Письма

Дорогой Серж![1]

Получив твое письмо, я немедленно испытал целую бурю разнообразных эмоций. Но, однако, давай по порядку.

Во-первых, я печатаю на машинке не случайно. Во-первых (т.е., т. к. во-первых уже было, то это в каких-нибудь других), я надеюсь, что шрифт этой машинки вызовет у тебя щемящие воспоминания. В-следующих, я, будучи до известной степени мазохистом, сознательно хочу лишить себя возможности уснащать свое письмо английскими идиоматическими выражениями – они уже, наверное, тебе куда лучше известны. Не могу, однако, не отметить, что слово $ICHT$EEI№C ты в обоих вариантах написал неправильно. Сказалось, вероятно, итало-австрийско-бухарское влияние.

Кроме того, твой призыв написать ответ до 5 октября вызвал у меня лишь горькую усмешку. Я получил твое письмо 2 ноября – вероятно, его придержали, чтобы я получил подарок к (помнишь, какой?) годовщине ВОСР. Мог ли я предположить, что письмо будет идти чуть не два месяца! Тем более, что со всех сторон доносятся сведения о твоих письмах разным товарищам. Норке звонил Гильман и пытался ее со страшной силой заклеить, но вместо «поедем ко мне, послушаем музыку» вкручивал ей мозги по-современному – «встретимся где-нибудь, почитаем Сережино письмо». Продолжая музыкальную тему, с интересом отмечу, что известия о тебе в последнее время я черпал, как правило, в филармонии – в Большом зале (в Малом я за этот сезон еще не был). Первый такой случай был где-то около месяца назад, когда после концерта камерного оркестра (неплохого, а флейтист был вообще как Ян Андерсон) меня остановила совершенно незнакомая мне женщина с восклицанием «Саша, я недавно читала письмо от Сережи!» Я с интересом слушал ее рассказ, но, вероятно, на моем лице что-то отражалось, потому что через некоторое время она сказала «Саша, если вы меня не узнаете, так я – Маргарита Алексеевна» (кажется, именно так). Я стал слушать ее с еще большим интересом, и мы расстались друзьями; но только спустя несколько дней я наконец сообразил (кажется), кто она такая. Я это все к тому, что мне очень смешно было прочитать твои извинения за долгое молчание, датированные 10-м сентября. Я, напротив, не думал, что ты так рано напишешь.

Вкратце о нашей жизни. Проводив тебя, прямо из аэропорта поехал я в Пупышево, а поскольку с понедельника у меня начинался аспирантский отпуск, то я взял Митьку и с ним поехал на несколько дней к Ларкиному родственнику в Машезеро под Петрозаводск. Родственник является распорядителем на ведомственной турбазе управления «Карелэнерго», так что электричество там льется рекой, и еду отдыхающие готовят на электроплитах. Жили мы отлично: весь световой день проводили за собиранием брусники и черники, такое ассорти там ковром покрывает весь лес. Ларка в это время предавалась работе и ночным счетам на машине, а к концу недели приехала к нам, и уехали мы оттуда все вместе, причем на одной верней полке. Я, конечно, спал в багажном отсеке купе и обнаружил при этом, что с тех пор, как мы ездили в Усть-Нарву, мои габариты несколько изменились, а габариты багажного отсека остались прежними[2].

Прости, дорогой, что-то меня оторвало, и вот уже продолжаю через три недели. Правда, за это время я узнал, что писать тебе, собственно, пока некуда, т.к., по дошедшим до меня слухам, ты снял новую квартиру, адреса которой здесь пока никто не знает. Поскольку стиль моего письма, как ты видишь, весьма неторопливый, а вес его ограничен, а также поскольку число событий, о которых, может быть, стоит тебе написать, множится бесконечно, то я постановляю, что этот лист будет последним. Катя и Саша вернулись из Англии как раз в твой последний ленинградский вечер, на следующий день они встретили в электричке Норку, едущую в Токсово, каковую и приветствовали радостными криками «Привет из Лондона!». У них масса впечатлений и все хорошо, за исключением того, что англичане потеряли их чемодан со всеми купленными вещами[3].

Гурьянова тоже вернулась из Штатов, и в первые несколько дней на нее было страшно смотреть, вроде как человеку снилось (наяву), что он в раю, а его вдруг разбудили декабристы какие-нибудь. По ее рассказам выходило, что Америка – это такое место, где волки с ягнятами мирно трудятся на общее благо, а под счастливым небом гуляют красивые молодые профессора – друзья и ровесники Когана, который, как обязательно добавлялось невзначай, как раз в это время защищал докторскую диссертацию. Интересно, что на следующий день после ее рассказа я слушал рассказ нашего командированного, который торчал в Нью-Йорке без копейки денег, ходил, естественно, пешком и ничего не ел, так как всю тушенку, привезенную из Союза, он отдал другому парню, который сидит там уже 4-й месяц на 12 долларов в сутки. Хотя он абсолютно нормальный человек, но из его рассказа невольно вытекало, что трудно представить себе более мрачное и недружелюбное место, чем Соединенные Штаты. Так что, не взыщи, Серж, но я уже полностью потерял всякое представление о стране твоего пребывания.

Поскольку я исчерпал лимит бумаги, то заканчиваю. С наступающим Новым годом! (Да, кстати, лимит на все издания сняли и подписка опять свободная). Привет от Ларки! Пиши чаще и больше! Гуд-бай!

А.К.

…Так что зима прошла успешно, хотя была необычайно теплой, так что на лыжах порою ходить было трудно. Но я, конечно, ходил. Рыбкин завел себе пластиковые лыжи, носился на них со страшной скоростью и заставлял меня тоже такие покупать. Но я был верен себе: на пластиковых-то каждый сможет, а вот ты попробуй в подлип да на деревянных, – тогда я тебя уважать буду[4].

Так что мы с Лешей иногда ходили порознь. Дважды при этом совершил самые длинные переходы в жизни: из Кондопоги в Петрозаводск по льду Онежского озера (более 60 км) и из Пупышево на Ладожское озеро (около 80 км). Кроме того, заставил бедную Ларку перейти через Ильмень в оттепель по голому льду, почти без снега. Так что все наши великие озера обошел. На Онеге со мной случилось чудо: на абсолютно диком и пустынном берегу при полном отсутствии людей и их следов мне вдруг замигал с берега бакен, а когда я к нему подошел, за ним оказалась в лесу лыжня, сильно срезающая путь. Я так до сих пор и не могу этого объяснить. А на Ладоге, уже почти перейдя озеро и явственно видя перед собой огни Коккорево (до берега было километра два) в девять часов вечера я вдруг уткнулся в полынью, которую потом полночи обходил: вышел в то же Коккорево в 2 часа ночи. Ветер, дувший мне в спину, когда я шел по озеру, и позволявший делать 10 км/час, теперь стал боковым, а лед, естественно, был абсолютно голый, и ветер сдувал меня на скользящих лыжах в сторону полыньи. Я еле полз, изо всех сил вонзая в лед тупые концы палок. В паре мест подо мной трещало. Учитывая, что я уже прошел более 70 км, можно было и душу богу отдать. Душу я не отдал, но мое мужское достоинство спасло только то, что у меня на шее был шарф, которым я, сняв его, укутал половые органы, уже начинавшие отмерзать. В общем, после падения в фарватер на Финском заливе это, пожалуй, самое сильное переживание в моей жизни.

Закрывать сезон я поехал, когда снег уже вовсе стаял. Почему-то я поехал в Вышний Волочок; но там снега тоже не оказалось. Я перешел через Вышневолоцкое водохранилище по льду, а потом шел лесом вдоль реки Шлины; в целом на лыжах можно было идти, но лучше всего было быть при этом в резиновых сапогах. Так или иначе, сезон кончился.

Дорогой Леша.

Извини меня за то, что я послал тебе копию своего письма Романычу, с тем, чтобы не повторять мою грустную историю вновь и вновь. Тем более что это письмо должно представлять интерес также и для тебя: оно связано с неудачным реестром моих лыжных походов этого года. Хотя мое последнее путешествие в этом тысячелетии было успешным: 31 декабря мы с Митей проделали путь от платформы 77 км до Михайловской вдоль по Оредежу, местами прямо по льду. Все же больше 30 км – не так уж и плохо для кануна Нового года. Я примчался на празднование к теще в тот момент, когда Кремлевские куранты начинали бить. Тебе также должно быть интересно, что в тот день я воспользовался твоей парой Вологодских лыж, которую взял у твоей мамы – как раз вовремя, поскольку она уже собиралась их продавать.

Разумеется, я не знаю, когда они мне теперь потребуются вновь – явно не в этом сезоне. Как раз после Нового года возникла проблема с ногой. Поначалу я связывал ее с плохо приделанным креплением на правой лыже: она все время сваливалась с ноги. Но в конце концов я понял, что проблема глубже – просто при столкновении с малейшим препятствием я падал на правую сторону. Ну вот, а теперь ты знаешь, в чем на самом деле была причина.

