Посидим

«Ты посмотри, еще даже одиннадцати нет, а эти чертовы шашлычники уже воздух дымом загаживают», – Бахтиер нервно курил, стоя на кухонном балконе в бельевой майке в нескольких местах продырявленной настолько, словно в него не один раз стреляли. Не зная как она еще умудряется выжить, майка мелко мстила хозяину за такое обращение, подогнув овальный грудной разрез так, чтобы выдать миру бедность и понурость бледно-дымчатых волос, отчаянно кривлявшихся на несколько костлявой груди сорокалетнего мужика.

Свежие угли в большой шашлычнице – глашатая кафе-ресторана «Посидим» напротив пятиэтажки, на третьем этаже которой обитал Бахтиер – быстро накаляли и без того жаркий августовский воздух. Также стремительно сигаретные мысли заполняли не выспавшуюся голову Бахтиера ядовито-синеватой дымкой раздражения. Голова, как воздушный шарик, вырвавшийся из неосторожной и неразвитой детской ладошки, казалось, медленно взлетала над землей, болтаясь в безветренном и бессознательном воздухе и пьянея от отравляющего ее дыма шашлычницы.

Каждое утро Бахтиеру хотелось взлететь еще выше, подальше от этой улицы, чье задыхающееся от загазованности тело, похожее на старого ослабевающего питона, вздрагивало от брани озлобленных водителей, часто сопровождаемой полуистеричным нажимом на гудки, скрипом тормозов, хлеставшим барабанные перепонки хуже, чем неумелый пробег смычка по расстроенным скрипичным струнам, и тарахтением еле дышащих облезлых трамваев, неизменно сотрясающих стены, окна и посуду в квартирах.

Может показаться, что хуже уже некуда – а ведь нет.

Ближе к двенадцати народ начнет подтягиваться к этой забегаловке, чтобы поспеть на все самое свежеприготовленное. Начнется столпотворение, зазвенят сотни мобильных телефонов, машины в поисках стоянки будут юлить и вертеться, как кучка тараканов, работники ресторанчика и официанты засуетятся, желая угодить проголодавшимся клиентам. И за исключением небольшого затишья где-то позже днем, конца этому не будет до самой поздней ночи, которая сменит дневной хаос, в лучшем случае, на бездарные шлягеры, орущие из колонок где-то в глубине ресторана, а в худшем – на пьяные визги и потасовки, приставания к крутящимся юбкам и светящимся ножкам.

Хозяина кафе Бахтиер никогда не видел. Знал, что зовут его Баходир. Говорят, что в махалле за углом он отстроил трехэтажный дом и ездит на джипе с затемненными стеклами. Бахтиер заметил, что в последнее время о Баходире все чаще упоминают – ресторанчики «Посидим» теперь были повсюду, а других таких успешных сетей в городе пока еще не было. Как-то сидя за своим скрипучим столом в редакции, Бахтиер услышал, как один из посетителей тихим и благоговейным тоном обронил в разговоре с редактором, что Баходир Ахмедов (такая, оказывается, у него была фамилия) «раскрутился не на шутку и в самые важные кабинеты стал вхож».

Бахтиера воротило от такого рода реплик. Действительно, воротило. «Перед кем они преклоняются? – риторически задавался вопросом он в такие моменты, зализывая свои собранные в хвостик волосы. – Какое убожество, слепота просто какая-то... Отказываются, причем добровольно, смотреть на жизнь по-настоящему и услышать ее журчание». Это все равно, думал он, что всю жизнь прожить в яме в нескольких шагах от реки и, приняв кувыркания и покусывания друзей-волчат за единственно возможную реальность, так никогда и не узнать, что можно было вырасти и выкарабкаться оттуда, а потом увидеть свет, впитать тепло и сок солнечных ягод, мудрость немногословных лесов, искупаться в реке, обжечься ее ледяным течением, и, главное, увидеть себя, настоящего, медленно вырисовывающегося в чистых улыбающихся водных кругах.

Всю жизнь Бахтиер искал понимания. Зачем и почему, он точно не знал. Может, дело в его отце, давно уже покойном Кадыре?

Даже теперь, спустя много лет после смерти отца, Бахтиера преследовали его темно-серые глаза-молнии, грозно смеющиеся, как раскаты грома, над подбитой губой и разбитым носом плачущего от обиды и унижения тринадцатилетнего Бахтиера, только что вернувшегося со школы.

«Что, получил? Ничего, это тебе на пользу. Может, наконец, поймешь, что значит быть мужчиной, – хриплый самозаводящийся голос отца словно жарил бараний жир на ушах Бахтиера, не терпевших громких и резких звуков. – А что ручки такие белые, прямо как у принцессы? Сдачи побоялся дать что ли? Селедка!»

Селедка... Как часто отец повторял это слово.

Просматривая как-то семейные фотографии, Бахтиер подметил, что в тринадцать-четырнадцать лет он и впрямь был щупленьким и сутулящимся в своей боязливости парнишкой. Переворачивающиеся синеватые страницы фотоальбома сдули тухловатым полукартонным дыханием тяжелую пыль гнетущей памяти, и Бахтиер вновь оказался тем вздрагивающим селедочным подростком. Сердце билось отчаянно и беспомощно, так же как и в те моменты, когда поток страданий, словно ракета, вылетающая откуда-то изнутри и достигающая заданной высоты, взрывался у самого горла, лишая его способности говорить и объяснить отцу, что душа у него совсем не костлявая и не соленая. Это он, отец, превращал его душу в мертвое море, где нет места свободолюбивой живности.

«У хлюпиков будущего нет, – поучал отец. – Хватит прятаться за книгами, выйди на улицу – там тебя, действительно, жизни научат».

Бахтиер смотрел на зависшие песчинки воспоминаний, стараясь усмотреть в них хоть что-нибудь блестящее или хотя бы манящее, но не увидел ничего, кроме неумолкающего желания быть понятым.

Как он мог тогда рассказать отцу, что жить надо, чтобы раскрываться. Если сын не сделан из стали, зачем надо было его в кузнице прятать и в печи обжигать? Сердце всегда подсказывало Бахтиеру, что жизнь назначила ему свидание где-то в саду, на прохладной траве под деревом, где он, жадно ее охватив, должен был погружаться в темные глубины, ударяясь о ее стенки, и впитывать влагу учащенного дыхания. Раз услышав это дыхание, он, не задумываясь, продал бы себя, забыл бы про настоящее и будущее. Взамен он получил бы невероятный дар, который прозрачен, потому что в нем есть все цвета и краски, и бесшумен, потому что ему знаком любой голос и звук. Как мог он, его отец, расколоть кузнечным молотом то неокрепшее драгоценное ядро мечты, изуродовав ее так, что Бахтиер так никогда и не пришел на свидание, стыдясь себя, испуганного и изуродованного? А жизнь его ждала, любила долго и всегда помнила о нем, пока не наступила вечная зима, не пошел снег и не погиб сад вместе с Ней, до последнего не терявшей надежды, что он придет.

Уже одиннадцать. Надевая протертые и словно мелом обмазанные голубые джинсы и белую неглаженную майку, он уже представлял себе булочное лицо Азамата Алишеровича, почти что ежедневно выкрикивающее Бахтиеру одно и тоже замечание, не злобно, а скорее автоматически и для проформы, также как это делает каждое утро сержант, чтобы взбодрить как себя, так и выстраивающихся в шеренгу невыспавшихся солдат. «Хамедов, ты совесть имеешь или нет? – с наигранным, сдобным возмущением скажет Азамат Алишерович, сидя под шумным кондиционером, – ты и так дольше трех здесь никогда не задерживаешься, а заявляешься, чуть ли не к обеду! Я один, что ли должен всю газету тянуть?! Когда работать начнешь?»

В половине двенадцатого Бахтиер просунул голову в кабинет Азамата Алишеровича и поприветствовал начальника. Тот, выглянув в окошко в плотном папиросном облаке, пробуренное черным веником радугообразных усов, выпалил вариацию предсказываемых Бахтиером реплик. На этом их общение не закончилось.

– Садись, – указав на стул напротив своего стола, сказал редактор, – поговорить надо.

Бахтиер сел и уставился в маленькие живенькие глаза шефа.

– Слушай, что ты тут накалякал? – Азамат Алишерович ткнул пальцем в листок на столе, в котором Бахтиер признал черновой вариант своей последней статьи. – Ты чем-нибудь по серьезней заняться можешь?

