Материнский инстинкт

Проверка таланта

Этим летом неожиданно подошел к своему то ли завершению, то ли к началу новой главы один слишком затянувшийся судьбоносный сюжет. Мне предложили роль в авторском фильме, и я ответила, вроде в шутку, что всю жизнь об этом мечтала. На самом деле даже и не мечтала, ведь я сама погубила свою детскую мечту. Чтобы сыграть эту роль, я потратила на дорогу трое суток и деньги на билеты, пересекла несколько государственных границ, обрекла себя и на другие лишения. И всё это показалось мне небольшой платой за такую чудесную возможность. А ведь я когда-то, хотя и вопреки желанию, но своей волей сделала всё, чтобы это не осуществилось, и, возможно, нарушила написанный в иной реальности сценарий предназначенной мне судьбы. Так я, во всяком случае, вижу это, опираясь на весомые для меня доказательства.

А начинался этот судьбоносный для меня сюжет так. Мне было одиннадцать лет, и я занималась в кружке художественного слова. У меня была четкая дикция, хорошая память, так что тексты я запоминала быстро и без напряжения. Мне нравилось читать стихи с выражением, «художественно», но когда наш кружок побывал на спектакле старших школьников – играли «Снежную королеву», я просто задохнулась от восторга и поняла, кем я хочу стать, когда вырасту, – конечно же, актрисой. И я сразу стала мысленно перевоплощаться в своих будущих героинь – прекрасных, жертвенных и отважных. Правда, за год до этого, в десятилетнем возрасте, я начала писать стихи и сочинять роман, поэтому уже знала, что мое призвание – литература, но это как-то в моем сознании одно другому не мешало. И тут внезапно передо мной встал тревожный вопрос: а вдруг у меня нет актерского таланта – и я не смогу осуществить свою мечту? Как я это тогда себе представляла, актерский талант – когда так чему-то или кому-то подражаешь, что не отличить – «как в жизни». И я стала думать, кому и чему бы мне подражать, чтобы проверить наличие таланта.

Думать, впрочем, долго не понадобилось: объект для подражания был перед глазами. В нашем классе училась Галя Ивикова, симпатичная, доброжелательная и аккуратная девочка с длинной толстой косой – в общем, во всех смыслах положительная. И у этой славной девочки был один очень болезненный для нее недостаток – она сильно заикалась, и это было связано с каким-то органическим поражением органов речи. И вот я решила научиться говорить, как бедная Галя, чтобы в случае успеха доказать самой себе и другим наличие у меня актерского таланта. И некому было меня вразумить, остановить – ведь я ни с кем не поделилась своей главной на тот момент тайной.

Я сразу же целеустремленно приступила к осуществлению своего замысла – при каждом удобном случае что-то спрашивала у Гали, буквально смотрела ей в рот и пыталась запомнить, как она произносит слова и отдельные звуки. Конечно, я старалась проделывать это незаметно, так что «объект» ни о чем не подозревал, а я дома перед зеркалом усиленно тренировалась, пытаясь копировать не только само заикание, но и мимику – судороги и спазмы, искажавшие красивое личико несчастной девочки. Мама, наблюдая мои гримасы, не сомневалась, что я просто балуюсь, сердилась и требовала, чтобы я прекратила это безобразие. Чтобы в этот момент, по возможности, не попадаться ей на глаза, мне часто приходилось тренироваться не перед большим зеркалом, а пользоваться маленьким карманным зеркальцем и прятаться в каком-нибудь закутке.

Всё это происходило весной, в конце учебного года. Я окончила пятый класс, а летом мне исполнилось 12 лет, началась гормональная перестройка, свойственная переходному возрасту, и эффект моих тренировок с целью проверки таланта превзошел все ожидания. «Успех» был полным – так сильно я начала заикаться, и не «понарошку», не «как в жизни», а на самом деле – в реальной моей только начинавшейся жизни. Осенью я пошла в шестой класс уже в другую школу – наша семья переехала из Фрунзенского в Куйбышевский район. Учительница вызвала меня как «новенькую» и попросила, чтобы я представилась классу. И я не могла этого сделать – сказать, как меня зовут, просто произнести два слова. Спазмы и судорожные подергивания искажали мое лицо, произнесение каждого звука было мукой. Конечно, волнение первого дня в новом классе усиливало мой «свежий» логоневроз, щёки мои пылали от стыда и усилий все-таки произнести эти два слова – имя и фамилию. И я помню до сих пор обращенные ко мне взгляды – недоумённые, насмешливые, а иногда и сочувствующие. Наконец, запинаясь на каждом слоге, я все же сказала, как меня зовут: Илона Миртова – и села на место, ничего не видя, перед глазами был туман.