Меня отпустили на выходные из больницы. В понедельник я снова отправляюсь туда, чтобы готовиться к операции на мозге, которая назначена на четверг, после чего остается еще проблема с почкой, о которой я написал Романычу. Так что до понедельника я намереваюсь быть дома, ты можешь мне позвонить, если хочешь. Привет Марине и Ване. Твой Саша.

Следующее приключение случилось недалеко от этих мест. Мы поехали на байдарке кататься по реке Мсте с Чирцовыми: в ночь с 29 апреля мы выехали, а 27-го Чирцов женился. 27-го у нас был незабываемый день: с утра похороны (умер знакомый парень в 25 лет от рака мозга), вечером свадьба; утром Ларке резали десну и отпиливали корень зуба; морда у нее стала заметно асимметричная, так что к Чирцову она не пошла. Кроме того, ей надо было в этот день покупать билет в Лондон, моей бабушке делали операцию (камни в почках; все прошло успешно), и было еще несколько мелких и крупных дел. Жену Чирцова зовут Лена: она весьма физически развита, спортивна и вынослива. На байдарке, тем не менее, раньше не плавала. Поэтому (как думали мы) Чирцов решил сводить ее для начала в какой-нибудь спокойный поход со спокойными попутчиками вроде нас. Тут он, однако, просчитался. Уже когда мы стали выгружаться в Лыкошино, обнаружили, что исчез Митин рюкзак со всеми его вещами; Митя уверял, что какая-то тетя его куда-то унесла. Раскрыв байдарку, мы увидели, что в ней всего одно весло: я только накануне привез ее из загорода, не раскрывал и совсем забыл, что одно весло отдал куда-то. Когда мы стали натягивать шкуру, она стала рваться и рвалась, пока Чирцов не увидел, что я в корму вставил шпангоуты с носа, и наоборот. Кильсон при сборке мы совсем доломали. Переделав нос и корму, я наконец собрал лодку, но опять же надел борта задом наперед; тут Чирцов взмолился, чтобы так и оставалось: многие говорят, что «Салют» так лучше плывет. В общем, Чирцовы на новенькой байдарочке с фартуком, в гидрокостюмах и касках рядом с нами выглядели, как изящная IBM PC AT рядом с ЭВМ серии ЕС или даже БЭСМ. (Не могу придумать более удачного сравнения, сочини его, пожалуйста, сам). Маневренность у нас была примерно как у танка средней тяжести. Тем не менее мы плыли: в первый день доплыли до оз. Пирос. Уже в самом начале меня неприятно поразило количество туристов, собирающих байдарки на берегу Валдайки. А на Пиросе добавились новые – с Березайки; их было еще больше.

На Пиросе, если помнишь, такие плесы, среди которых можно неограниченно долго блуждать в поисках русла Березайки. Чирцовы поплыли вперед его искать, а мы неспешно пошли вслед и вскоре потеряли их из виду. У меня были свои идеи о том, где русло, но вдруг меня с берега стали окликать по имени и фамилии. Когда мы приплыли, выяснилось, что это а) не Чирцовы; б) фамилию кричали все-таки другую; в) где Березайка, никто не знает. Но мы, конечно, скоро все нашли, переночевали на Пиросе, и весь следующий день очень мило плыли по лесистой Березайке. К вечеру вплыли во Мсту, где с трудом нашли место для ночевки, и с утра поплыли по Мсте среди толпы разнообразнейших плавсредств. Светило солнце, буйствовала природа, на солнцепеке грелись змеи. К вечеру мы без большого труда доплыли до Опеченского посада, за которым начинаются пороги.

Первым по графику должен был быть порог Большой, про который мне долго рассказывал по телефону Веренинов, советуя в него не лезть. Также и Чирцов предполагал, что нам придется его обносить (но не им, конечно), хотя он тоже знал только описания. Ну, а меня, конечно, подмывало инфантильное желание попробовать в него влезть. И когда вода стала кругом немного бурлить, мы все напряглись, но это оказался порог малый, ничего значительного собою не представляющий. Тут наступило всеобщее расслабление: Чирцов вдруг вспомнил, что до порогов еще должно быть далеко; я хотя и спросил Ларку, надели ли она на ребенка спасжилет, но она мне ответила вопросом, не вставил ли я утром в лодку надувные мячи и не привязал ли, случайно, вещи, так что мне пришлось заткнуться[5].

Осторожный Чирцов поплыл что-то спрашивать на берегу, а я рванул вперед, так что когда Чирцов стал что-то кричать сзади, мы уже въезжали в порог. Сначала он был как Малый, но неуклонно крутел. Скоро мне захотелось повернуть к берегу, но это уже было опасно. Мы прорезали носом пенные валы, а на носу у нас была огромная дырка, т.к. раньше нос был кормой, а рулевое крепление еще в прошлом году вырвалось с мясом. Через нее, да и просто так, в лодку интенсивно поступала вода. Наконец, настал момент, когда я полностью потерял управление. Мы шли вдоль левого берега, прямо на огромный камень и здоровенную бочку за ним. На берегу при этом стоял большой лагерь байдарочников. Тут я не выдержал и повернул влево. Лодка мгновенно наклонилась, наполнилась водой и затонула. Митя сидел впереди, за ним Ларка. Она сразу его схватила, а я мертвой хваткой вцепился в лодку. Все вещи всплыли и поплыли отдельно. Я быстро понял, что был неправ: воды было где-то по пояс, но течение обалденное, а на дне камни; бороться было невозможно. До берега было не очень далеко; мне казалось, что Ларка должна выбраться, но она шла как-то все медленнее, периодически выхватывая Митю из воды, и вдруг остановилась и стала звать на помощь. С берега почти сразу побежали двое мужиков к лодке, стоявшей у воды. Тут меня утащило за поворот, и я уже ничего не видел. Подойти к Ларке я уже не мог никак. Вещи уплывали все дальше вперед, мимо меня вдруг промчалась плохо управляемая байдарка Чирцовых, которые зачем-то кричали мне, что надо спасать вещи. Они уплыли, и тут я понял, что меня сейчас утащит на середину, и что пора спасать уже не байдарку, которую спасти невозможно, а свою личную шкуру. С трудом я отпустил лодку и из последних сил выбрался на берег. Сразу набежали мужики, сообщившие мне, что все живы (в чем я не был до конца уверен), переодевшие меня в сухое, вылившие в рот стопку спирта и кружку чая. То же они сделали и с другими ЧС, только Митя, кажется, спирт не пил. В состоянии шока я побрел вперед, где за 4 км у порога «Лестница», по слухам, иногда вылавливают плывущие вещи. Там мне, однако, сказали, что вещей плывет так много, что они их уже не вылавливают. Я вернулся обратно и узнал, что один из мужиков, побежавших на помощь, поплыл на каяке за нашими вещами и почти все выловил. Кроме лодки, конечно. Вообще, это оказались профессиональные спасатели, дежурившие в ожидании таких, как мы. (Накануне они дежурили на воде, и выловили бы и лодку). Мы переночевали у них в палатке, и на следующее утро, распрощавшись с Чирцовыми, которые хотели еще спуститься с «Лестницы», поехали налегке домой.

Вот такая история. Комментировать ее не буду, думаю, ты легко сможешь это сделать сам. В конечном счете мы потеряли суперстарую казенную лодку (даже весло выловили), Митины резиновые сапоги (подлец Чирцов видел один, но не поймал; а один пришлось оставить), полиэтиленовые накидки, котлы, – вроде бы, и все. Митя, хотя и не успел как следует испугаться, но к воде и так всегда относился настороженно, и не любил никакого водяного насилия; а тут приобрел (т.е. возобновил) настоящую водобоязнь. Это выяснилось уже позднее, когда в Пупышево он наотрез отказывался купаться с бабушкой в пожарном водоеме; я его, конечно же, там все-таки искупал. А там, на Мсте, он только взвизгивал, когда нас окатывало водой на валах. В довершение этой истории следует рассказать, что через пару недель мне позвонила какая-то тетка, сказала, что она ехала с нами в том же поезде, и что они по ошибке выгрузили Митин рюкзак со своими многочисленными вещами на предыдущей станции, и теперь она хочет нам его вернуть. На мой изумленный вопрос, – как она нас нашла? – она пояснила, что некий предусмотрительный человек положил в рюкзак детскую тетрадку, на которой надписал, кроме фамилии и имени, номер школы и номер класса. Остается лишь добавить, что этим человеком был Митя.

Александр Гуревич, технический писатель

Работа за неделю: Перевод из одной больницы в другую с выполнением предварительных анализов – анализ наследования, сбор информации и частичная компонентизация. Отпущен из больницы для проведения дома выходных.

Проблемы: обнаружена нефункционирующая компонента (одна почка), которая помещена во внешнюю оболочку.

Планы на следующую неделю: до четверга – завершение компонентизации и подготовка к трансформации. Четверг 14.00 – трансформация.

На только что прошедший рок-фестиваль никто из знакомых не ходил, кроме Боба, да и ему ничего не понравилось. Я бы выбрался на что-нибудь, но был занят празднованием д.р. и подготовкой к этому (в частности, очень удачно получил на почте твою открытку с видом итальянского винного магазина по дороге из 11-го винного магазина в 12-й за этот день; правда, в 14-ом вино нашел, но пришлось лезть без очереди; чуть опять морду не набили), а также вообще к отъезду. Зато съездил в Москву на Пинк Флойд: зрелище феерическое. Слушал недавно «Алису», «Кино» и «ДДТ». Все хорошо, но на «Кино» у меня украли куртку.