– А что Вы там видите несерьезного? – спросил Бахтиер, нахмурившись.

– Да все! – голос начальника больно ударил Бахтиера по ушам. – Хватит дурачиться и глупости всякие говорить!

Бахтиер тяжело вздохнул и отвел глаза в сторону к стеклянному шкафу, простиравшемуся почти что вдоль всей стены за спиной Азамата Алишеровича. С того дня, как Бахтиер поступил в редакцию, набор книг в этом шкафу не менялся: несколько словарей, большое юбилейное издание, посвященное двухтысячелетию города, томик восточной поэзии, а также ряд работ, громогласно заявляющих о правильной политической ориентации. Чем чаще Бахтиер осматривал эту коллекцию книг – а делал он это почти каждый день – тем менее она походила на книги, которым есть что сказать, напоминая, скорее убогую безвкусную декорацию и без того несколько обшарпанного кабинета.

– Азамат Алишерович, что Вы находите глупого в том, что я сказал в статье?

– Да чем тебе рестораны и кафе не угодили? Неужели сам никогда туда не наведываешься?

– Почему? – ответил Бахтиер. – Обедаю в кафешках часто.

– Ну вот, ты ж нормальный человек, Хамедов, поэтому должен понимать, что они только пользу людям приносят, – Азамат Алишерович затушил сигарету, ткнув ее в грязную пепельницу. – Они столько рабочих мест создают и нужды населения удовлетворяют, причем, по большей части, по вполне приемлимым ценам. Ты не находишь?

Бахтиер пожал плечами.

– Что молчишь? Тут с таким пылом разносил все подряд, а здесь плечами пожимаешь. Вот послушай, что ты пишешь, – редактор взял листок, на котором пару дней назад Бахтиер отпечатал свою статью. – «Места общественного питания в нашем городе расплодились, как грибы после дождя. Возникает множество вопросов. Насколько это оправдано, и что это говорит о состоянии общества? Неужели желудки соотечественников растянуты настолько, что тысячи уже существующих казанов, тандыров и шашлычниц не способны их наполнить? Какие цели преследуют люди, решившие вкладывать деньги и жизненные силы в этот бизнес? Неужели воображение настолько ограничено? Интересно было бы сравнить число библиотек или, скажем, театров, музеев или мечетей, в конце концов, с количеством точек общепита. Куда исчез духовный голод? Мы можем заглушать его едой, танцами и песнями сколько угодно, но духовная яма от этого будет только глубже. Ее можно забросать на поверхности, как это делали партизаны на войне, чтоб врагу незаметно было. Но от этого она становится только опасней. Чем больше будем открывать ресторанов, забыв о пище духовной, тем ближе к ней подступим. Опомнитесь, граждане, иначе все там погибнем».

Закончив прочтение, Азамат Алишерович, покривив губы, еще несколько секунд смотрел на листок. Затем потряс его и небрежно кинул на стол.

– Ну что за чепуха, Хамедов? Мы журналисты, а не проповедники! Дело должны говорить, проблемы поднимать, причем настоящие, конкретные, близкие людям, а не выдумывать черти что. Хватит играть в абстракцию и займись делом. Пойди поговори с тем же самым шашлычником и спроси, рад ли он, что у него есть работа. Что думаешь он ответит, а? Что мотаешь головой? Не прав я разве?..

Бахтиер прогнулся, опустив локоть левой руки на колено, а правой рукой сильно оттянул хвостик, делая себе больно. Как зевающий пес, он покривил лицо и растянул резиновое ротовое отверстие, ни на секунду не задумываясь о том, зачем посвящать пытливые глаза окружающего мира в темно-болотный налет многолетней сигаретной осады кривоватых нездоровых зубов. Главное – отвлечься от шума зажужжавшего где-то внутри сверла потерянности и одиночества в непонимающем его мире, которое вот-вот начнет бурить и мучительно бередить хрупкий участок сердца, с самого детства вздрагивавший и дребезжавший, как тарелки в первые секунды землетрясения, от каждой насмешки или поддразнивания.

«Только бы не дать этой штуке засверлить, – уговаривал себя Бахтиер. – Ничего, пусть болит. Эта боль похожа на зубную, я научился с ней жить. Она вжилась в меня, в каждый шаг, в каждое слово, а в благодарность накрыла воспаленный канал иловым покрытием... Прошу, не береди...»

– Хамедов, что кривляешься, как животное? – раздраженно спросил Азамат Алишерович. – Слушай, с тобой очень сложно разговаривать.

Бахтиер выпустил хвостик из ладони и, облокотив спину о деревянный стул и сложив руки на ногах, посмотрел на шефа, тяжело задышав и еле заметно раздув тонкие и полупрозрачные, как рыбьи плавники, ноздри.

– Зачем, скажи, ты выделил сеть кафе-ресторанов «Посидим»? Разве не знаешь, что ее владелец, Баходир Ахмедов, уважаемый в городе человек?

– И какое это имеет значение? – переспросил Бахтиер.

– Как какое? – недоумевал Азамат Алишерович. – Ты с какой планеты свалился?! Зачем нам безо всякой причины проблемы на голову наживать?

– Азамат Алишерович, честно скажите, Вы хоть немного пытались понять и подумать над тем, что изложено в статье? Неужели не видите, что общество разлагается из-за таких вот «Посидим»? Вы как-нибудь вечерком зайдите в одно из этих заведений, напротив моего дома, например, и взгляните на эти отъевшиеся и пьяные то ли от похоти, то ли от алкоголя, рожи...

– Эй-эй, словечки-то подбирай, Хамедов! – оборвал Бахтиера начальник. – Не надо преувеличивать. Все знают, что «Посидим» – вполне приличное местечко. Конечно, людей много, не все знают меру. Любому понятно, но только не тебе почему-то!

– Да причем здесь мера, Азамат Алишерович! Не об этом ведь говорю, мы ж в каких-то животных превращаемся! Не видите или претворяетесь? Нам денег, еды, украшений, да женщин подавай. А тех, кто во все этом преуспевает, как этот Ваш Баходир Ахмедов, прославляем! Так получается? Вы же пишущий, думающий человек, неужели Вас это не беспокоит?

– Такие как ты, Хамедов, вот кто меня беспокоит, – верхняя губа Азамата Алишеровича скривилась в какой-то нешуточной издевке. – Смуту вносишь в жизни людей. Времена сейчас тяжелые. Что нам всем плакаться, что ли, как ты это любишь делать? Нет, все бы тогда уже с ума посходили. Народ у нас нормальный, стойкий. Отвлекаются люди, понимаешь, сопли не размазывают, а в пляс пускаются, радуются и обо всем забывают.

Азамат Алишерович вытер обрызганные слюнями губы, сильно нагнулся на столом, даже немного приподняв нелегкий зад, как тесто расплывшийся под запотевшими брюками брезентового цвета, и злобно вытаращив глаза, чем-то напомнив мурену, медленно и четко сказал:

– Настоящая проблема – это твои комплексы. Ты слаб и ты – неудачник. Работаешь на полставки и ходишь вечно в грязной майке и джинсах. Ты просто завидуешь...

– Завидую?! – возмущенно перебил шефа Бахтиер. – Кому, позвольте, случайно, не Вашему ли пузу и неумению писать?

Оторопев от таких слов и покраснев, Азамат Алишерович, вскочил со стула, выбросил руки на край своего стола, и, встав буквой «г», злобно прошипел:

– Не мне, а успеху ты завидуешь. Ты знаешь, что тебе не только таким, как Баходир Ахмедов, не быть. Тебе даже до меня далеко. У тебя же душка нет, ты хуже девчонки, Хамедов. Зависть тебя съедает, и так называемая статья – не что иное, как немощные и мелкие бабские нападки. Понял?

Бахтиер молча встал. Ноги были слабыми. Из-за горячей влаги в глазах помутнело. Щеки и уши горели. Он шагнул к столу, подойдя вплотную к лицу начальника. Голова начала кружиться и болеть. Казалось, что череп медленно пожирается каменистыми скалами.

С трудом соображая, словно находясь в бреду, Бахтиер черпнул откуда-то сил и плюнул в похожее на запеченный помидор лицо начальника.

– Ах ты, ублюдок! – заорал испорченный помидор.

В кабинет вбежала испуганная Махбуба в бесформенном платье – секретарша, пару секунд назад усердно впечатывавшая текст объявлений для заключительных страниц следующего номера.

– Азамат Алишерович, все в порядке?