Прежние мои одноклассники, включая Галю Ивикову, так никогда и не узнали, что со мной приключилось в результате проверки таланта. Я и раньше отличалась повышенной нервностью, страдала головными болями, а с приобретением логоневроза у меня прибавилось комплексов и понизилась самооценка. Что толку было мне в наличии таланта, если я сама невольно растоптала свою мечту?

Только через два года, после настоятельных советов родственников и знакомых, мама повела меня к логопеду, но я отчего-то в тот момент совсем не волновалась и поэтому без всякого заикания пересказала предложенную мне картинку. Врач был в недоумении и сказал маме, что у меня всё в порядке с речью и я не нуждаюсь в лечении. Так что мама еще раз уверилась, что при желании я могу нормально говорить, и отругала меня.

Родители мои через несколько лет как-то встретили на улице родителей Гали Ивиковой. Конечно, разговор у них зашел о здоровье и успехах детей. И мама после этого сказала мне с укором: «Ты почему-то так плохо стала говорить, а вот Галя... она сейчас почти не заикается». И вдруг смутная тревога охватила меня: я почувствовала, что это как-то связано – мой логоневроз и странное, при органическом заболевании, значительное улучшение речи Гали Ивиковой. Конечно, это могло быть просто совпадением, но для меня всё очевидней становилась связь этих двух фактов. Я вспомнила, шаг за шагом, историю наших с Галей отношений и моего к ней «подключения», состоящую из трех эпизодов.

Эпизод первый – это первое полугодие первого класса, когда мы еще читали «Букварь» (а во втором полугодии уже перешли к учебнику «Родная речь»). И я отчетливо помню этот «Букварь», открытый на той странице, где было напечатано по складам: «Шу-ра. Му-ра». И рядом: «Ма-ма мы-ла ра-му». Я, по близорукости, сидела на первой парте, как раз напротив учительского стола. Наша учительница вызвала к столу Галю Ивикову и дала ей задание – прочитать эти слова. Галя стояла прямо передо мной, держа в руках раскрытый «Букварь», и тщетно пыталась произнести первый слог «шу». Она, бедная, вся побагровела от напряжения, лицо ее искажала судорога, и я не могла на это смотреть, так мне стало ее жалко, такое сочувствие к ней внезапно охватило меня. И я, опустив глаза, увидела вдруг у этой аккуратной девочки на чулке, на коленке, маленькую дырочку. Я до сих пор помню ту дырочку – таким всеохватным было мое напряжение, так я всеми силами хотела помочь бедной Гале произнести наконец этот не поддающийся ей слог «шу». В тот самый момент, как я предполагаю, и произошло нечто, давшее свои плоды через пять лет. Это «нечто» было вспышкой эмпатии – абсолютным сопереживанием.

Эпизод второй – это уже третий класс. Я вдруг без всякого внешнего повода совершила совсем не характерный для меня поступок. Никогда больше ничего подобного я не делала, поскольку это противно моей натуре. Именно исключительность моего поведения выглядит очень странной, если не рассматривать этот эпизод как звено в цепи. Я как будто предчувствовала, что Галя Ивикова невольно станет причиной моего несчастья, и пыталась отгородиться от нее заранее, более того, хоть чем-то ей навредить. Я фактически оклеветала бедную безобидную девочку: будто она взяла у меня из пенала резинку и не захотела отдавать – и сделала из этого пустяка, вдобавок не имевшего места в действительности, целую историю. В результате разборки моя мама пожаловалась родителям Гали на поведение их дочери. В общем, мы с Галей в то время перестали общаться, она ничего не понимала и только издали смотрела на меня недоумённо и растерянно. О, как же мне было стыдно! Но я ничего не могла с собой поделать, я как будто хотела сделать ей больно даже таким абсурдным способом. Но, как я теперь понимаю, этот «обратный ход» уже не мог меня спасти от уготованной мне участи. Пусть неосознанно, но два года назад произошло «подключение», и запущенная программа только ждала подходящего момента, чтобы реализоваться.