Потом – съезд. Вот это было времечко! Ты такого не видывал. У нас на работе, как и везде, в каждой комнате было включено радио (кое-где, правда, телевизор) и все мои сослуживцы, нормальные вроде бы люди, как умалишенные слушали, – пусть очень важный был съезд, но ведь не все же подряд! А я не хотел слушать, мне работу надо было делать. Но деться было некуда. Вот когда я понял, что такое тоталитаризм! Да меня и Брежнев в десять раз меньше задалбывал политикой: я его газеты не читал, радио не включал. А вот когда все вокруг сами включают, – это страшно! И слушают, как идиоты. Две недели подряд! А попробуешь им сказать что-нибудь, так смотрят, как на врага. Что это? Нет, странная у нас перестройка; и общество у нас тоже какое-то странное. Это не Америка, здесь, конечно, тоже можно объявить капитализм, но за него надо будет бороться, украшая дома лозунгами: «Вперед, к победе капитализма!» «Капитализм – будущее человечества!» К тому все и идет. Теперь вот Народный фронт в Питере организуют. У нас проходило учредительное собрание, – конечно же, в рабочее время! Это уже по анекдоту, – забастовка за два отгула. Ей-богу, раньше не работали и пили водку, а теперь все не работают гораздо больше, и занимаются политикой. Не удивительно, что мыло по талонам. Надо думать, что на мыловаренных заводах проходят митинги за увеличение производства чая.

Привет, Серж!

Поздравляю с закрытием лыж. сезона. У нас тут снега уже вообще нет – вчера был в Пупышево, так даже в лесу практически не осталось: уже цветочки выползают, лягушки прыгают (где они зимуют, кстати?), бабочки летают. Даже шмеля одного видел.Завтра хочу опять туда поехать. Врачи, суки, все тянут: обещают теперь только после майских праздников прооперировать. А то предложили, было, и вообще еще полгода с нефростомой этой пожить. Я сам там не был – Ларка ездила, так, говорит, орала там на них как ненормальная, что я за полгода и ее зарежу, и сам удавлюсь. Что ж, предположение не вовсе невероятное. Я вообще-то человек терпеливый, но всему есть свои пределы.

Так самочувствие ничего: нога еще отнюдь не идеально работает, но вчера уже прошел около 10 км по проселкам и заболоченному лесу. Если бы только не нефростома эта долбанная...

Ну и пока, твой А. С.

Ларка! Ура! Ну ваще… Дык это… в натуре! В общем, это, ну если, так сказать, в смысле того, что привет!

Наконец-то я, как говорится, нашел time&place, чтобы написать тебе что-нибудь. Нашел я все это в пригородном поезде Череповец-Вологда. Поезд немного трясет, так что извини, если почерк неровный. А до того, в Питере, времени, извини, не было. И так-то я страшно поздно выехал – вчера, т.е. в субботу, в 12-м часу вечера[7].

Не знаю, когда бы я уехал сам, если бы не Романыч. Он со своей новой попутчицей Таней отправился кататься на велосипедах в Чудово. Выезжали они на последней электричке, и я решил напрячься, чтобы кровь из носу выехать с ними, хотя в принципе через Чудово ехать совершенно не собирался. Но, зная, что электричка хорошо стыкуется с поездом на Боровичи, решил поехать из Боровичей стопом. Так оно и вышло; но воскресный стоп был так ужасен (в результате я ехал на 4-х частниках и одном заказном автобусе), что я потерял много времени, и вместо нормы, которую я себе назначил (1000 км в сутки) за сегодняшний день сделал только 600 км до Вологды. Письмо тебе начал писать в страшно тащучем вологодском подкидыше; в нем потом завязался интересный разговор, из которого я узнал, что Вологду терроризируют вьетнамцы (привезенные работать на льнокомбинат и уже образовавшие торговую «мафию»), в Череповецком районе крестьяне недовольны тем, что в пустующих деревнях расселили китайцев; корейцев вологодцы уважают, т.к. они – народ трудолюбивый, но вся вологодская область страшно боится, что к ним привезут турок-месхетинцев.

Потом я полночи тащился из Вологды на грузовом тепловозе в Буй; 130 км мы ехали 5 часов. В Буе сел в грузовой электровоз, на котором неплохо доехал (и поспал) до Шарьи, правда, на последней станции перед Шарьей пошел погулять, и когда поезд тронулся, я успел вскочить лишь в один из последних вагонов, из-за чего в Шарье не успел пересесть на товарняк, который тронулся, когда мой вагон еще до него не доехал, зато успешно попросился в скорый поезд Москва-Чита, где тебе сейчас и пишу.

Привет, Катя!

С понедельника я снова в больнице – и, если на следующей неделе (дай-то Бог!) прооперируют, то, видимо, почти до конца месяца. Зато потом уже все!!!

Успехов,

Саша.

Дорогой кот, привет!!!

Пишу тебе, как видно по почерку, опять в пассажирском поезде. Путешествие мое подходит к концу, осталось всего лишь 1,5 тыс. км – просто смешно. Но и их надо проехать, а я уже отправил Свинухову телеграмму со станции БАМ, что в четверг буду у него. (Одновременно отправил тебе; папаша уже, наверное, на мыло изошел от волнения. Но до сих пор не позволял себе задерживаться даже для этого. Было время в Улан-Удэ, так там телеграф был закрыт; а в Петровске-Забайкальском, куда декабристов ссылали, тоже было время, но по случаю позднего часа все было закрыто.) Так что еду сейчас по Амурской области на поезде Москва-Благовещенск; еду, разумеется, инкогнито. Вообще я пока что за проезд еще не заплатил ни копейки, хотя, если быть точным, то однажды ночью в плацкартном вагоне мне пришлось для маскировки взять белье, и я переплатил проводнице 1 коп. Но, по-моему, это не в счет; надо уточнить с Романычем.

Про саму дорогу рассказывать можно долго; вообще, я считаю, что каждый российский житель должен по ней хотя бы раз проехать. Красота здесь неописуемая; везде, где дорога прорезает какие-либо гряды (горы, холмы, сопки), она проложена по долинам каких-нибудь рек. В Забайкалье, поскольку все оно гористое (какой дурак нашел в нем какие-то степи?), она только вдоль рек и идет; потому такая извилистая. Сейчас уже фактически ДВ, стало поровнее. Вообще должен сказать, что, рассуждая о сибирских просторах, мы (во всяком случае, я) способны представить себе их только до Байкала. А ведь дальше – еще столько же! Это уже совсем незнакомая земля; причем Бурятия – земля обетованная по сравнению с Читинской областью. Вот где глухомань! Тысячи километров – только тайга и железная дорога. Ну, при ней, конечно, минимально необходимые станции. И все. Это круто! Даже с нашим Севером не сравнить. Может быть, потому, что местность холмистая, иногда видно далеко, – и все то же самое. Неудивительно, что сюда всех ссылали. Понятно также, почему здесь кончаются все дороги, кроме ж/д. Но тайга там повеселее, чем до Байкала, – более светлая (там темно-зеленая), разнообразная, округлости сопок более явно выражены. Впрочем, сама понимаешь, мои впечатления субъективны: например, до Байкала на меня наибольшее впечатление произвели мачта перед Красноярском (в районе водораздела Обь-Енисей), где я ехал на электричке, а также перегон Тайшет-Нижнеудинск, где я ехал на товарняке. А вот от Красноярска до Тайшета я спал в фирменном поезде «Россия» (до сих пор благодарен проводнику. Вообще в Сибири проводники берут очень неплохо), так что не знаю – может, там еще круче места были. А вот юг Западной Сибири (Омская область), где я проезжал, мне что-то не понравился: малоинтересный.

Насчет Байкала – особый разговор. Подробно его описывать не буду и пытаться. Главное, что меня поразило – это то, что по сути Байкал – горное озеро. Проще всего представить так: возьми Искандер-Куль, добавь к нему немножко Кенозера (лесистые горы) и, может быть, еще чуть-чуть от нашей Карелии на севере Ладоги (скальные обрывы). То, что получилось, умножь в поперечном направлении на коэффициент 100, а в продольном – на бесконечность. Примерно так. Я проторчал там сутки, из них прошел 30 км по старой ж/д ветке от порта Байкал на юг; остальные 50 км я по ней проехал; ну, и + стандартные 200 км на товарняке вдоль берега. Приехал же я поначалу из Иркутска стопом в Листвянку и немедленно, отойдя от поселка, стал искать, где бы искупаться. Но это вдруг оказалось невозможным из-за простого чувства брезгливости: весь берег Байкала был густо усеян спаривающимися мотыльками-однодневками (нечто вроде тараканов с крыльями). Сколько их там было – не берусь оценить даже порядок. Они ползали по всем камням, свисали гроздьями с обратной стороны скал, а те места, куда докатилась когда-то волна, были покрыты буквально горами их трупов. Во всем этом было что-то пугающе азиатское. Я все-таки нашел потом, где искупаться, а потом облака рассеялись, и оказалось, к счастью, что эти твари не любят открытого солнца. Так что я купался еще трижды; однако, долго там не расплаваешься. Вода необыкновенной прозрачности и цвета; однако, я видел и Байкальский ЦБК, после чего готов вступить в любое общество друзей Байкала: не надо быть ученым, чтобы понять, что если комбинат не остановят, Байкал погибнет.