Одной рукой Азамат Алишеровича вытирал плевок, а другую выбросил вперед, чтобы вцепиться в майку дерзкого подчиненного. Он ухватил Бахтиера за шиворот всего лишь на мгновенье, так как вынужден был плюхнуться на стол.

Отвернувшись и ничего не сказав, Бахтиер направился к выходу. Лодочкой из ладоней Махбуба прикрыла губы и нос и ахнула, съежившись у стены.

– Ты уволен, негодяй! – завопил лежащий на столе Азамат Алишерович, отчаянно болтая в воздухе короткими ногами. – С тобой еще разберутся, посмотришь!

Не обращая внимания на брызги этих угроз на задней стороне майки, Бахтиер медленно уплывал из редакции.

Последнее, что донеслось до его забитых горечью и обидой ушей были писклявые указания Махбубе подготовить приказ об увольнении.

– Ты даже представить себе не можешь, как мне с тобой хорошо, – Лена по-детски резво повернулась на бок, подперев правую руку под себя и не поднимая головы с душистой подушки, и таинственным взглядом ночи укрыла лежащее на спине худое и до сих пор не отдышавшееся тело Баходира. Она дотронулась до его разбросанных волос и тонкими вытянутыми пальцами начала их перебирать медленно и самозабвенно, будто играя на арфе.

– Почему не могу? – хоть и не дав вылиться этому вопросу во всей четкости, забившаяся в горле хрипотца самовольно выбросила в темный простор комнаты невидимый пузырек мужского стеснения, в поломанном и скрипучем шкафу которого неуклюже пряталась, как играющий в прятки ребенок, нежность, замершая в ряду строго висящих отцовских пиджаков.

– Потому что не можешь и все! – Баходиру казалось, что тело теряет твердость, кости плавятся, а поры расширяются, приятно растягиваясь по коже. Дышится легко, будто в нем расползаются горы, и в эти расщелины и овраги влетает голос Лены, то ли, как ветер, то ли, как птица, и поет песню, стремительно пролетающей над оживающими долинами и, как самолет-кукурузник, оставляющий за собой золотую музыкальную пыльцу, кружащей в воронке ароматного прохладного воздуха полуночи. – Вам мужчинам, к сожалению, не дано понять, что чувствует женщина, когда она счастлива.

На мгновение охваченный бальзамным параличом, Баходир все никак не мог уловить в ее глазах всегда пленившее его серебряно-бирюзовое мерцание горного ручья. Зато он слышал шелковое течение ее русо-медовых волос, ударявшееся о хрустально-упругое тело, укрывавшее в тумане неги не так давно ликовавшую душу, от настырных происков лунного света.

Луна следила за ними каждую ночь. Если бы не жара, заставлявшая их раскрывать стеклянные двери спальни на третьем этаже недавно построенного Баходиром дома, то, наверное, даже и луна не узнала о том, какими одновременно сильными и беспомощными эти два человека становились в объятиях друг друга. Ближе к полуночи луна светила ярко, и забывала обо всем, ради того, чтобы понять, какие космические силы колдуют над этим двумя. Она подплывала ближе к Земле, нарушая небесный порядок, застывала в любопытстве и зависти, грустила о своем одиночестве и просила небеса, чтобы те раскололи ее пополам. В метеоритном поиске две половинки разрезали бы звездное поле, а когда нашли друг друга, то взорвались бы, и тогда та пара в окне посмотрела бы наконец в небо, увидела в нем неземные краски, и красивая ночная вспышка навсегда осталась бы у них в памяти.

– Тебе нравится, как поют сверчки? – Лена прижалась к плечу Баходира и положила руку ему на грудь.

– Очень, – ответил Баходир, наслаждаясь звуками и запахами ночи.

– Ночью все становится другим, правда?

Баходир молчал, боясь прервать растущую и усложняющуюся мелодию ее голоса.

– И мы другие... Тела засыпают, их хватка ослабевает, и души вырываются на свободу и порхают, расстилая в снах скатерть, где нарисованы мы, настоящие и без прикрас, – она говорила медленно, все время останавливалась, будто решала задачу, и каждое слово было для нее словно маленьким открытием. – Ты посмотри, как она обманчива. Мы думаем, что она темна, а ведь только благодаря ее мраку, человек может увидеть себя в чистом виде, без помех и преград. Удивительная загадка, правда? Ночью – мы нагие перед собой... даже больше, чем ты и я сейчас... Что думаешь?

Завороженный взгляд Баходира попросил ее не отвлекаться на него и продолжать.

– Говорят, что все ночью засыпает, – она почти полностью обхватила его грудь, – а я думаю, что мир просто притворяется, что спит. В песнях сверчков, во влажных ароматах листьев и цветов, которых днем пожирает жара, слышится запах истины. Мир замирает в надежде, что истина проявит неосторожность и в чем-нибудь выдаст себя, поверив, что все действительно спит.

Баходир чувствовал, что ее рука теплеет и ослабевает. Последние слова ее были уже какими-то растянутыми, масляными.

Как только он отвел глаза от Лены и взглянул на мир через распахнутые двери, глазам было приказано закрыться, и ночь пригвоздила его память о ней к яркой холодной звезде.

– Извини меня, конечно, но как ты можешь его есть? Он же из собаки сварен? – спросила Лена, окунув подбородок в тепло ладони, сразу же оттенившее худощавые щеки вечерней подсветкой солнечного заката.

– Ну и что, что из собаки? – ложка в смакующей ладони Баходира, как прыгун-олимпиец, настраивалась на ответственное, но приятное погружение. – Какая разница? Ты же, например, говядину или баранину ешь и ничего, правда? По твоей логике, тогда уж никакой живности не надо есть.

– Не знаю, может и так. Просто собака человеку, наверное, чем-то ближе, чем, скажем, корова. Человек с ней разговаривает, и она его слушает, а, может, даже и понимает... – Лена глотнула лимонада. – Не обращай на меня внимания, ешь на здоровье.

Баходир и без того уже принялся за свой любимый суп.

– Отлично, то, что надо! Знаешь, как силы дает? – было не очень понятно кому – Лене, самому себе или супу – предназначалась эта шипяще-пошмыгивавшая фраза.

– Ты и так у меня сильный, и суп здесь не причем, – ее ускользающая улыбка растворялась в тихом свете неба, быстро переодевающегося за ширмой ее спины. Сбросив светлый дневной сарафан, оно некоторое время побаловалось платьями из свежесобранных ягод. Но те так быстро потемнели, что небу показалось, что прямо на нем кто-то варит из этих ягод компот, и оно решило сбросить с себя все и обнажить свои звезды и луну.

Баходир закончил суп и откинулся на спинку стула, испытывая странное удовольствие от напряженного путешествия супа из собачатины по бесконечно разветвленным дорогам тела.

Ему нравилась эта домашняя корейская забегаловка на окраине города с ее аккуратным виноградником при входе в небольшой дворик с несколькими столами и вертлявой собачонкой, вежливыми немногословными официантами, где-то неподалеку журчащим арыком и огромным небом над головой.

Он убегал в понимающую его простоту от настырного шума города. Всегда гнал машину, отрываясь от преследования напоминающих о делах мыслей.

Он и Лена, и больше никого.

– Здорово здесь, правда? – спросил он.

– Потому что тихо и никого нет?

Баходир кивнул.

– Мне кажется, что ты все время хочешь спрятаться, – спросила Лена, поклевывая салатики. – Почему?

Он пожал плечами.

– А от меня ты тоже хочешь спрятаться?

– От тебя? – Баходир расплылся в улыбке. – Нет, я, наоборот, только целыми днями и думаю, как бы поскорее к тебе прибежать.

В благодарность Лена взяла его за руку и не отпускала пока несколько смущенно не подошел худенький официант с подносом жареной рыбой.

Становилось прохладнее. Их головы остывали и расслаблялись, а сердца принялись разминаться для прогрева и приободрились.

– Слушай, как так получается, что мы всегда видимся только вечерами? Каждый раз, когда я просыпаюсь после того, как мы вместе проводим ночь, тебя уже нет. Куда ты пропадаешь? Мне так хочется встретить с тобой утро.

Баходир немного подумал.

– Работа, наверное. Я встаю очень рано, а ты так крепко спишь – мне жалко тебя будить. Затем объезжаю все свои точки. Как говорится, доверяй, но проверяй.

– До тебя и днем не дозвониться...