Эпизод третий – это та уже описанная ситуация, которая возникла в конце пятого класса, когда я решила проверить, есть ли у меня талант, и объектом для подражания выбрала Галю Ивикову. Она к тому времени уже забыла эпизод двухгодичной давности, когда я возвела на нее напраслину, и мы снова стали общаться. Вот такой незлопамятной была эта девочка, у которой я, судя по всему, взяла часть ее ноши. Так уж получилось.

Сюжет, оплодотворенный в момент эмпатии, когда мне было семь, и проявившийся через пять лет, как результат проверки таланта, набирая обороты, всё расширяясь, вобрал всю мою жизнь. И вот я все-таки сыграла в кино предложенную мне роль – не главную, но ключевую. Но смогу ли когда-нибудь выйти за пределы этого сотворенного мной сюжета – мне неведомо.

Материнский инстинкт

Каким мощным бывает материнский инстинкт! В нем заложены и огромная энергетика, и всеохватная интуиция, и многое еще, что не поддается определению. Не однажды поражалась я силе этого инстинкта у моей матери, на которую, в сущности, совсем не была похожа – ни по внешности, ни по характеру, ни по интересам. Мама моя была травмирована пережитой ею ленинградской блокадой, она никогда внешне не выражала свою любовь. И между тем меня поражала сила ее материнского инстинкта.

Вот две истории, в которых в полной мере проявилась ее материнская интуиция.

Первая история случилась, когда мне было тогда пятнадцать лет – и я, очень худая и сутуловатая полудевушка-полуподросток, как-то под вечер возвращалась домой. Помню, стояла теплая летняя погода, на улице было еще светло, люди шли по своим делам. Пройдя по улице Марата, я дошла до садика и свернула в первую подворотню нашего дома. И тут почувствовала, что кто-то идет следом. Обернулась и увидела парня. Хотя это мог быть просто прохожий, я почему-то сразу почувствовала тревогу. Мне предстояло пройти еще две подворотни – мы жили в самом дальнем дворе, в пристройке, на третьем этаже. Войдя во вторую подворотню, я убедилась, что парень идет в том же направлении. Конечно, это могло быть совпадением, но я уже почти не сомневалась, что он преследует меня. Расстояние между мной и ним было довольно большим, и я могла бы побежать и попытаться от него оторваться, тем более что в детстве и юности я быстро бегала и даже иногда побеждала в отрядных соревнованиях на спринтерские дистанции. Но я не побежала и даже не пошла более быстрым шагом. Потом, когда я стала старше и опытнее, я научилась в подобных ситуациях убыстрять шаг (но не бежать!), а тогда – нет, наоборот, всем своим видом показывала, что то ли не замечаю опасности, то ли игнорирую ее. Что-то мешало мне показать свой страх – некое чувство, которому я сама долго не могла дать определения.

Через много лет после этого случая я как-то беседовала с одной журналисткой, и разговор вдруг зашел о моем странном «не женском» поведении, когда я не могу себя заставить побежать, чтобы спастись от преследования, или закричать, когда опасность уже очевидна, – в общем, о моем притупленном инстинкте самосохранения. Моя собеседница неожиданно не стала, как другие, недоумевать по поводу этой моей «неадекватности», а сказала, что считает такое поведение совершенно нормальным, потому что женщины просто физически более слабые, но прежде всего они люди, разумные существа женского пола, созданные по образу и подобию Божьему, и у них есть, должно быть, такое же чувство собственного достоинства, как и у сильной половины человечества. Для меня ее слова были просто бальзамом на душу, ведь до этого разговора «ненормальность» моего защитного поведения оставалась для меня загадкой. Оказывается, это безымянное смутное чувство, руководившее моими реакциями в подобных ситуациях, называется чувством собственного достоинства!