Еще пара характерных сибирских впечатлений: во-первых, почему-то в большом количестве голые березы – одни стволы, без листьев. То ли это болезнь, то ли что другое. По всей Сибири густо растут красивейшие оранжевые цветы; местные называют их «жарки». Они по форме цветка немного похожи на розы, но поменьше, а растут на длинных стеблях в таких количествах, как у нас одуванчики. Одуванчики тут тоже есть, и еще какие-то прекрасные желтые цветы типа лилий; еще есть белые. Да и вообще! Все, что у нас есть, здесь тоже растет (кроме дубов). А деревья! Пихты, лиственницы, кедры. Глаз не оторвать!

Еще народ здесь употребляет слово «однерка», что значит «единица, или нечто одинарное (однократное).

Привет, друзья!

Просто хочу вам всем сообщить: я успешно перенес вторую операцию и теперь дома – немного слаб, официально еще на больничном и имею внутри себя на одну почку меньше, чем раньше, – но уже полон планов на будущее. Другими словами, «alive and kicking[9]» – живу и лягаюсь, особенно левой ногой, которая так же сильна, как и раньше. (Правая тоже сильна, но пока не очень хорошо с координацией. Кроме того, над ней имеется свежий шрам, что плохо помогает лягаться или делать другие эмоциональные движения).

Поздравляю приездом извини молчание все хорошо

приближаюсь цели субботу торчал Байкале = муж

Думал, что бумаги у меня больше нет (и ту-то клянчил у пассажиров), но вот нашел в кармане первый вариант утренней телеграммы, которую не стал отправлять, потому что сообразил, что можно ведь и просто передать письмо с Сережей.

Что касается приключений, их тут у меня особо не было. Разве что одно: когда я выезжал вечером на товарняке из Кургана, ко мне уже на ходу, предварительно спросив разрешения, впрыгнул какой-то парень. Я его сначала слегка побаивался, а потом понял, что он совсем еще юный и неиспорченный (на вид лет 20). На станции Макушино нас с ним торжественно сняла с поезда станционная охрана, передав затем менту (что, надо сказать, изрядно нас затормозило). Парень оказался без документов и объяснял менту (как и мне), что ему надо в Омск, где он живет. В результате мы сели на «деревянный» поезд (так назвал его мент, потому что поезд из Фрунзе, и проводники на нем все чурки), но проводник высадил нас на первой станции, откуда мы к утру на товарном электровозе с трудом прибыли в Петропавловск-Казахский. Там мы рванули на трассу, и к середине дня были в Омске. В Омске мы расстались т.к. оказалось, что ему дальше (хоть раньше он мне говорил, что в Омск), а я скрывал от него, что у меня есть деньги, и был обречен вместе с ним голодать. Так вот, через сутки мы с ним встретились в тамбуре поезда Москва – Северобайкальск, попав туда совершенно разными путями: он – по ж.д.на товарняках, а я – стопом, через Кемерово. В результате он попал в свой Красноярск раньше меня, т.к. меня высадили из этого поезда на ст. Козулька.

Новости, скажем так, средней хорошести. Сделали мне контрольную томограмму головы и опять обнаружили там какое-то образование. Но пока неясно – то ли это новая опухоль :((, то ли последствия операции :).

Велели повторить снимок через два месяца, а пока жить спокойно. Что я и пытаюсь делать. В ходе этих попыток я открыл для себя интересный психологический закон: оказывается, человек не может быть внутренне настроен на сколько-то процентов на хорошее, а на сколько-то – на плохое. Тут ситуация сугубо однобитовая – либо так, либо этак. Так что у меня нет другого выбора, кроме как верить в лучший вариант. Хотя жаловаться на то, что у меня нога практически не становится лучше, я теперь на всякий случай не буду: тут уже боишься, как бы не начали появляться «явные признаки ухудшения состояния», что свидетельствовало бы о плохом варианте.

Пока и всех благ, А. С.

Привет, Животное![10]

Пишу тебе сегодня, а не завтра или вчера, т.к. именно сегодня, дай Бог, определится наша судьба (knock on the wood). Невозможно описать, какой дикий бардак царит тут по поводу приезда иностранцев. Т.е. не то чтобы бардак, а просто немыслимый клубок проблем, для человека со стороны кажущийся безусловно неразрешимым[11].

Сережа, конечно же, чистой воды авантюрист: в то время, как он сидел в Ленинграде, люди тут пытались решить эти проблемы, практически не имея связи с ним. На момент приезда иностранцев этот самый приезд не был согласован почти ни с кем, и было совершенно неочевидно, что будет. Материальное обеспечение тоже практически не было организовано, а здесь это сделать потруднее, чем в Ленинграде. Люди здесь не занимались этим заранее по той простой причине, что никто не был точно уверен, что будет в наличии сам объект, т.е. что иностранцы действительно приедут. К счастью, тут ребята имеют связи, знают, как это делать, и в партийных инстанциях все прошло хорошо, но на пограничников давление оказать трудновато. И вот только сегодня начальник дальневосточного пограничного округа подписал разрешение поехать на остров. А ведь мог и не подписать – запросто!

Во Владивостоке все гораздо сложнее, во-первых, в отношении секретности. Город полувоенный, для иностранцев пока закрыт (то есть они есть, но на каждого надо спец. разрешение). Т.е. их здесь мало; а КГБ, напротив, много. Поэтому, как я полагаю, их внимание неотступно приковано к нам. Вчера, например, у американца во время катания на яхте при крайне загадочных обстоятельствах исчезла зап. книжка. Я сидел рядом (он, наверное, думает, что это я ее спер) и почти уверен, что потерять он ее не мог. Кроме того, здесь трудно со снабжением, т.е. с едой. Здесь есть хорошие, неразбавленные натуральные продукты – молоко, сметана, пиво, квас, но еще больше чего здесь нет, и нет не в нашем смысле (т.е. где-то есть, но не для всех), а вообще нет. Чтобы организовать в день приезда ужин в ресторане, привлекли некоего миллионера, который оплатил этот ужин. Ужин стоит 150р. и еще 100 (!) он дал сверху. Но ужин был неплохой. Миллионер, напротив, человек плохой, но забавный. Я еще никогда не слышал, чтобы человек, которому сказали, что не удается достать машину для иностранцев, говорил «Я на часок выйду, пойду куплю (!) вам машину», Слава Богу, его удержали.

Я не буду пытаться описывать город. Скажу лишь, что по архитектуре он весь современный. Но благодаря необычайно живописному расположению на склонах сопок и морю с трех сторон (это ни на что не похоже, зрелище завораживающее; говорят, похожий вид у Сан-Франциско) даже дерьмовая советская архитектура выглядит как (органичный) элемент пейзажа. Не знаю, как это понравилось иностранцам; поскольку они все шизнуты на экологии, то могло и не понравиться: в конечном счете удобной жизни для человека в данном куске городского пейзажа здесь нет и в помине. Понаставили на сопках коробки, да и все. Хорошо, что коробки разные, так что глаз хоть немного радуется. Володя мне рассказал, что на заводе здесь уже отлили фигуру Ленина высотой 35 м, – больше, чем статуя свободы, – чтобы поставить ее на сопке, обращенной к морю. Но общественность протестует, так что, может, и не поставят.

Короче последние три дня я мотаюсь здесь, как бобик. Вчера была встреча в Госкомприроде, и мне пришлось переводить. Это был кошмар! Я так хорошо понял, как нелегок хлеб переводчика, что больше его не захотел. Встреча длилась не меньше 2-х часов, и напоминала слегка театр абсурда. Очень подробно и в деталях интересуясь организацией экологического дела за границей и активно призывая к сотрудничеству, никаких конкретных форм сотрудничества они так и не обсудили. То, что наши рассказали о себе, больше всего напоминало мечты гоголевского Манилова, который хотел мост построить там через что-то. Как мне пояснил вечером Свинухов, они: а) ничего не понимают, б) ничего понимать не хотят, в) даже если бы они и хотели, не имеют на это ни прав, ни средств. Я думаю, мне обязательно надо будет прочесть иностранцам лекцию об истинном положении вещей.

Продолжай сообщать о своей температуре

Привет!Как договаривались, пишу верлибром.

Температура вчера

была 37 и 5, а сегодня – 37 и

один. А на улице

температура растет, так что, в общем, сближение

внутренней и наружной температур

продолжается. Твой вентилятор включил –

не знаю уж,

простужусь я снова под ним или

выживу. Диск твой С, видно, хочет

грохнуться: поврежденный кластер уже

содержит он. Мама моя уже дома, выписана

из больницы со смутным диагнозом. Мама твоя

звонила недавно и

вконец достала меня призывами

не ездить в лес в воскресенье, ты уж

ей позвони иль еще чего-нибудь.