– А днем я превращаюсь в работу, в некотором смысле я сам для себя пропадаю.

Наступила недолгая пауза.

– Ты так немногословен, – сказала она и шутливо добавила. – Прямо настоящий мужчина.

– Ты говоришь, как мой отец, – заметил Баходир. – Мужчина дело делать должен, говорил он, а не болтовней заниматься!

– Правильно говорил. Видишь, какой ты славный получился! – они оба засмеялись.

– Мы с тобой уже два года вместе, а про своих родителей ты мне почти ничего не рассказывал, – она провела носом над тарелкой с рыбой. – Как аппетитно все это...

Они принялись за рыбу.

– Так почему ты мне про них не рассказываешь?

– А что рассказывать? Их уже нет, – сказав это, Баходир добавил. – Они были добрыми людьми. Отец сделал из меня человека... Как тебе рыба?

– Очень вкусная и свежая, – она приоткрыла рот и помахала возле него ладонью. – Правда горячая, язык обожгла.

– Осторожно, все с пылу с жару.

– А давай куда-нибудь уедем? – Лена решила дать рыбе немного поостыть.

– Куда? – поинтересовался Баходир, жуя.

– Не знаю, куда-нибудь, где есть море и песок, – ее указательный палец обвел стакан с лимонадом мечтательным полукругом. – Далеко-далеко, где нас никто не будет знать, и ты забудешь о делах.

– И что мы будем там делать?

– Как что? Плескаться и веселиться. Неужели не хочешь?

– Не-а, – не задумавшись, он отмахнулся от этой мысли. – Ешь, а то я сейчас все слопаю.

– Почему ж ты не хочешь?

– Человек рожден для дела, а не для отдыха.

– Ну что за глупости? – Лена нахмурилась.

– Почему глупости? Расслабляться – это не для меня. Мне нужен постоянный напряг, битва, а то я не человек. Ты хочешь, чтобы я завял?

– Нет, конечно, – Лене стало обидно, и она решила его уколоть. – Но почему тогда ты от всего убегаешь вечерами? Зачем мы уезжаем так далеко, чтобы просто поужинать?

– Хороший вопрос, – хмыкнул Баходир. – Когда я с тобой, я хочу обо всем забыть.

– Так давай тогда уедем! Ты же сам себе противоречишь!

– Может и противоречу, на слова я не мастер, – неуверенно ответил он и размял шею, наклонив голову к одному плечу, а затем к другому. – Просто мною движат две вещи: борьба и загадка. Я вкладываю большие деньги в свое дело, рискую серьезно и делаю все, чтобы обойти конкурентов. Это моя борьба. А ты... ты – моя загадка.

Лена погладила свои плечи и опустила голову. Волосы повисли, как ветки ивы, закрыв ее лицо.

– Что молчишь? – поинтересовался Баходир.

– Думаю о том, что ты сказал, – не поднимая головы ответила Лена, – и пытаюсь понять, кто же я тогда для тебя.

Она долго не отвечала. Затем подняла голову и, на мгновение собрав волосы в пучок, закинула их назад.

– Получается, что как только ты меня разгадаешь, я тебе уже не нужна?

– А я этого не смогу сделать. Буду делать все, чтобы разгадать тебя и в то же время мешать себе сделать это. Буду всегда играть против себя.

– Ерунда какая-то, – по ее лицу пробежала дерзковатая усмешка.

– Почему ерунда?

Звезды почему-то начали обкидывать Лену ледяными иглами, а небо навалилось на ее спину своей темной правдой.

– Да потому что ты убегаешь от реальности и не желаешь к ней приблизиться. Давай значит не узнавать друг друга, встречаться только по ночам, что мы собственно и делаем, и никогда не просыпаться вместе утром! – голос ее задрожал, а грусть закинула по слезному мячику в каждый из глаз. – Будущего у нас тогда нет, Баходир! Я не хочу прятаться в тени у жизни. Я то думала, что мы – клубочек, похожий на солнышко, который все вокруг освещает. Нет, я буду смотреть жизни в лицо, а не прятаться от нее по ночам, уезжать в рестораны за городом и играть с ней в мистические игры. Для меня жизнь должна быть правдой, а не обманом. Может ты и не такой сильный, как я думала...

Она отвернула от него взгляд и, посмотрев в черноту над оцепеневшими крышами домов, подумала о том как быстро, внезапно, и безжалостно может прийти озарение.

– Отвези меня домой, – холодно произнесла она.

«В редкие моменты прозрения, когда туман детских воспоминаний ненадолго рассеивался и на траве, истоптанной грязными ботинками мук и слабостей, благосклонно выступала роса, бодрящим холодком застававшая душу врасплох, Искандер удивлялся той непонятной силе, которая, раз накинув на него узду памяти, не даст ему более никакой свободы. Он знал, что был навечно порабощен. Хлыст отцовских издевок и упреков в излишней чувственности в свое время так сильно обжег скакуна его самосознания, что как только тот замечал облитую солнцем долину воображения или горные верхушки, на которых вулкан выгравировал таинственную пепельно-алую надпись о жизни того, кем он мог бы быть, то сразу же шарахался в обратную сторону. Мчался подальше от увиденного, чтобы вернуться на привычную сырую тропинку, запуганную шипящими колючками темных кустарников.

Искандер думал, как избавиться от памяти и стать другим человеком? Как забыться и очиститься?»

Бахтиер строчил, отскребая залежавшуюся плесень этих слов. Избавляясь от смердящего мусора в сердце, он вышвыривал буквы-беспризорники на белый листок, неохотно, но смиренно пристраивавший незваных гостей. Потерянные, голодные и неуклюжие каракули грязными кулачками потирали шмыгающие носы, обмазывая друг друга чернильными соплями.

Помятая подушка указательного пальца постанывала от долгого и нервного нажима шариковой ручки. Невидящим взглядом Бахтиер посмотрел на разбросанные на полу бутылки отечественного пива. Громкая, но лаконичная отрыжка напомнила о том, что надо вернуться к бумаге.

«Отец кричал, что он никогда не станет мужчиной, и в такие моменты маленький Искандер съеживался, закрывал глаза, прячась от страха, и оказывался в леденящей сердце комнате, один на один со светящейся мифической скульптурой настоящего мужчины. Отцовские крики толкали его в спину, заставляя шагнуть ей навстречу. Мраморное тело скульптуры темнело, наполняясь грязным цветом, оживало, а затем вызывающе ухмылялось, будто приглашая Искандера на битву, и протягивало руку, чтобы втянуть его в себя, в тело воина. Пальчик Искандера коснулся вытянутый руки и, уколовшись о колючую шершавую кожу, резко отдернулся. Искандер удивленно посмотрел в светящиеся бесстрашием глаза и спросил:

– Послушайте, Вам не скучно так жить?

– Скучно?! – тяжелый скульптурный голос растекся по темным стенам, – Ты что, соплячок? Я ж всю жизнь в сражениях. Чего-чего, а скучать уж точно не приходится.

– А зачем Вам сражаться? – осмелев и не убирая глаз с воина спросил Искандер.

– Как зачем? – статуя убрала руку, видимо, передумав забирать мальчишку к себе, и выпрямилась, несколько растерявшись. – Быть мужчиной – значить быть смелым и сильным. А без битвы, силу и храбрость не проверишь.

Искандер опустил ненадолго глаза в пол и подумал над этим ответом, а затем подняв голову, вновь спросил:

– Так если Вы все время в битвах, то вся жизнь мимо Вас пройдет?!

– Ха-ха-ха! – рассмеялся воин. – Глупец, я же тебе объясняю, что для мужчины битва – это и есть жизнь!

– Но откуда Вы это взяли? – не отставал Искандер. – Ведь столько интересного вокруг, за каждым листочком столько всего спрятано, а такой как Вы даже и леса не заметит!

– Замолчи, дурак! Я ж не посмотрю, что ты мальчишка, могу и голову снести!

– Посмотрите на свою кожу, – Искандер вконец осмелел, – она натянута на Вас, как жгут. Она груба и тверда, а значит ни музыки не слышит, ни прикосновений не чувствует. Она такая колючая, что похожа на испугавшегося ежика. Почему так от жизни отворачиваетесь? Не хотите ее ни слушать, ни трогать, и даже колючками ее запугиваете. Говорите, что Вы – воин, отчего тогда так ее боитесь?

– Это я то боюсь?! – взревела статуя. – Сейчас мозги твои размозжу, умник!