Так вот, в тот раз я размеренным шагом начала подниматься по лестнице, а парень вошел в парадную и побежал за мной. Он бежал вверх по ступенькам, а я «спокойно» шла, не убыстряя шага, хотя сердце сжималось в нехорошем предчувствии. Он догнал меня, когда до двери нашей квартиры оставался всего один пролет, толкнул в угол и сам встал почти вплотную. Было ему на вид лет семнадцать, и внешне он был вполне симпатичный, но вот взгляд... Я сразу поняла, что он не в себе: зрачки были расширены, его холодный и острый, как бритва, взгляд буквально пронизывал меня. От него не пахло алкоголем, а о наркотиках я тогда ничего не знала, но, вероятно, он был под воздействием галлюциногенов. «Что вам надо?» – прошептала я, и он ответил: «А ты не знаешь?» Вот из таких двух реплик состоял наш диалог. Мое сердце застучало, как набат, я всё сильнее сжимала в руке заранее вынутый из портфеля длинный ключ от нашей двери, собираясь воспользоваться им как холодным оружием. Но как это сделать, я представляла плохо, и наметила вражеский глаз как наиболее уязвимое место для удара. Я начала напряженно рассматривать свое «оружие», и парень тоже отвел свой бешеный взгляд от моего лица и направил его на ключ. В этот момент я обреченно поняла, что не успею нанести удар первой, что он отреагирует быстрее.

И тут у меня появился реальный шанс избежать опасного развития этой ситуации: по лестнице мимо нас спускались соседи с верхнего этажа. Что стоило мне если не закричать, то хотя бы просто обратиться к ним за помощью, попросить вмешаться... Но какая-то глупая стыдливость и застенчивость не позволили мне этого сделать. Я промолчала, соседи прошли мимо и вышли на улицу. Парень, который явно напрягся, ожидая, что я позову на помощь, оскалился и еще ближе придвинулся ко мне. Я подняла глаза на дверь нашей квартиры – она была так близко, и там, за этой дверью, было мое спасение. О, если бы мама была дома и случайно прямо сейчас открыла дверь! Все мои чувства были так напряжены в этот критический момент, так устремлены на вожделенный дверной прямоугольник...

И тут наша дверь действительно открылась, мама вышла на лестничную площадку, увидела меня с парнем и позвала: «Илона!» И я, вздохнув с облегчением, оттолкнула парня, воскликнула: «Подонок!» – и гордо прошествовала наверх, в квартиру. Мама, увидев такую мою реакцию, начала кричать что-то угрожающее, так что парень сломя голову побежал вниз. Помню, я сразу же спросила у нее: «Как же ты почувствовала, что я рядом, что мне нужна твоя помощь?» – и мама ответила: «Мне показалось, что ты меня зовешь».

Вторая история произошла осенью 1976-го. Я рано утром пришла с суточного дежурства, меня знобило: сильный воспалительный процесс вызывал высокую температуру. Уже больше недели я была больна – у меня от одной таблетки антибиотика олететрина возник аллергический язвенный стоматит. Я простудилась, а больничный не хотела брать, только что устроившись на новую работу – в теплоцентр при Публичке. До этого я работала в Колтушах, в лаборатории поведения приматов, и отношения между сотрудниками там настолько шокировали меня, что я пребывала в постоянном стрессе. А тут еще обязали сдавать кандидатский минимум, и это подтолкнуло меня подать заявление об уходе по собственному желанию – очень уж всё это было противно: и работать в таком коллективе, и сдавать экзамен по диалектическому и историческому материализму. Надо сказать, у меня к тому времени уже не оставалось иллюзий относительно советской власти и тогдашнего нашего режима. И я, уйдя из академического института, надеялась, что на новой работе смогу в своем отдельном подвальном «кабинете» наконец-то заняться вожделенным писательским трудом.

Приняв по совету подруги эту злосчастную таблетку зеленого цвета, я тут же почувствовала неладное: дёсны окаменели, стало больно глотать... Поливитамины, которые я начала тут же глотать в большом количестве, не помогли. Через день я все-таки вынуждена была пойти в поликлинику, и там разные специалисты сначала долго не могли понять, что со мной происходит, но, в конце концов, поставили правильный диагноз. Амбулаторное лечение не дало положительного результата, и я получила направление в стационар. В тот самый день, о котором пойдет речь, я как раз должна была лечь в больницу, а до этого умудрялась как-то, по глупости, еще и ходить на свои суточные дежурства в Публичку.