Она еще и зайти собирается,

как и папа мой, что, по-честному,

начинает попросту утомлять меня.

Не на эту я жизнь рассчитывал,

отпуская тебя в Московию.

Тут уж не до моей несчастненькой

мамы, выпущенной из клиники:

не могу же я всех родителей

враз принять, хоть и болен чем-то я.

Видно, надо скорей поправиться

и от всех умотать куда-нибудь.

Прилетай же сюда, голубушка,

защити меня от злых коршунов.

Почему-то я с верлибра сбился на былину –

но, думаю, это ничего.

Пока, alexg

У Свинухова жить очень даже неплохо. Его дом стоит над морем (как многие тут), до пляжа 10 минут ходу (но они тут не купаются, считают, что в городе море грязное, из окон прекрасный вид. Возил меня на остров Русский, где заставлял ловить и есть креветок, гребешков и рыб. Кость от рыбы красноперки застряла у меня в глотке, и когда мы на следующий день приехали во Владивосток, пришлось идти на ночь в больницу ее вытаскивать: она очень кололась. Сам остров мне не безумно понравился, потому что там база флота, и часто ходят моряки. Они украли наш нож и всех гребешков. А открытого моря там не видно: глубокий залив, совсем как озеро. Видел кладбище военных кораблей – жуткое зрелище!

Погода здесь очень странная: утром сплошной туман, ни хрена не видать, а после обеда начинает вылезать солнце. И потом становится довольно жарко.

Спасибо тебе за все, что прислала. Не знаю, зачем тебе мешок морских ежей, попробую чего-нибудь собрать, но лямки у рюкзака совсем отрываются. Всем привет! Жду! Твой Puss.

Ларка, привет!

Я решил в поход идти. Сейчас уезжаю на работу с рюкзаком.

Если есть ПРИНЦИПИАЛЬНЫЕ возражения – срочно напиши. Минут десять я еще буду в он-лайне.

С.

August 02, 2001 12:40

> Ты убивец!

Ничего, ничего – погуляем без спешки. Мне тоже трудно :).

August 02, 2001 12:50

Пока, я поехал! С.

Dear Alison![12]

Могу сказать тебе совершенно честно, что я был потрясен, когда получил твое письмо! Все же мое долгое молчание простительно: возможно, Лариса уже описала тебе нашу ситуацию нынешней осенью.

Начну с летних событий: главным моим приключением была моя личная «помощь» Ассоциации. Меня попросили подумать насчет байдарочного маршрута, который имел бы какое-то экологическое значение, и в то же самое время был бы связано с какими-нибудь историческими местами, памятниками и достопримечательностями. Я решил, что лучший вариант – это старый канал Пера Великого, который он построил для того, чтобы создать кратчайший водный путь между Петербургом и Москвой. Как многие проекты в России, этот канал был построен на костях бесчисленного множества людей (рабов), но так никогда по-настоящему и не использовался так, как это планировалось. Очевидной отправной точкой маршрута казался водораздел между двумя водными бассейнами: Ладожского озера (т.е. Балтийского моря) и Волги (Каспийское море). Две реки, текущие в противоположных направлениях, были в этом месте соединены каналом, и на нем были построены десятки шлюзов для того, чтобы уравновешивать и поддерживать уровень воды.

Таким образом, я придумал привезти туда группу людей на пяти байдарках; группа состояла из 6 американских экологов из Сиэтла. Я даже съездил специально в это место, чтобы на него взглянуть (оно находится в 300 километрах от Ленинграда, и я никогда раньше там не был); я прошел около 20 км вдоль канала; мне показалось, что в некоторых местах воды было недостаточно, но в целом все выглядело вполне сносно.

Печальная правда обнаружилась на второй день путешествия: канал оказался совершенно непригодным для плавания на байдарке; он был либо слишком мелким, либо слишком узким, либо в нем совсем не было воды. Местные жители объяснили, что при Советской власти (после Второй Мировой войны) было решено разрушить всю систему, поскольку никто не хотел ее поддерживать. Шлюзы сломали, и уровень воды упал до того уровня, который здесь был 250 лет назад. Поэтому мы несколько дней выполняли тяжелейшую работу: либо переносили байдарки на себе, либо толкали или тянули их по заболоченному руслу бывшего канала. Слава Богу, с нами были два очень сильных и тренированных русских парня, профессиональных байдарочника. Один из американцев тоже оказался очень силен физически и умственно. Но и он не был в восторге от необходимости нести на себе байдарку, находясь по пояс в грязи! Другие же (три женщины и два гомосексуалиста) временами впадали в депрессию, но в то же время сидение вечером у костра, красивая природа и теплота окружающих сгладили плохие впечатления.

Так что американцы, безусловно, будут вспоминать этот поход с весьма смешанными чувствами, но уж в чем я абсолютно уверен, так это в том, что они его не забудут никогда! На прошлой неделе я получил письма от двоих из них, и они с уверенностью высказали ту же идею.

После моего возвращения из похода приехал Ларкин отец. Проживание с ним напомнило мне нашу жизнь на острове – по крайней мере, по числу часов, отведенных для сна. Придя домой после работы в компьютерном центре (примерно в 12 ночи) мы еще пару часов пили водку и болтали с недавно обретенным тестем. Если бы при этом не приходилось вставать в 7.30 утра, все было бы вполне приятно: в районе 2 часов ночи новый член семьи отправлялся спать, а мы еще часа два занимались написанием отчета, в котором обобщали результаты компьютерных расчетов.

В начале октября этот жизненный период закончился: новый родственник улетел в Лондон, отчет был послан заказчикам, а мы отпраздновали начало новой жизни недельным путешествием по четырем старым и знаменитым городам России: Вологда, Великий Устюг, Киров (бывшая Вятка) и Галич. К сожалению, жена заставила меня воспользоваться «консервативным» способом путешествия на поезде, т.е. мы почти каждый раз покупали билеты; это угнетало, но я старался не слишком переживать. Больше всего нам понравился Великий Устюг – маленький городок на берегу Северной Двины, целиком состоящий из монастырей, церквей и старых домов, составляющих лицо города, редкий случай среди российских городов, которые были полностью разрушены либо во время Второй мировой войны (это не относится к северным городам – немцы не дошли досюда), либо подверглись существенным разрушениям во время революции или после нее. Только удаленность от центра могла спасти город – что и случилось с несколькими городами на севере, расположенными в удалении от основных железнодорожных маршрутов (забавно, что изначально они были построены на основных речных путях), которые все еще сохранили очарование старого времени.

Ну вот, теперь, возможно, у тебя есть некоторое представление о том, чем мы занимались и почему не могли ответить тебе сразу же. Ты знаешь, что для меня писать письма – серьезная работа, по крайней мере мне нужно для этого освободить пространство в своей ежедневной рутине. Но как же мне стало стыдно, когда после письма мы получили от тебя еще и посылку, а я все еще не написал письмо. Спасибо огромное! Все было очень здорово, особенно шотландский тост, который я немедленно выучил наизусть, хотя и не понял до конца. Не можешь ли ты объяснить мне, что это значит: “May the mouse ne’er leave your girnal/ Wi’ a tear drap in its e’e”?

Мы с Лешей уже начали лыжный сезон: в прошлое воскресенье прошли 36 километров по очень мокрому снегу. Жена называет нас мазохистами – боюсь, что она не улавливает главную идею. Пожалуйста, пиши! Счастливого Рождества!

Твой,

А.К.

Да ты чего, Ларка! Там же это еще только на шести мышах попробовали!

(То есть я-то готов быть седьмой, но кто ж мне даст!) 

А насчет «специалиста, который скажет, как подействовать на все», так я с таким специалистом сейчас общался. Его фамилия Бердников – может, слышала. Он мне дал целую бутыль яда – такого, что если из нее отхлебнуть, так уж точно на все сразу подействует, причем радикально. Называется – настойка болиголова. Предполагаемый эффект тут основан на том соображении, что здоровая часть организма умеет лучше приспосабливаться к яду, чем испорченные клетки. То есть как бы та же самая избирательная химия. Только вот клинические испытания в Минздраве не проходила, и поэтому с врачами даже советоваться насчет нее бессмысленно.

Ну ладно, жду реакции (пока твоей). Кстати, я купил входной билет на Т. Джонса за 350 р.

С.

Привет, Сережка!

Хоть и не люблю я об этом рассуждать, а придется мне прокомментировать твое высказывание о «единственно верном» выборе, ибо я почуял в нем некий challenge. Я ведь никогда не возражал против права любого человека сделать свой выбор, – а уж какой у него будет верный, это от самого человека зависит. Но я самым решительным образом возражаю против навязывания кому бы то ни было его выбора за него. Заметь, что я никогда ни одним словом не попытался тебя остановить, и убежден, что правильно делал, хотя мне до сих пор не по себе бывает глядеть на окна бывшей твоей квартиры (слава Богу, хоть недавно гореть стали). Мой долг, если хочешь, состоял в том, чтобы не лезть тебе в душу, а дать тебе решить все самому. Для себя я тоже все уже давно решил, и мою телефонную фразу, что «мы все равняемся по тебе», ты понял неправильно. Я имел в виду, что мы все время о тебе помним и думаем.