Спрыгнув с подиума, она зависла в воздухе и занесла руку над головой, чтобы ударить Искандера, но тот рванул в темноту и услышал только как статуя рухнула на пол и разбилась. Искандеру показалось, что ее осколки вот-вот залетят ему в уши, и от этого ему стало больно. Он зажмурился и закрыл уши ладонями.

А отец все кричал и кричал...»

Небо в обрамлении балконного окна за спиной Бахтиера медленно наполнялось сиянием солнца. Вновь загрохотали трамвайные рельсы, заскрипели машинные тормоза.

Бахтиер знал, что не успев проснуться и потянуться, город, как всегда уже жаждал всеобщего внимания, будто в детстве его обделили любовью и теплом. Он разжевывал и, как жевательную резинку, выплевывал планы каждого жителя на свои пыльные дороги и минуты не проходило, как эта жвачка назойливо прилипала к каблуку кого-нибудь другого. Словно строящий игрушечные железнодорожные рельсы ребенок, он нарочно спутывал дороги торопящихся на работу или сталкивал их друг с другом, заставляя их ворчать или ругаться. Его слизкие щупальца впутывали жизнь каждого в свою садистскую паутину.

Бороться с пауком бесполезно. Хочешь жить – стань пленником. Счастлив тот, кто привык к паутине и научился перекатываться по ее сухим, но липковатым разветвлениям, приближаясь к самому центру – туда, где восседает кровожадный властелин. Он проглотит их продажные души, и они станут им и в таком абсолютном и вечном порабощении обретут счастье и покой, наслаждаясь господством над остальным миром.

Питаясь грязью потерянных душ, город с каждой секундой становится все сильнее. Дороги, памятники и дома теряют твердость, все более напоминая зыбучие пески.

Как мышка, почуявшая сыр, Бахтиер пошевелил носом. Окутанный пивными парами, запах магнетического притяжения города становился тяжелее и острее. Тело слабело, и вместе с этим как спирт улетучивалась сопротивляемость интеллектуальных и душевных сил. Все эти годы он искал убежища, забрасывая одиночество разноцветными камнями мыслей, чувств, и букв. Как он, оказывается, заблуждался, веря, что искусство вызволит его из себя, что он вырвется из застенков своих слабостей, памяти и страхов. Как наркотик оно, позволив на некоторое время забыться и поваляться в песочной сладости лживого воображения, все же привело его к краху, иссушив сердце, искусав ребра, проткнув желудок и запустив в кровь яд. Какие бы имена и жизни он не придумывал героям, с каждым исписанным листком он проживал себя еще раз. Искусство оказалось западней, преумножив страдания в десятки, сотни, тысячи раз. Убегая от себя, он больно ударялся о свой же лоб.

Бахтиер резко скомкал листок, прервав короткую жизнь Искандера, и с хриплым криком отчаяния выкинул его туда же, где валялись отупевшие от многочасового безделия пустые бутылки.

Он знал, что поломался. Правда, остается правдой. Он – оскорблен жизнью. Бедный, униженный и самим собой обманутый. Сколько он не кричал все эти годы, разукрашивая слезы на бумаге, город его так и не услышал. Совсем наоборот, тот, казалось, навязывал ему свою порочную волю.

Его охватила злоба и обида. Перед глазами всплыло помидорное лицо редактора, которому он бросил вызов, так сочно в него плюнув. По телу вдруг пробежала приятная дрожь. Он откинулся на стул и закрыл глаза.

«О, как хорошо, – подумал он, подергивая плечом, – отчего ж так хорошо?..»

На мгновение Бахтиер словно провалился в сон. Его кожа превратилась в зеленовато-золотистую толстую змею, в красивом танце плывущую перед глазами. Она зашипела и, раскрыв рот и обнажив зубы, вся забурлила, повсеместно покрывшись пивными пузырьками.

«Да, я плюнул в него, я плюнул!! И мне хорошо... Отец был прав, я должен бить. Другого выхода нет... Я отомщу жизни за унижение, за обман. Не уйду, не закричав – пусть мир услышат мой голос, хриплый, прокуренный, затравленный, но мой!»

Бахтиер почувствовал прилив темных сил. Впервые за всю жизнь он забыл про слова, выключил фонарь, бесполезно освещавший мрак стонущей души, и решил действовать.

«Вот мое предназначение! Вот к чему меня вела жизнь», – эти мысли вкололи в него настолько сильную дозу жизни, что его начало трясти. Удивительно! – ему захотелось впрыгнуть обратно в себя, играть с самим собой в классики, прыгая с клетки на клетку. Он начал массировать руки и стучать по колену, наслаждаясь крепостью костей, напряг и поиграл маленькими орешкообразными мускулами. Вспомнилась картина «Девушка на шаре», и он представил, что так же встал на свое сердце, узорчато вознесся руки в небо.

«Хватит плакаться, что мир против меня. Раз такие правила, то я вступаю в игру и утру ему нос».

Кровь вскипела настолько, что необходимо было найти способ немного поостыть. «Удержать бы огонь и самому не сгореть».

Он натянул джинсы и, сбросив бельевую майку, сунул нос в кислотный кустарник правой подмышки. Как собака, фыркнув и засыпав в карман джинсов оставшиеся от последней зарплаты купюрные крошки, он вылетел на улицу и запрыгнул в первое попавшееся такси возле дороги.

Через час это же такси привезло его обратно домой вместе с разукрашенной девицей с длинными ногами, как спицы вылезавшими из короткой черной юбки с толстым блестящим ремнем.

– Третий этаж, – скомандовал Бахтиер, как только они зашли в подъезд.

Ничего не говоря, она взошла на лестницу первой. Покачивающаяся джинсовая юбка, поддразнивая спрятанной за ней темнотой, как маятник, ступенька за ступенькой все глубже погружала Бахтиера в гипноз.

Зайдя в квартиру и сняв сумочку с плеча, гостья деловито произнесла:

– Смотри, тебе повезло, что ты меня в такое время нашел. Так, что давай, как договорились, пятнадцать штук за раз.

Закрыв дверь, Бахтиер покривив правый кончик губы в полупьяной ухмылке, спросил, оставив ее реплику без комментариев:

– Тебя как звать-то?

Девушка повернулась к нему лицом. Она была одного с ним роста. Белая майка с изображением пляжа и пальмы, выложенных разноцветными бусинками, плотно обтягивала крепкое тело и упругие груди.

– А какая разница? – холодно ответили ее большие зеленые глаза. – Если так нужно, то зови меня Наташей.

– Ну что ж, Наташа, – несколько угрожающе сказал Бахтиер, сделав шаг навстречу девушке, – держись теперь...

Он повалил ее на пол прямо в прихожей и, вздернув юбку, на несколько мгновений забылся в чуланном запахе ее дешевой парфюмерии. Затем откинулся на спину и развалился на полу, тяжело дыша.

Наташа привстала и зашла в ванную комнату, не закрывая двери.

– Вот и все, давай пятнадцать кусков, как договорились, – до Бахтиера донеслись тихие звуки падающей на пол одежды.

Не поднимаясь, Бахтиер запустил руку в карман расстегнутых приспущенных джинсов и выбросил на пол пачку помятых купюр.

– Хорош о деньгах говорить, на полу вон лежат, – раздраженно бросил он, – скажи мне лучше что-нибудь приятное.

– Я тебе уже сделала приятное, а за комплименты ты мне по-моему не платишь, – эти холодные слова вылетели из щелки приоткрытой двери сквозь шум слабого душевого напора теплой воды.

– А ты языкастая, – выкрикнул Бахтиер, внезапно ощутив прилив новых сил. – Тебе на меня наплевать, поэтому и дерзишь, так ведь?

Душ выключился, и он слышал, как Наташа, выйдя из ванной топталась на коврике, вытирая толком не размявшееся тело.

– Слушай, мужик, чего ты от меня хочешь? – спросила она. – Давай помолчим лучше.

Зачем он с ней разговаривает, что-то из нее вытягивая или, может, наоборот, впихивая, как врач, засовывающий резиновую трубку в пищевод для очистки? Он ведь не знает эту женщину и знать ее не хочет.

– Мы что мертвецы что ли, чтоб молчать? – Бахтиер резко приподнялся, опершись на руки и подогнув колени. – Или я для тебя пустое место?!

Она молчаливо засуетилась, натягивая на себя одежду. Ее молодая кожа вновь зашелестела, как весенний листок, в его неостывших инстинктах, и свежая порция крови брызнула в лицо.

