены изгнания – отчуждения. И тогда распавшийся на части мир и человек снова собираются заново:
То ли первый звонок, то ли страх громового раската?
Возвращается образ к прообразу, сколь мы ни ропщем.
Только б связь не была между миром и мыслью разъята
Прахом шара земного и школьного глобуса общим!
Человек – этот чёрствый ломоть задушевного хлеба, –
Он таит в себе тминную искру затмившейся нивы:
И хоть разум его – повелитель янтарного склепа,
Виноградные усики сердца его прихотливы!
(«Древовиден ветвистый хитин рогачей-короедов...»)
Строка: «Только б связь не была между миром и мыслью разъята / Прахом шара земного и школьного глобуса общим» – показательна для Марговского и едва ли не самая сильная в книге. Связь времен, культур и пространств восстановима, если над «игрой игр» зашифрованных в анаграмме имени и фамилии – читай судьбы – признается закон более высокого порядка. В противном случае:
То ли партия не удалась,
То ли белые пятна
Разъедали следимую связь
Чересчур безвозвратно,
Но в период меж двух мировых
Проницательным венцам
Так взалкалось удара под дых,
Что разверзся Освенцим.
Освенцим разверзается для каждого:
Кто любви отрезает пути,
Тот себя не услышал.
Потому что:
В вычисленьях спасения нет,
Мир запутался в играх.
Из-за тучи блеснет то ли зет,
То ли икс, то ли игрек…
(«Игра игр»)
Мир действительно запутался в игровых схемах. Икс и игрек на небесах почти неразличимы. Что же поможет развязать узлы, прочитать зашифрованные анаграммы, распознать знаки собственной судьбы?
Так на лугу друидов знак
Выводится писцом взошедшим
Полуденных июньских саг,
Витающих над Стоунхенджем.
(«Данте»)
Читая книгу Марговского, понимаешь, что автору присущи два качества: внимательность и сосредоточенность. Концептуализм их не знал, спасаясь от несовершенства мира – иронией, и пряча взор за лозунгом о всеобщей не-подлинности. Поэтика Марговского – напротив – поэтика прямого взгляда, который направлен исключительно на вещь. Добрая половина стихов имеет вполне конкретное название, а сами они повествуют о реальных событиях, явлениях или персонажах: «Гамлет», «Офелия», «Диоген Лаэрций». Поэтому путь от вещи к Логосу у Григория – на удивление короткий. И это, на мой, взгляд, еще одно достоинство автора:
Под гром метафор сводка биржевая
Мигает, как пугливый семафор:
Из амфоры ты, губ не разжимая,
Пьешь замысел – и мчишь во весь опор.
(«Стихи, сочинённые в подземке»).
Или вот – реактивный переход от зримого к неявному:
Завитушки над каждою буквой – как пламя свечное,
Преклоненное вздохом Г-сподним... Вовеки иврит
Не осилить мне, пасынку. Нет бы – родиться при Ное
И услышать, как мир на одном языке говорит...
Исхудав от Исхода, простынкой укроюсь: колено
Полусогнутое возвышается меж пирамид.
А всего их двенадцать, бежавших плебейства и плена.
Этот саван песчаный для рабства историей сшит.
Лампа света дневного подрагивает от накала –
Точно бабочка бьется, зажатая в чьей-то руке.
Лишь две тысячи лет отделяют итог от начала,
Но уж всякий из нас говорит на своем языке.
Отсюда и это поистине «баратынское» внимание к прилагательным – лучшая проверка на поэтическую доблесть. Каждое – функционально, и говорит нам о действии, а не служит лишь орнаментом, бесполезной лепниной на фасаде стиха:
Право, совестно с ужимками гномьими
Подражательно жонглировать вам
Чудо-сферами – как серыми комьями –
По мелованного полдня полям!
Вы уж лучше об ином позаботьтесь-ка –
Чтобы, собственным лучом опален,
Серафическое эхо от оттиска
Разучился отличать Аполлон;
Чтобы, гаммою созвучий негромкою,
Будто геммою, впечатана в синь,
Вязь арабская прорезалась кромкою
Первооблака – дразня клавесин!»
(На гравюру “Гармония мира”
из трактата Франкино Гафурио
“Практика музыки” (Милан, 1498))
И кто сказал, что в мире персональных компьютеров невозможна метафизика:
Многостаночный свой лэп-топ
Захлопываю крышкой – хлоп, –
Но эту шелковую нитку
Навстречу горнему лучу
В уме по-прежнему сучу,
Не зная чтo в итоге вытку.
(«Язык программирования»)
Двоичный код, оказывается, вполне может быть преобразован в горний луч, подчиняя каждое сказанное слово правилам Игры, которая, «пока в подлунном мире жив будет хоть один пиит», не прерывается.
|
|
|