Я не зарекаюсь вперед, что никогда не уеду из Союза. Времена пошли такие, что приходится реально думать о безопасности детей и женщин. (Впрочем, Костя поступает тут наиболее последовательно: Маришу с детьми он отправляет в Израиль, а сам остается спасать Россию.) Но я точно знаю, что уедь я за рубеж – не будет мне там счастья, а объяснить это ощущение я могу лишь с помощью английского глагола «to belong». Так вот, я – belong. А кто точно чувствует «I don’t belong», – тому и надо ехать. А про многих я сам могу сказать «He belongs there more than here». Надеюсь, ты не обидишься, если я скажу, что в отношении тебя именно это я ощущал уже за годы до твоего отъезда.

Но, однако же, сейчас ситуация и впрямь напряженная. Belong, не belong – многие едут из страха. Их можно понять! Все, кто мог, из нашего класса разъехались, я на переднем фронте остался. Может, и удержусь. Не знаю только, как Россию спасать, особенно когда лучшие люди уезжают. Боюсь, что у меня одного может и не получиться.

Тем более, что я сильно ослаб сейчас, болею. Получилось так, что я прошедшее воскресенье я прошел на лыжах около 60 км (от Житково до Рощино, если еще помнишь), шел 19 часов в пургу навстречу ветру (а там 25 км по озерам), опоздал на последнюю электричку и еще в Рощино напился холодной воды. Результат не замедлил сказаться: сегодня у меня очередное лыжное воскресенье, но на улицу я выходить еще не решаюсь. (А погода прекрасная! Как ни смешно, в марте опять насыпало снега и чуть подморозило.) Всего бы этого не было, если бы утром меня не тормозила Ларка, которую я сам же заставил поехать с нами. Из-за нее первые 12 км мы шли 7(!) часов. Потом она отвалила, а Рыбкин потерялся. Но он бы со мной не пошел – испугался бы пурги.

Короче, все праздники (помнишь ли ты, что такое 8 марта?) провалялся, причем ни один врач не знал, что со мной такое, а стоматологи сгоряча даже вырвали два зуба, усугубив мои мучения. Праздник 8 марта в отделе был, вероятно, сорван, потому что кто же мог без меня его провести? А на 23 февраля по данным опроса женщин всей обсерватории я оказался самым популярным мужчиной в нашей конторе.

Ларка, привет!

У меня все хорошо, погулял с Либерманом. С утра выпил одну каплю яда.

Состояние в целом туда-сюда, но вот зрение явно скоро грохнется, если ничего

не изменится. Уже надо делать усилие, чтобы ясно увидеть картинку. (Я имею

в виду общую: отдельные картинки на выставке Заславского я вроде видел

неплохо :>).

Привет,

alexg

На работе дела у меня что-то идут ни шатко, ни валко. Пошел третий год аспирантуры, – надо бы без задних ног диссер склепывать, а я, наоборот, как-то размагнитился. Советская власть в лице наших режимных начальников меня по-прежнему обижает, не хочет пускать в служебную командировку за границу. По-моему, в условиях нынешней гласности я один такой остался. Последний случай просто вопиющий: не хотят пускать меня на конференцию в Данию в апреле, при том, что пребывание там оплачивают датчане![13]

Из культурных новостей самое последнее и значительное событие – приезд Ростроповича. Было два концерта, но на самый крутой, где он играл на виолончели, нам попасть не удалось (!) Лом был почище, чем на Горовица. Менты (!) очень тщательно смотрели билеты, а Ларка их не очень хорошо нарисовала. Но на предыдущий концерт у нас был один билет (папа получил по книжке блокадника) а второй Ларка нарисовала более тщательно, чем потом. Так что слышали мы, как М.Л. дирижирует 8-й симфонией Шостаковича. Хорошо дирижирует, просто отлично (хотя на виолончели играет, говорят, все равно лучше).

От Ларки тебе привет! Галине Яковлевне большой привет. Живи – пиши. Мы тоже – живы будем, напишем. Как видишь, пока что слухи о нашей смерти оказались преувеличены.

> Dear Dr. Harper,

> Моя подруга – психолог из Guy’s Hospital Катя Голынкина – обсуждала с Вами возможность лечения моего мужа с помощью талидамида.

> Если лечение в Вашей клинике возможно, прошу Вас ответить на следующие

> вопросы:

> 1. Совместимо ли это лечение с химиотерапией?

> 2. Как долго нужно находиться в Лондоне? Можно ли будет взять с собой лекарства

> для продолжения терапии на дому?

> 2. Сколько приблизительно будет стоить курс лечения?

> Спасибо, Лариса Мелихова

Дорогой Серж, привет!

Что-то в последнее время стал я часто ощущать некий зуд по части писательства. За короткое время написал (впервые в жизни) письмо в журнал «Огонек» (так и не напечатанное) и заявление в КГБ (так и не отнесенное). Кроме того, в большом количестве расплодил на известных мне языках рекламные тексты, горячо призывающие различных иностранцев приезжать сюда и ходить с нами в походы – на байдарках и вообще. Все упомянутые документы могу для смеха послать тебе, так что не удивляйся, если что такое придет[14].

Спасибо тебе за большое и правдивое письмо. Вообще, я очень растроган твоим столь нетипичным для ряда людей незабыванием друзей, оставшихся коротать свои дни в обстановке всевозможных хаосов, нестабильностей, коллапсов и шортэджейсов (хотя формально рэйшонинг остался только лишь на сахар). Попробую же направить свои прорвавшиеся эпистолярные наклонности в нужное русло и напишу тебе, а не, например, в КГБ. В последнее время я так много спорю с людьми, трачу на это столько своих и чужих нервов (а порою доходит до эксцессов – например, при обсуждении некоторых вопросов марксистского мировоззрения с участием моего папы и тещиных друзей Ансельмов вообще было недалеко до мордобоя, в частности, между мной и Ларкой; вообще, вероятность подобных эксцессов резко возрастает с каждой принятой рюмкой), что почитаю за отдых спокойно изложить на бумаге то, что у меня имеется сказать и заодно проверить себя, действительно ли оно имеется.

Вот, кстати. Сейчас около 6 вечера по-нашему, я сижу у себя в комнате, а за окном раздается вполне явственный звон колоколов. Это звонит Владимирская церковь, которую в этом году передали верующим, и на пасху спешно открыли, хотя ничего еще не починили и даже кресты обратно не приделали. Все равно на пасху собралась толпа на пол-площади; троллейбусы с Загородного еще как-то через нее проезжали с помощью милиции, а вот 38-е, у которых кольцо проводов подходит к самому тротуару, застревали безнадежно. В первый раз в жизни я видел, как открыли все ворота на площадь из садиков, так что крестный ход действительно смог обойти вокруг церкви. В общем, «жизненное поле» вокруг твоей бывшей квартиры сильно изменилось, особенно учитывая, что церковь теперь уверенно звонит каждый день перед 9 утра и 6 вечера, – громко и подолгу. Я к этому отношусь весьма положительно, хотя повальная мода сейчас на религию для меня лично – фактор отталкивающий. Еще летом я подумывал, не креститься ли мне, но сейчас это желание практически не возникает[15].

> Dear Doctor Harper,

> К сожалению, я все еще не получила от Вас ответа по поводу лечения талидомидом, > хотя Ваш секретарь обещала мне 1 ноября, что Вы ответите очень скоро. Я не

> беспокоила бы Вас так часто, если бы это не был вопрос жизни и смерти для

> моего мужа, о чем я Вам писала в письме от 19 октября (копия прилагается). Если

> Ваш ответ отрицательный, тем скорее мне нужно его получить: после

> обнадеживающего разговора моей подруги с Вашим секретарем (12 октября)

> я прекратила посылать запросы в другие места, чем занималась до того, потому

> что с тех пор жду Вашего ответа – который, возможно, вскоре уже не понадобится,

> поскольку время работает против нас.

> Спасибо,

> Лариса Мелихова

Прочитал твой эпистолярный шедевр, адресованный д-ру Харперу. Жду теперь от тебя отмашки, чтобы написать ему, что я о нем лично думаю (как о

человеке, не откликнувшемся даже на такое письмо! :>).

П.[16]

Dear Alison,

Большое спасибо за посылки. Мы получили от них огромное удовольствие (и продолжаем получать, кстати), особенно ребенок. Видишь ли, ты все поняла правильно: как справедливо заметила моя жена, мы ни в малейшей степени не голодаем, и есть возможность купить все необходимое для проживания, но любые дополнительные удовольствия, такие как сладости и тому подобное, выходят за границы наших финансовых возможностей. Ситуация довольно странная, потому что, например, в Москве сладости стоят в три раза дешевле, так что когда я был в январе в Москве, мне пришлось снабдить сладким всех своих родственников. Вообще, ситуация в Москве несколько лучше, чем здесь (так всегда было), и люди там кажутся более веселыми.