Расплывшись в полудьявольской улыбке, он спросил, встав на ноги и вытянувшись:

– Тебе понравилось?

– Понравилось?! Да я и моргнуть не успела! – внезапная вспышка хохота, чем-то похожая на сдавленный чих, влажным эхом отскочив от ванного кафеля, ударилась о дверь, приоткрыв ее пошире и представив Наташиному взору ожившего и озлобленного Бахтиера.

Она осеклась, что-то внутри нее споткнулось, и она беспомощно скривила рот.

– Моргнуть не успела, говоришь... – прошипел Бахтиер и шагнул в крохотную ванную комнату, закрыв дверь на щеколду и зажав Наташу между собой и умывальником. – Сейчас всласть наморгаешься...

– Эй, ты что обезумел? – она прижалась к умывальнику, пытаясь схватить Бахтиера за запястья. – Мы так не договаривались...

Его потная ладонь оборвала ее крик.

Наташа мало понимала, что с ней происходило. Бахтиер тоже этого не понимал. В температурной лихорадке, он то трясся от холода, то задыхался от жары. Как бобслеист, он стремительно летел вниз по какой-то трубе, освещенной тусклым красноватым светом, под пронзительный женский крик. Он не знал себя, но чувствовал, что летит не зря: он разгонится, вылетит из трубы где-нибудь на пике горы, оставив позади вулканное извержение, и зависнет в темно-алом небе, приковав к себе молящие взгляды всех, кто вынужден остаться на земле, дожидаться спуска огненной лавы и просить у него прощения за всю причиненную ему боль.

Наташа не знала, сколько это продолжалось. Но рано или поздно он все же обессилел и, к ее удивлению, упал, потеряв сознание.

У нее не было сил рыдать. Пошмыгивая, она оделась, собрала с пола в прихожей деньги, вернулась в ванную, только чтобы плюнуть в него, и покинула квартиру. Если бы не вялость и слабость в ногах, то, может, она и смогла бы убежать от этого кошмара, от этого чудовища, чье безумие липло к ее шее и губам, так и не дав ей вырваться.

Шептавшая тишина во дворе замерла, услышав медленный булькающий звонок мобильного телефона.

– Да, – ответил Баходир.

– Баходир, это ты? – Баходир услышал теплый голос, которого он, казалось, не слышал уже целую вечность.

– Лена? – с трудом веря и занервничав, переспросил он.

– Да, Баходир, это я, – ее голос потоптался и затем спросил. – Ну как ты?

Баходир хмыкнул, не зная, что сказать.

– Не знаю, Лена, темная полоса пошла... – с грустным откровением ответил он, посмотрев в почти потемневшее небо. Луна – ночная актриса, медленно выступающая из глубин небесной сцены – светила все ярче. Сегодня она полностью себя не покажет, прикрыв лицо вуалью тонкого облачка. Подозрительно посмотрев на облачко, Баходир задумался о том, откуда оно появилось – ведь все лето небо было чистым и гладким, как свежевыбритые мужские щеки. – Ты может, слышала, у меня сейчас неприятности...

– Да я слышала, – сочувственно произнесла Лена. – Неужели почти все точки сожгли?

– Да, – Баходир тяжело вздохнул, отодвинув от себя косу с супом из собачатины, до которой он едва прикоснулся, – все, кроме одной.

Чем больше он всматривался в облако, тем более оно становилось похожей то ли на крест, то ли на безликую человеческую фигуру, которая сплела ноги и вознесла руки вверх, согнув их в локтях.

– Кто мог это сделать?

– Понятия не имею. Я все свои каналы подключил, так что ищут повсюду. Говорят, что это может быть кто угодно: от конкурентов до исламистов.

– А ты что думаешь?

– Я же говорю, даже не знаю, что думать! Если конкуренты, то уж как-то очень дерзко и туповато получается. Если фундаменталисты какие-нибудь, то почему тогда только мои рестораны подожгли? Есть ведь места похуже. По-моему, у кого-то на меня зуб...

– Хочешь, я приеду? – неожиданно спросила она.

Баходир посмотрел на кривые затвердевшие жирки, застывшие в брошенном супе, как листья на болоте. Ему было холодно, и он захотел, чтобы она укрыла его своим почти что материнским теплом.

– Ты же сказала, что мы уже никогда не увидимся?

– Я передумала, – он знал, что она улыбается.

– Тогда приезжай. Завтра вечером я буду дома.

Она повесила трубку. Он закрыл глаза, и увидел ее улыбающееся лицо. За ее спиной были обгоревшие здания, в одно из которых зашел, он, Баходир, подняв с земли обугленную деревяшку, когда-то бывшей частью оконной рамы, которую он сам в свое время аккуратно подбирал, как и любую другую деталь во всех своих ресторанах. Он смотрел на себя, одинокого и растерянного в сжеванных пламенем обломках многолетнего труда. В этих незастрахованных обломках затерялось теперь и будущее.

Но Лена мотнула головой и ее волосы, как кисточка художника, штрих за штрихом стирали и обгоревшие ресторанные стены, и его самого. Яркие краски ее волос вначале брызнули на его потускневшее лицо, и некоторое время он так и стоял со светлым пятном вместо лица. Затем краски замазали и голову, и тело, и руки.

Жара заставила всех попрятаться по домишкам: за занавесками, сдерживающими натиск тяжелого солнца, напиравшим всем своим весом на стоические восточные земли; за кирпичными стенами, невозмутимо создающими собственную темно-прохладную реальность, упрямо игнорируя плавящийся воздух, дергающийся так тревожно, будто его обернули в прозрачную пленку для пищевых продуктов.

Обернутая этой же пленкой, голова Бахтиера, слегка покачиваясь, как кресло-качалка, спряталась в тени вишневого дерева возле зеленых ворот, за которыми возвышался трехэтажный кремовый особняк с бордовой черепичной крышей. Все боялись жары, но только не он. Она скорее была его сообщницей. Доложив ему, что все с улицы прогнаны, она дала понять, что можно идти в атаку.

Вытащив из старого спортивного рюкзака веревку с большим железным крюком на конце, Бахтиер закинул веревку через черепично-треугольную шапочную линию забора и, потянув ее на себя, услышал, как крюк царапает внутреннюю сторону стены. По коже пробежали мурашки. Веревка остановилась, крюк зацепился. Держа веревку вначале одной рукой, затем другой, он быстро одел рюкзак на спину. Подергав веревку пару раз, проверив на прочность, он упер обе ступни о стену забора и, передвигая руки вверх по веревке, делал небольшие шажки по стене. Сильно ухватившись за треугольную шапку забора, он потянул тело вверх, вспомнив при этом, как когда-то сдавал школьный норматив на перекладине, закинул правую ногу через забор и, сняв крюк и потянув веревку, спрыгнул.

Дворик был ухоженным. Сразу за воротами был небольшой виноградник, накрывавший своей ароматной тенью парковочное место, с трудом уместившее бы две легковые машины. Весь остальной двор был поделен на два травных газона, вдоль которых были рассажены вишневые и абрикосовые деревья. Между газонами, прямо посередине между виноградником и ступенями в дом стоял мраморный фонтан. Воды в нем не было.

Бахтиер положил веревку обратно в рюкзак и быстрыми шагами направился к дому.

«Отгрохал ведь себе домину, скотина», – подумал он.

Пробежавшись по ступенькам, он подошел к двери и подергал за ручку. Дверь была закрыта. На всякий случай он решил не торопиться и не вскрывать входную дверь. Он обошел дом, пройдя через узкую дорожку между домом и забором. Позади дома, за исключением ворот и виноградника был такой же квадратный двор, с такими же газонами и фонтаном. Задняя дверь была тоже закрыта.

«Лучше отсюда зайду», – он вновь прибегнул к помощи рюкзака и вытащил из него припасенную для этого случая отмычку. Дверь сопротивлялась недолго, и он проник в дом.

Пройдя через прихожую, он оказался в безоконном коридоре, укротившим ослепительный дневной свет на геометрическом рисунке паркетного пола. Бахтиер не ожидал, что будет так возбужден. Нет, не от страха, он как раз-таки ничего не боялся – ему наоборот казалось, что дом почувствовал приход незванного гостя, и все в нем – скрип пола под пыльными крассовками, елеслышимый писк раздавленных ворсинок на ковриках, легкое покачивание старинной китайской вазы и оторопевшая тишина – желало предупредить хозяина об опасности. С каждым шагом Бахтиер проникал, как хирургический нож, все сильнее в глубины чей-то жизни. Пробежала приятная дрожь.