Было утро, я лежала на постели, приходя в себя после бессонной ночи, а на столе стояла пишущая машинка с вложенной в каретку очередной страницей текста. Это была книга о судьбе Николая Вавилова, «антисоветчина», предназначенная для выходившего в Париже сборника исторических материалов и документов. В то время я в качестве машинистки помогала своим друзьям, занимавшимся этим благородным делом – восстановлением исторической памяти в обществе, в котором эта память вытравлялась и искажалась уже в течение полувека. Мои домашние не заглядывали в подобные тексты, будучи уверенными, что это статьи или диссертации, перепечаткой которых я в то время подрабатывала.

Вдруг раздался звонок в дверь коммунальной квартиры на Владимирском проспекте, где мы тогда жили. Мама готовила что-то на кухне, в дальнем конце длинного коридора, соседей не было дома, поэтому я встала, надела халат и пошла открывать. На пороге стоял молодой мужчина, лет около тридцати, в сером пальто. Он сказал: «Мне нужна Илона Миртова. Это вы?» Я кивнула. Хотя он не представился и не показал своего удостоверения, я сразу поняла, из какого он ведомства. Вот уже несколько дней представители «органов» опрашивали бывших учеников нашей любимой школьной учительницы, тех, кто приходил к ней домой, где можно было выпить чаю, получить «нелегальную» литературу и поговорить о самом насущном. Случайно в лапы гэбистов попал перепечатанный для нашего кружка текст Нобелевской лекции Солженицына, и они, определив источник «заразы», решили потянуть за эту ниточку и вытащить на свет всю «подпольную организацию». А поскольку требование не разглашать и сам факт, и содержание этих расспросов игнорировался и мы, еще не опрошенные, были в курсе и ожидали своей очереди, в большом сером доме решили сделать марш-бросок и одновременно опросить оставшихся, в том числе меня, а также как следует допросить главу «организации» – нашу учительницу. Это я узнала только на следующий день, а тогда просто по взгляду, по выражению лица мгновенно вычислила место работы стоявшего в дверях человека. Ко всем ранее опрошенным приходили на службу – в отдел кадров, а к студентам – в деканат. Ко мне же прямо домой пожаловали, и причина такого исключения тут же прояснилась.

Человек из «органов» между тем сказал: «Я должен с вами поговорить», а я, поняв, кто стоит передо мной, мгновенно осознала, что не могу пустить его дальше порога – у меня из затылка как будто петля перекинулась в комнату, и в этой петле на столе стояла открытая машинка и лежал тот самый «антисоветский» текст. И я сделала вид, что мне еще хуже, чем было на самом деле, хотя действительно с язвами во рту и на губах говорить было больно. Изобразив полуобморочное состояние, я прошептала, что очень больна и ложусь сегодня в больницу. И это подействовало: поняв, что разговор сейчас не может состояться, человек в сером пальто сразу собрался уходить, пробормотав что-то вроде сожаления и обещания прийти в другой раз.

Мне так легко удалось не пустить его в комнату, удалось отказаться от разговора – он уже попрощался и собирался выйти за порог. Но как сложна и противоречива человеческая натура! Казалось бы, следовало только радоваться, что всё так обошлось, но нет – в тот же миг такая злость охватила меня, что я мысленно воскликнула: «Ах ты, гад, сейчас я выведу тебя на чистую воду!» И я остановила его, спросив: «А по какому вы вопросу?» Он пробормотал: «Потом, потом...», но я настойчиво повторила: «Нет, скажите, по какому вы приходили вопросу?» – и молодой человек из «органов», показав всю свою неопытность, поднял глаза к потолку, подумал и заявил: «Ну, я насчет работы. Вы ведь нигде не работаете?» Вот это да! Какое же ведомство могло этим интересоваться?! Ведь статья «о тунеядстве» мне явно не грозила, у меня даже непрерывный стаж сохранялся – я уже через неделю после увольнения работала на новом месте. И я с тайным торжеством ответила: «Нет, работаю!» Он искренне удивился: «А где?» – «В Публичной библиотеке». (О том, что это суточная работа в теплоцентре, я умолчала.) Мы будто поменялись ролями – уже я его допрашивала, выйдя из роли умирающего лебедя, но он, к счастью, этого не заметил.