Элисон, я очень люблю стиль писем своей жены, но в то же время нахожу его несколько утомительным. Она относится к числу людей, которые обожают обсуждать всякую политическую ерунду – перевороты, лидеров, цены и т.п. (но только недолго, иначе я не мог бы с ней жить)[17].

Что до меня, то я гораздо пессимистичнее и в то же самое время оптимистичнее. То есть я пессимистичен в отношении будущего нашей страны и оптимистичен в отношении своей собственной личной жизни, которую я в данный момент основываю на своих собственных духовных ценностях и как можно меньше связываю со всякой принятой рутиной, такой как диссертации, должности и тому подобное. Разумеется, все это легко объяснимо. При том, что вокруг все время происходят разнообразные перемены, не оставляющих никакой определенности относительно завтрашнего дня (как раз то, в чем советская печать всегда обвиняла Запад), а жизнь все больше представляется похожей на борьбу за выживание (что, как мне кажется, по существу справедливо, но необязательно должно быть реализовано так буквально), человек сам должен найти некий способ бегства, экологическую нишу «внутри себя». Для большинства людей это работа, для многих – религия, и почти для всех – воспитание детей. Поскольку я не сильно привержен ни одному из перечисленных занятий, я пытаюсь найти свой собственный способ бегства, а именно, стихосложение. Пока что я сделал только первый шаг, и время покажет, получится ли из этого длинный путь. Но никогда еще в своей жизни я не чувствовал себя до такой степени счастливым (и несчастным в то же самое время).

А у нас солнечно и холодно. На крыше местами лежит снег (сухой).

Харпер не написал. Он, видимо, устойчив к воздействиям, что твоя (т. е. моя) меланома.

Боря пришел, сидит и мирно пьет водку с пивом. Передает тебе привет. Зарплату-то дали?

Как ты знаешь, Элисон, я не большой любитель писать письма. Основная причина этого состоит в том, что я не умею писать короткие письма: я не могу вынести, чтобы часть пространства страницы осталась незаполненной. Возможно, психологи могли бы предложить свое объяснение такому феномену (я думаю, что они его имеют), но для тебя непосредственным следствием сейчас станет то, что я попытаюсь тебе описать перемены, которые претерпел внешний облик Ленинграда (или Санкт-Петербурга, если тебе так больше нравится, хотя для меня это историческое имя остается в некотором смысле священным, так что мне трудно начать называть этот грязный и полуразвалившийся город таким торжественным образом; впрочем, не обращай внимания, я, естественно, преувеличиваю, может быть, я просто слишком консервативен, чтобы изменить свои привычки, и вообще становлюсь BOF – аббревиатура, для которой в русском языке имеется вполне подходящее слово «старпер»).

Два изменения касаются улиц и зданий – я уже обозначил их в скобках; третье – это большое количество иностранных (латинских) букв и слов в названиях магазинов в центре города, а также на телевидении и в печати. (Английский язык теперь нужен везде, и в частности с ним теперь связана большая часть моей работы в офисе: я перевожу с русского на английский и обратно статьи и отчеты разных людей, вместо того, чтобы писать свои собственные. Но меня это вполне устраивает: теперь меня гораздо больше интересуют языки, чем научная работа. Это ощущается в воздухе эпохи: похоже, что роль науки в надвигающемся столетии будет здесь уменьшаться, по крайней мере, она должна быть полностью реформирована.)

Но самое интересное изменение касается людей на улице: в годы Советской власти ты никогда бы не увидела на улице большую группу стоящих людей, за исключением очереди в магазин или на остановке городского транспорта. Теперь, не говоря об очередях, которые стали существенно длиннее и встречаются весьма часто, ты увидишь повсюду: нищих, музыкантов, спорщиков о политике, и, конечно, продавцов, продающих и перепродающих все на свете. Последние, покидая свои рабочие места, оставляют после себя горы грязи и мусора, который, если учесть неэффективность работы мусороуборочных служб, вносят заметный вклад в украшение города. Так что жизнь безусловно стала гораздо более оживленной, но не всегда это очень приятно.

Что касается лично меня, то мы теперь живем в отдаленном районе города, где всей этой суеты гораздо меньше. Ты знаешь, что у нас новая квартира, которая нам исключительно подходит. Так что жаловаться не на что, кроме постоянной нехватки денег. Однако эта проблема, как она ни сложна, должна быть каким-то образом решена. Я надеюсь, что в одном из следующих писем я смогу тебе описать найденное решение. Я всегда говорил, что в России не нужно жить только в двух случаях: если ты стар или болен, но ни то, ни другое к нам не относится.

ОК, мне пора закругляться, даже если на странице осталось пустое пространство! Итак, счастливо, Элисон. Пожалуйста, пиши, нам действительно интересно, чем ты занимаешься. Передай большой привет родителям.

Твой, Саша.

Катя, привет!

Рад был узнать, что ты уже вернулась. Надеюсь, ты хорошо отдохнула. Что касается пресловутого доктора Харпера, я намереваюсь написать ему несколько сердечных слов сугубо личного характера. Разумеется, я не питаю надежды, что они окажут какое-либо воздействие, но по крайней мере это позволит мне на некоторое время испытать чувство удовлетворения. В конце концов, принято считать, что врач должен обладать – ну если не душой, то хотя бы какими-то зачатками совести. Так что как только мы примем решение ничего больше от него не ждать (а мне кажется, что это давно пора сделать), я напишу ему письмо и пошлю тебе копию.

Не могу сказать, что я себя очень хорошо сейчас чувствую – все хуже и хуже с головой (сама голова, впрочем, не болит – пока), хотя и есть вероятность, что ребята Гершановича сумеют немного затормозить процесс, а также нарастает проблема с легкими, вблизи которых находится метастаз почти 10 х 10 см, самый большой в моей коллекции. В результате мне уже стало затруднительно подниматься по лестнице в нашу квартиру, и, конечно, вообще трудно ходить. Короче говоря, я немного ослабел. Но это не значит, что я намерен позволить какому-то сукиному сыну вроде доктора Харпера распрощаться со мной, не выслушав мое последнее напутствие.

Привет всем, Саша.

Сережка, здравствуй, дорогой!

Недавно один наш знакомый рассказал немного о том, что он чувствовал, переболевая психиатрическим заболеванием, МДП. Надо сказать, очень похоже на мое состояние в последние полтора года: наблюдается также и определенная динамика, а именно – состояние М постепенно перешло в Д. Так что есть надежда, что и это состояние не навечно. Все это обусловлено как объективными, так и субъективными причинами, о которых я попытался дать тебе представление в своих предыдущих письмах.

Все это, разумеется, не связано напрямую со стихосложением, хотя и отражается на нем определенным образом. В общем-то, депрессия не очень способствует творчеству, хотя иногда, к собственному изумлению, что-то еще пишу.

Говоря о том, что творится вокруг, можно вспомнить лишь одно народное выражение, а именно: «It’s a mess». Никто не знает, в какой стране он живет, где работает, что делает, сколько получает (if at all) и чем питается. О завтрашнем дне я уж не говорю. Зарплату повышают, но не платят – нет наличности. Всюду торгуют перекупщики и кооператоры, – первые отечественными товарами, а вторые – импортными. Денег нет ни на какие; стали есть очень много хлеба, потому что очень мало всего остального. Недавно получил 8 штук по договору, но 7,5 из них пришлось выложить на ремонт холодильника. В магазинах уйма времени тратится на пересчет денег, потому что суммы большие, а купюры – маленькие. Имеется проблема мелочи, себестоимость которой стала существенно выше ее номинала. Говорят, ее хотят тем или иным способом аннулировать. А то она куда-то девается, а сдачи у продавцов теперь вообще никогда нет. Напечатали новые купюры достоинством 200, 500 и 1000 р., а также монеты по 5р. и 10р. Какова моя зарплата, точно не знаю, но задерживается уже на месяц. Всюду полно нищих, а перекупщики (в основном у станций метро) оставляют после себя дикую грязь.

В общем, пошла такая эпоха, что, как писал Бродский, «в голове моей только деньги». Мне это совсем неприятно – я всегда считал себя этаким бессребреником, которого деньги не интересуют, и в общем, при большевиках это еще было куда ни шло, но сейчас так жить нельзя. Приработок необходим совершенно. В качестве приработка, а также просто из любви к искусству, я вписался в бригаду, переводящую некий ужасающий английский роман а-ля Вальтер Скотт, больше всего похожий на бледную копию «Анжелики». Платят мало, но зато работа веселая; главное, думать не надо. Я не знаю точно, сколько в нем томов, но, судя по скорости развития действия, он может обеспечить работой до конца жизни.

В отличие от старшего поколения, которое в целом держится молодцом, наши сверстники тихо сходят с ума – но что ценно, каждый по-своему. Например, Гуля на полном серьезе просила меня передать тебе, чтобы ты заслал ее данные в какой-нибудь marriage club, дабы она могла найти себе в качестве спутника жизни американского мужчину лет 40–50 и провести остаток дней в окружении English-спикающих деток. (Не в СНГ, разумеется.) Что я тебе и передаю, хотя и сомневаюсь в твоей ценности как международного мэридж-мейкера.