Дом его боялся, но, казалось, решил смиренно сдаться неизбежности. Бахтиер понял, что для стен этого дома он стал судьбой. Жизнь дома, и в особенности хозяина – в его руках! При этой мысли Бахтиер остановился и расплылся в зубастой улыбке.

Хозяина дома он не знал, но вместе с тем не сомневался, что имел достаточное представление о нем, чтобы избрать его своей главной жертвой. Трусливые мыслишки, напуганные метающей молнии ведьмой-душой, трясущимися в ладошках карандашами быстро набросали в уме Бахтиера дрожаще-кривоватые штрихи портрета жертвы. «Чем искаженнее и противней картинка, – перешептывались мыслишки, – тем скорее ведьма успокоится, увидев художественное оправдание своему гневу».

Войдя в просторную гостиную, посреди которой стоял большой дубовый стол, Бахтиер сразу уселся на темно-бардовом туркменском ковре в противоположной стороне от второй, главной двери, чтобы взглянуть на нарисованый в голове портрет человека, которого он никогда не видел. Он увидел слегка приспущенный крупный подбородок и нацеленный на Бахтиера прищуренный взгляд. Узкий, но смекалистый лоб и зачесанные назад негустые волосы выставили на первый план грубость крестьянского носа.

«Что смотришь, съесть меня хочешь? – чуть ли не вслух спросил Бахтиер, уставившись в молчаливый узор на ковре. – Привык всех пожирать... Нет уж, браток, пора за жадность расплачиваться». Бахтиеру показалось, что портретный собеседник ухмыльнулся, дернув прямой негибкой бровью. «А-а, говоришь, ты лучше меня... – пробормотал себе под нос Бахтиер. – Думаешь, жизнь на твоей стороне? Только до поры до времени – вот посмотришь, скоро я расставлю все на свои места».

Бахтиер услышал как в передней части дома открылась дверь – та самая, которую он подергал первым делом, когда подошел к дому. Кто-то невольно поиграл ключами, закрывая дверь. Этот звук – что-то между смехом новогодних колокольчиков и вызовом выскальзывающей из ножен сабли – был далеким и приглушенным, но в то же время и отчаянно-растянутым, будто желая убедиться, что, несмотря на всасывающую его чинную коридорную тишину, его отголоски долетят до ушей Бахтиера. Растянутость звука замедлила время, движения, пульс жизни. Бахтиер понял, что его смелость вознаграждается – мир, противясь законам природы, соорудил в своей библиотеке новую полку, где уже выстраиваются книги о его мыслях, переживаниях, завоеваниях. Полка будет висеть где-нибудь возле окна – так, что любознательный прохожий, невзначай поднявший голову, заметит эти ни на что не похожие черные томики, прошитые кровью и золотом, залетит в библиотеку и пропадет там надолго, наступая на следы истории его восстания и мести. Читатель проживет все дни его долгого одиночества, раскроет скомканные незаконченные рассказики, возможно даже допишет некоторые из них, и восхитится силой Бахтиера, противопоставившей не замечавшему его миру свои законы.

Не торопясь, Бахтиер опустил руку в рюкзак, покопошился и вытащил купленный на воскресном рынке охотничий нож с деревянной рукояткой. Подкинув его на ладони, он крепко ухватился за рукоятку и, вскочив на ноги, подошел к двери напротив, в которую, подозревал он, рано или поздно войдет хозяин. Звуки – шум воды в умывальнике, неторопливые передвижения из комнаты в комнату, захлопывание двери холодильника – все еще доносились издалека.

Двери гостиной, с золотыми ручками и отделанные красным деревом, были без стекол, так что Бахтиер мог не волноваться, что его могут заметить. После некоторого затишья, Бахтиер услышал приближающиеся к гостиной шаги, мягко ступавшие, скорее всего, по плотной ковровой дорожке. Бахтиер отступил влево от двери, прижавшись спиной к стене. Затаил дыхание и быстро окинул взглядом комнату. Напротив лежал оставленный им рюкзак, справа у стены стоял кожаный диван и кресло, чья спинка была обращена к рюкзаку. Между диваном и креслом у стены стоял стеклянный журнальный столик с фотографией в рамке. В левой стороне комнаты, по диагонали от стоящего в центре стола, был комод с большим радугообразным зеркалом. На комоде стол набор с тремя самурайскими мечами, слева от которого была еще одна фотография.

Незнакомец приблизился к двери, дверная ручка повернулась.

Через секунду Бахтиер увидел слева от себя женщину с темно-русыми волосами чуть ниже плеч в тонких облегающих брюках кофейно-молочного цвета и белой блузке. Не успела она сделать еще один шаг и повернуть голову, чтобы столкнуться взглядами с Бахтиером – боковым зрением она в долю секунды успела заметить чье-то присутствие – как он ударил ее рукояткой ножа по шее. Испустив что-то между стоном и криком, она упала на левый бок, поджав под себя ноги и ухватившись правый рукой за шею. Она увидела стоявшего над ней Бахтиера, опустившего руки, в одной из которой был нож, и горизонтальные гримасы боли на ее лице враз превратились в овальную вытянутость ужаса. Отведя руки от шеи и лица и растопырив пальцы, как сдающийся в плен солдат, она открыла рот и хотела была что-то сказать, как Бахтиер, откинув на пол нож и нагнувшись, одной рукой зажал ей рот, больно смяв губы, а другой потянул ее вверх за блузку, заставляя ее подняться. Она пыталась одновременно вцепиться ему в лицо и оттолкнуться, но он защищался локтями и заставил ее сделать два шага спиной вперед к дивану. Когда они приблизились к дивану, он толкнул ее, и она рухнула на кожанные подушки, резко испустившие воздух, как отправленный в нокдаун боксер. Она хотела было встать, но он быстро поднял с пола нож и, шагнув обратно к дивану, подвел его к ее лицу.

– Не дергаться, – тихо приказал Бахтиер, – сиди спокойно.

У нее не получалось сомкнуть губы. Как первоклассница положив ладони на колени, она обратила на него испуганные и покрытые влажной дребезжащей пленкой глаза.

– Баходир, ты что с ума сошел? – с трудом сдерживая наплыв истерики, спросила Лена. Ее дрожащий голос прозвучал ниже, чем обычно. – Опусти нож сейчас же.

– Что ты сказала? – он приставил лезвие вплотную к ее щеке. – Какой я тебе Баходир?

Лена попыталась отодвинуть голову хотя бы на сантиметр подальше от ножа. Ее взгляд опустился на лезвие, а обычно еле заметные ноздри зашевелились, безуспешно стараясь сдержать учащенное дыхание.

– Баходир, успокойся, пожалуйста, давай все обсудим. Что с тобой? Неужели ты из-за поджогов так нервничаешь? Если так, то может...

– Замолчи, женщина! – заорал Бахтиер и затряс ножом так, что Лена откинулась на спинку дивана и даже зажмурила глаза, чтобы спрятаться от этого кошмара. – Что ты несешь?! Какой я Баходир?!

– Хорошо, хорошо, ты не Баходир... ты не Баходир, – запинаясь и не открывая глаз, пробормотала она.

Сжав губы, Бахтиер сделал шаг назад и опустил нож.

Лена открыла глаза и взглянула на него, а затем вдруг начала осматривать комнату, кружа головой, будто недоумевая во сне она или наяву.

– Кто ты такая? Ты здесь живешь? – спросил Бахтиер, словно следователь на допросе. – Когда придет Баходир?

Лена вернула на него теперь уже призрачно-обреченный взгляд. Она подумала, что даже если все это было сном, то это уже не имело значения. Страх от этого не становился менее реальным.

– Я тебя спрашиваю! – угрожающе повторил Бахтиер.

– Нет, я здесь не живу, – она удивилась, как твердо и даже с вызовом прозвучал ее ответ.

«Откуда взялась это твердость?» – подумала она и еще раз окинула взглядом так хорошо знакомую ей комнату. Она всегда была для нее таким светлым тихим местом. Каждый предмет в этом доме, включая диван, на котором она сейчас сидела, кресло и стол в центре – все это было когда-то убранством воображаемого ею счастья, которое совсем недавно, казалось, было так близко и неизбежно. Что произошло? Почему уголок счастья в одно мгновенье превратился в ад, а любимый человек – в подобие дьявола?