Вот теперь он мог уходить – я так легко разоблачила его, вернее, он сам себя разоблачил, что мне даже досадно стало: вот ведь, не сочли нужным послать ко мне более опытного и умного сотрудника. Я уже собиралась закрыть за ним дверь, но в этот момент подошла мама, увидела меня с молодым человеком и доброжелательно обратилась к нему: «Может, вы запишете наш телефон и позвоните, когда Илона выйдет из больницы?» – и мой несостоявшийся дознаватель, сделав вид, что не знает моего телефона, стал старательно записывать цифры, которые ему продиктовала мама. И после этого, наконец-то, он вышел за дверь.

На следующий день меня в больнице навестила наша учительница и рассказала, что в то самое время, когда ко мне приходили домой, ее с урока вызвали в кабинет директора школы, и в приемной директриса произнесла дрожащим голосом, указывая на дверь своего кабинета и судорожно широко на каждом слоге открывая рот: «К вам там люди из КА-ГЭ-БЭ». После «беседы» в кабинете допрос продолжился в Большом доме. Во время допроса вдруг раздался звонок – это посланный ко мне сотрудник докладывал о неудаче и о моем новом месте работы. И нашу учительницу спросили, сочтя, очевидно, эту информацию фактом государственной важности: «А ваша ученица Илона Миртова действительно работает в Публичной библиотеке?»

Вот такие люди охраняли безопасность нашего государства, вот за такие важные расследования получали они зарплату! В тот раз у них ничего не вышло – не нашли достаточного «компромата», из которого можно было бы состряпать «дело», так что пришлось им отпустить нашу учительницу. Когда она на другой день вернулась в свой класс, мальчишки-пятиклассники, которые наблюдали в окно, как учительницу увозили на допрос, наперебой стали спрашивать ее, нельзя ли им тоже покататься на такой большой и красивой черной машине. И она им пообещала, что обязательно их прокатит, если за ней еще раз приедет эта машина. Но черная машина, к счастью, за ней больше не приезжала.

И в заключение – снова о материнском инстинкте.

В то утро, закрыв дверь за гэбистом, я вернулась в комнату и опять легла, отвернувшись к стене. У меня началась реакция – озноб усилился, сердце заколотилось, лицо запылало. Я вдруг почувствовала себя такой вымотанной этой ситуацией, и страх, что незваный гость мог все-таки пройти в комнату и увидеть машинку и текст, наконец-то настиг меня.

Мама между тем принесла мой завтрак, который состоял из сырых яиц и сливок (единственной пищи, которую я тогда могла употреблять из-за своего состояния), и позвала к столу. Но я, не оборачиваясь, пробормотала, что не хочу есть. Тогда мама села рядом с кроватью и дотронулась до моего плеча. Я еще больше напряглась, но не повернулась, чтобы она не увидела моего лица. А мама вдруг сказала: «Илона, ты только не сердись... Знаешь, мне вдруг показалось, что этот тип, который приходил... что это был шпик».

И это почти вышедшее из употребления словечко «шпик» стало последней каплей – нервы мои натянулись, как тетива, я повернулась, села на кровати и почти закричала: «Мама, да как тебе такая ерунда в голову пришла?! Это же надо, такое придумать!» Этим демонстративным возмущением я, наверное, выпускала из себя готовое взорвать меня напряжение, но, прежде всего, хотела убедить маму, что это ей показалось. А сама в очередной раз поразилась ее материнской интуиции. Казалось бы, откуда можно было такое предположить? Она ведь только что вполне благосклонно, ничего не подозревая, диктовала гэбисту номер нашего телефона. А об опасности, которая грозила мне из-за моей «подпольной» деятельности и общения с «неблагонадежными» людьми, мама не знала. И вдруг такое прозрение – оттого, я полагаю, что ей передалось мое напряжение. И какое точное, по сути, это шипящее и колючее мерзкое словцо – «шпик»!

Вот такие две истории. Каждый раз, когда я вспоминаю это, волна любви и нежности к моей матери окатывает сердце... Да будет благословен во веки материнский инстинкт!

Лейпциг, октябрь 2010