Стихи пишу, но, по правде говоря, мощный начальный импульс немного ослаб, стоило только понять, что я не гений. Тем не менее, я очень благодарен стихосложению, – оно за два года позволило мне столько узнать о жизни и о себе самом, сколько я за всю предыдущую жизнь, наверное, не узнал. В конце концов, понять, почему ты не гений – тоже позитивный результат. Я не собираюсь завязывать со стихами, но времени очень мало.

Привет тебе от Ларки. Ей недавно тинейджеры в метро сделали замечательный комплимент; группа их уставилась на нее, и один сказал: «Классная мамуля!» Они, разумеется, не имели в виду, что она работает классной руководительницей или пионервожатой; нет, классная – это classy, слэнг, но зато и мамуля. Впрочем, определение очень меткое. Она действительно красива, как, черт ее знает, распустившаяся роза, что ли, этот проклятый роман совсем отшибает хороший вкус. То же самое и Норка в свои лучшие минуты, остальные расцвели как-то меньше. Сын мой Митя после очень хорошего лета на даче начал очень плохую осень в городе. В настоящий момент он болеет двусторонним воспалением легких; так что с ним по-прежнему все очень непросто.

В общем, у нас все хорошо. Большой привет от нас с Ларкой тебе, супруге и маме. Будь здоров и пиши больше! Всех благ.

P.S. Последний анекдот: как называются русские гомосексуалисты? Ответ: гей-славяне.

Из предисловия к посмертной публикации стихов Нонны Слепаковой

…Ох, как трудно было ей умирать! В смысле – осознавать, что это вскоре ее ждет: самих последних дней ее я уже не видел. С мыслью о близком конце она ни за что не могла примириться. То есть никакого философского отношения к жизни и смерти там не было и в помине. <…> Об этом свидетельствовали и загробные шуточки в собственный адрес, и истерические нотки, то и дело прорывавшиеся у нее в разговоре. Одним словом, она роптала. По-моему, это не слишком-то правильно. Я сейчас пишу эти строки, лежа на койке неподалеку от того отделения, где лежала она, и я знаю, что говорю. Но и не понимать ее тогдашних ощущений не могу. И мне ясно, почему она все больше уходила во власть «полосы отчуждения» – уже не только как метафоры.

И все же когда я последний раз увидел ее, придя к ней в больницу (тогда она еще пускала к себе кого-то, кроме самых близких), я вдруг с изумлением услышал: «Ну что, пошли покурим?» И мы действительно отправились на лестницу курить. Честно говоря, от человека, умирающего (и прекрасно знающего, что умирает) от рака легких, я этого как-то не ожидал. Сам я, во всяком случае, на такое не способен. Что это – младенческая беззаботность? Да, конечно, но ведь ее не сохранишь без столь же младенческой веры в то, что жизнь не кончается со смертью. Где-то в Слепаковой эта вера жила, хоть и не припомню, чтобы она когда-нибудь явно ее декларировала. Но разве назвала бы она без такой веры ту часть своей последней книги, что посвящена отражению человеком себя в стихах, да и вообще в искусстве, «Жизнь продленная»?

<…> Все это, конечно, мне не забыть, пока я сам существую. И все же живой образ певчей птицы <…> постепенно заслоняется разными случайностями: сиюминутностями, сиюнедельностями и так далее. Да и сил все меньше: даже до ее могилы в ее день рожденья уже не дойти. Помешать забвению есть лишь один способ. Она сама указала его в стихотворении, посвященном памяти ее Учителя <…> Вот он: «Но вот мы читаем – сдвигаем в одно / Звенящие наши обломки». Так почитаем же то, что мы написали.

[1] (Вернуться) 1988 год, перестройка, друзья начали разъезжаться по заграницам. Первым уехал Сережа Либерман – Сашин ближайший друг с первого класса, – оставив нам часть своей мебели и пишущую машинку. Если еще недавно Запад воспринимался почти как Тот Свет: место, откуда не возвращаются, – то теперь появилась надежда когда-то увидеться. Вот только с перепиской – проблема, до изобретения электронной почты еще далеко. (Прим. Л.Мелиховой.)

[2] (Вернуться) Убей Бог, не помню, почему нам пришлось втроем ехать на одной полке – видимо, не было билетов? Забавно, что все это происходило в аспирантский отпуск.

[3] (Вернуться) Катя и Саша давным-давно живут в Лондоне, приезжают каждый год на родину, Норка – много лет в Нью-Йорке, не приезжала еще ни разу, хотя каждый год собирается. Тогда же поездки на Запад и обратно изумляли: вроде как экскурсия на Тот Свет, только непонятно – то ли в Преисподнюю, то ли в Поднебесную.

[4] (Вернуться) Фанатичный любитель природы Леша Рыбкин теперь – житель Аляски, на лыжах ходит по специально проложенной лыжне. Приехав в прошлом году в Россию после большого перерыва, был глубоко шокирован тем, насколько загажены его любимые леса в Ленинградской области.

[5] (Вернуться) 5 Да, тут я должна признать свою полнейшую неправоту: конечно, надувные мячи и привязанные вещи были бы тоже кстати, но это не отменяет того факта, что спасжилет на ребенка надеть следовало; это особенно становится понятно из дальнейшего описания.

[6] (Вернуться) Отчет о работе за неделю.

[7] (Вернуться) Предыстория этой поездки такова: наш однокурсник Роман Романыч Запатрин – бродяга-путешественник, математик, полиглот, отец шестерых детей от нескольких жен, – однажды поспорил с Сашей, возможно ли проехать бесплатно от Ленинграда до Владивостока. Случай проверить представился, когда Саша вписался переводчиком в экологическую экспедицию на Дальний Восток: вместо того, чтобы лететь на самолете с оплаченным билетом, он поехал зайцем на поездах. (Кстати, сам «гуру» таких путешествий – Романыч никогда не ездил в свои поездки один; всегда с «попутчицей», которая по прошествии времени рожала ребенка и переходила в статус жены, а на ее месте появлялась новая попутчица.)

[8] (Вернуться) Во Владивостоке ждет приятель – Володя Свинухов, сотрудник ДальнНИИ, но до того еще предстоит проехать через всю Сибирь.

[9] (Вернуться) Alive and kicking – английское выражение, означающее что-то вроде «жив-здоров» (дословно – «живу и лягаюсь»).

[10] (Вернуться) Под словом Животное имеется в виду шиншилла, изображенная на конверте.

[11] (Вернуться) Год, заметьте, 1989 – иностранцы в России еще в диковинку, а уж в Приморском крае, который еще недавно и для русских-то был закрыт как пограничная зона… Нужно получить разрешение поехать с иностранцами (!) на остров Фуругельма в Японском море, дело неслыханное для режимных начальников. Экологическая ассоциация, организовавшая мероприятие – в лице своего создателя Сережи Шевейко – немного напоминала известные «Рога и копыта», хотя все же удалось осуществить еще несколько турпоходов по России с участием иностранцев.

[12] (Вернуться) Англичанка Элисон – одна из тех отчаянных иностранцев, которые не побоялись поехать в экспедицию на остров Фуругельма. Наша дружба с ней сохранилась на долгие годы, в частности потому, что в Лондоне живет также мой отец, эмигрировавший на Запад еще при советской власти.

[13] (Вернуться) Вот вам и свобода: выездные комиссии давно отменили, но «Первый отдел» на работе продолжает работать. С этим отделом Саше уже довелось однажды познакомиться ближе: начальник вызвал его в аккурат в день рождения и несколько часов «беседовал» – фактически, вербовал. Я больше всего боялась, что начнут шантажировать тестем – папа в тот момент жил в Мюнхене и работал на радио «Свобода». А знаете, как Саша выкрутился? Сначала, конечно, говорил, что ничего не знает про своего тестя. На второй встрече (третьей, слава Богу, не последовало) начальник строго спросил: «Узнали у жены, где ее отец?» Саша, невинно поморгав глазами, сказал: «Вы же велели никому не говорить про наш разговор – я и не говорил, так что ничего не мог спросить (а сам кому только не рассказал!). Особист не нашелся, что возразить.

[14] (Вернуться) Ни письмо в «Огонек», ни заявление в КГБ не сохранились; по-видимому, и то, и другое было связаны с еврейским вопросом – слухи о еврейских погромах, выступления общества «Память» и отдельных «клинических антисемитов» сильно нагнетали обстановку.

[15] (Вернуться) В результате «повальная мода» на религию сделала свое дело – за десять лет Саша стал ярым атеистом, настолько, что на смертном одре категорически не захотел обратиться к Богу; предпочел остаться один-на-один с надвигающейся смертью.

[16] (Вернуться) П. – сокращение от Пусс (от английского Puss-in-boots – «Кот в сапогах»)

[17] (Вернуться) Вот уж неожиданное признание! Впрочем, оно, видимо, характеризует нервозную атмосферу, в которой мы тогда существовали, это особенно заметно по дальнейшему описанию – похоже, что мы все тогда могли говорить только о «всякой политической ерунде», судя по письмам этого периода, личная жизнь как-то отошла на второй план…