– Но иногда здесь бываю, – добавила Лена еще более уверено и спокойно. «Отчего улетучился страх?..» – вновь спросила она себя. Она опустила голову себе на плечо. «От равнодушия, а равнодушие от неизбежности, а неизбежность?..» Она пока не могла объяснить, что с ним произошло, но знала, что случилось что-то такое, что враз убило и его, и ее. А раз так, то ничто уже не имело значения.

– Ты, что, девка его?

Силы покидали ее, и кружилась голова. «Что за бред? Что с ним?»

– Замолчи, прошу тебя! – выкрикнула она.

Он как будто послушался ее и помолчал несколько секунд. Затем спросил:

– Значит, ты знаешь про поджоги?

Лена опустила голову.

– А кто про них не знает? Весь город об этом говорит, – тихо произнесла она, на самом деле не отвечая ему, а просто цепляясь за вопрос, чтобы повисеть на нем немного, как на краю скалы над пропастью, и забыться ненадолго в собственном бормотании перед гибелью. – Мы же с тобой уже об этом говорили.

– Мы с тобой ни о чем не говорили! – опять злобно выкрикнул он. – Я тебя вижу в первый раз и для тебя он, кстати, будет последним!

Полулежа на диване, она уже не смотрела на него. Резко затормозив при виде ее равнодушного спокойствия, его гнев сошел с трассы, разбился и сам в себе сгорел.

– Говоришь, весь город поджоги обсуждает? – с удовлетворением в голосе произнес он. – Получается, не зря я старался.

При этих словах Бахтиер громко рассмеялся. Лена, слегка очнувшись, недоуменно посмотрела на него:

– Что? Это ты рестораны поджог?!

Засмеявшись еще бодрее, Бахтиер ответил:

– А кто ж еще! Знаешь, не так уж и просто оказывается поджечь дом, да еще и так, чтобы тебя никто не заметил.

Лена приподнялась и ровно села.

– Хочешь, скажу, как я это сделал? – заговорщицки спросил он. – У меня накопилась куча бутылок от пива. Подготовил зажигательную смесь и залил ее в бутылки. Потом прямо как партизан на войне, в глубокую ночь отправился к объектам твоего Баходира. Сто раз осматривался, прежде чем подходил к домишкам этим. Бутылочкой разбивал оконное стеклышко, поджигал тряпочку и раз – просовывал бутылочку между оконных рам! Потом, как призрак, исчезал. Вот и все! Ну как?

Лена широко раскрыла глаза и округлила рот.

– Баходир, зачем тебе это?! Ты ж сам это все строил!

Бахтиер дернулся к дивану, вновь выставив нож.

– Ты что не поняла? Еще раз назовешь меня Баходиром, уже предупреждать не буду. Всажу тебе это и все, поняла, дура?

Лена, вскрикнув, уперлась руками в подушки и откинулась на спинку.

– Вот так то лучше, – он отошел от дивана и, помолчав, сказал. – Зачем поджег, спрашиваешь? Хм...

Он вдруг зашагал из стороны в сторону, при этом не отходя далеко от дивана.

– Скажи мне, чем твой Баходир занимается? Молчишь, стыдно? А я тебе отвечу – он кормит и развлекает потных мужиков и падших девок, вот чем он занимается! Дело не хитрое, ни мозгов, ни души не нужно. Не прав я?! Что, нечего сказать? Потому что прав. Признаю, получилось у него лучше, чем у других, потому что понахрапистей кабаненок твой оказался. Тебе ведь он этим и нравится, а?

Сказав это, он остановился и впился в ее глаза.

– Отвечай, этим он тебе нравится?! Настоящим мужиком его считаешь. Небось, с таким как я никогда бы не повелась?! А то, что, кроме денег и мочиловок, он ни черта в жизни не понимает, и что силы без тупости не бывает, тебя это не волнует?! Думаешь, если б он жизнью глубоко дышал, то смог бы быть таким борзым?

Он вновь зашагал.

– Я ушел из редакции, плюнув в рожу продажному редактору, отказавшемуся напечатать правду о твоем Баходире, и том, что все вы такими же стали. А всего лишь через пару дней вижу, что первая страница моей же газеты взахлеб поздравляет твоего благоверного с получением награды от торгово-промышленной палаты за, видите ли, лучший малый и средний бизнес года! Ты подумай, меня, писателя и журналиста, увольняют из газеты, где я и так гроши получал, а этому тупоголовому премии присуждают! Всю жизнь я молчал, терпел. Перо было моим оружием, но, как видишь, не сработало. Вот и решился на более подходящий метод борьбы с быдлом. Клин, как говорится, клином... Осталось только дождаться Баходирчика и познакомить его с ножичком нашим.

Переходя уже на разговор с самим собой, Бахтиер обронил:

– Подумать только, собственный отец хотел из меня такое же быдло сделать...

– Что ты сейчас сказал? – перебила Лена. – Отец?

Поняв, что он не только впервые сказал это вслух, но и сказал это кому-то, он оторопел и замер, не зная, что ответить.

– Одумайся, ты же сам мне недавно сказал, что всем обязан отцу! Не мели чепуху, взгляни на фотографию, – Лена указала на рамку на журнальном столике возле дивана.

Вытянув руку с ножом и не переводя с нее взгляда, он шагнул к столику и взял черно-белое фото, откуда на него устремила взгляды молодая семья, торжественно стоявшая перед фонтаном. Слева, опустив руки, стоял мужчина среднего роста, одетый в светло-серые брюки и полосатую белую сорочку, с густыми темными бровями и гордым взглядом, а справа – худенькая женщина в тонком цветистом платье с длинной черной косой. Посредине, выступая вперед, с петушком-леденцом в ладошке был пяти-шестилетний мальчишка в темных шортиках и белых носочках, выступающих из летних детских сандалий.

– Откуда здесь это?! – крикнул он. Раскрыв рот и округлив глаза, он уставился в фотографию. Его глаза, увлажнившись, заблестели, губы задрожали.

– Это же твой дом, Баходир, поэтому здесь и фотография твоих родителей. А ребенок – это ты, узнаешь? – Лена поднялась и осторожно положила руку ему на плечо.

– Это я, я...– растерянно повторял себе под нос Бахтиер, – как это возможно? Как, как они здесь оказались?

– Ты дома, Баходир, – Лена поглаживала его по плечу, – присядь, отдохни.

– Ведьма!! – заорал Бахтиер. – Это невозможно! Ты – ведьма, это ты все подстроила!

Размахнувшись, он со всей силы ударил ее рукояткой ножа по переносице. Лена без сознания упала на ковер, тихо и криво, как фигурка из проволоки. Брызнувшая из носа кровь быстро разливалась по щекам, шее, и вскоре настигла блузку.

Стоя над ней, он всматривался в ползучие ручейки крови, поглощавшие белизну блузки. «Как причудливо на белой ткани вырисовываются красные островки, цветочки. Все меняется...»

Переведя взгляд на ее разбитый нос, он вдруг упал на колени, схватив ее за плечи:

– Лена, что с тобой?! Боже мой, что случилось?.. Ты жива?

Пробежавшись руками по ее щекам, лбу и волосам, он приложил ухо к ее левой груди.

– Жива! Слава Богу, жива, – он просунул руки через спину и заднюю сторону колен и, подняв ее, аккуратно переложил на диван и, чтобы остановить кровотечение, слегка перекинул голову через ручку дивана. Затем снял с себя майку и обтер ее лицо, шею и грудь. – Сейчас, подожди, скоро все будет в порядке... Кто ж тебя так?

Только он собрался пойти на кухню, чтобы принести льда, воды и ваты, как обратил внимание на нож на полу с окровавленной ручкой и валяющейся рядом фотографией. Он замер.

Мысли, словно кролики, попрятались по норкам. Ему казалось, что он знает, что произошло, но просто не может вспомнить. Он встряхнул головой. Перед глазами предстал утренний густой лес под тяжелыми тучами. Туман. Слышатся только собственные шаги по влажной мягкой земле. Кажется, доносится чей-то крик издалека. Он остановился, чтобы прислушаться. Слышно плохо, но кое-что можно разобрать. Он никогда не кричал – отец всегда учил его держать себя в руках и не распускаться. Но если бы он кричал, то его голос был бы очень похожим на тот, что долетал из глубины леса. Что тот кричит? Что-то похожее на «ведьму». Да, точно, ведьма.

26.12.2009