| ПРОЗА | Выпуск 52 |
В 1831-м году Пушкин опубликовал "Повести покойного Ивана Петровича Белкина". Почти 170 лет спустя Александр Генис вынужден был напомнить пишущей братии о том, что Иван Петрович давно умер[1]. Под Иваном Петровичем им уже понимался выросший из Белкина автор произведений критического/социалистического реализма, повторяющий заштампованные приемы и не гнушающийся написать такую, например, ужасную, на взгляд критика, фразу: "Иван Петрович встал со скрипучего стула и подошел к распахнутому окну".
Подписанное Генисом "свидетельство о смерти" было поприветствовано литературной общественностью (ну а сколько, в конце концов, можно терпеть скрипучие стулья в нашей словесности?) и... в то же время поставлено под сомнение: "Иван Петрович умер! Да здравствует Иван Петрович?" (Наталья Иванова[2] и другие).
С литературой давно уже стало хлопотно: приемы то ветшают, то начинают вязнуть в зубах критиков (реже: читателей). Помним ведь, как Пушкин в поэме "Руслан и Людмила" пытался преодолеть влияние Жуковского, а Достоевский в "Селе Степанчикове" вытравливал из себя Гоголя... И все они чуть ли не угодили за борт "парохода современности", на котором собирались отправиться в новый путь футуристы... Эволюции и революции в литературном процессе идут своим чередом, но уши Ивана Петровича то и дело выглядывают в конце абзаца... Похвала современному таланту, работающему в "традициях" русской прозы, одновременно может восприниматься насмешкой...
Факт смерти Ивана Петровича будет, повидимому, еще долго признаваться/опровергаться различными консилиумами.
Мюнхенский прозаик Людмила Агеева озабочена этой путаницей и опасается, чтобы историки литературы не повторили ошибку небезызвестной Шурочки из бухгалтерии, преждевременно похоронившей ни в чем не провинившегося сослуживца Бубликова. В то же время ее земляк Владимир Шубин предлагает свою версию формирования феномена под именем Иван Петрович.
– Иван Петрович умер!
То есть как? Я же с ним только вче...
Бросили трубку. Гудки. Вот суки! Грубые какие... Почему нельзя ответить интеллигентно, нормально, например, вы ошиблись номером, или там – куда вы звоните? На худой конец: какой еще Петрович? Нет, народ, положительно, охренел.
Может, я промахнулся, не то нажал, внимательнее надо.
– Извините. Добрый день. Могу я поговорить с Иван Петровичем?
– Что? Что? (женский голос, странно знакомый) кто это?
Звуки борьбы. Снова женский голос. Но уже в отдалении. Знакомый? Кажется, знакомый, но истерический, кому это она? «не сходи с ума, аааааа! Оставь, дурак, отпусти, больно же...» что-то бросили. Стекло разбили. Странные. Нервные, что ли... Мужской голос, всё тот же, грубый, вырвал, значит, у неё трубку, у секретарши?
Уже просто рычит:
– Понимаешь, брателло, Иван Петрович умер. Умер! Умер он!
Снова хамские гудки.
Что же это такое... Вглядываюсь в меню: а, бе, ве, ге, де, же... Вот, пожалуйста, ив. Петр. Кто это у меня? Конечно, Иван Петрович. Без вариантов. Он же мне звонил вчера. Просто охранник развлекается. У него охранник больной на всю голову. Иван Петрович, видно, вышел, вот охранник и развлекается, шутит так, больной человек, афганец, секретаршу, говорят, хватает за всякие места, хотели уволить, но пожалели, афганец же! Или чеченец? Афганцы уже тю-тю, так что чеченец, в смысле – с чеченской, со второй, с ним надо бережно.
– Ну, это опять я, извините еще раз. Вы изволили пошутить, я понимаю. Но все-таки, когда Иван Петрович вернется?
– Куда вернется-то, мудило? Умер твой Иван Петрович.
– Слушай, братец, кончай! Дай трубку секретарше.
– Ты чё, козел? Ты как её назвал? Какая она тебе секретарша? Чё те от неё надо?
– Мне нужен Иван Петрович.
– А Фёдр Михалыч тебя не устроит?..
Сумасшедший дом, ну я идиот, кретин, почему не позвонил утром, сейчас я уже не доеду до пяти, утром надо было, утро, конечно, было туманное после вчерашнего, не то слово, пить надо меньше, у черт, всюду зеркала понавешали, канешна, царство баб, что за образина, однако; разве мама любила такого? Гадость, гадость, термомассаж что ли сделать... Ой-ё-ёй, пить надо меньше, вот что... Или уж больше.
– Леночка, Лено-о-о-к! Ты где деточка? Подойди ко мне, солнышко.
– Ну что?
– Боже, что за гримасы. С каким лицом ты выходишь к отцу...
– Ты на своё лицо посмотри.
– О! (сдерживаемся, сдерживаемся, владеем собой...)
– Пап? Ну что звал-то, ну мне скоро за Нюшкой идти...
– Вот, сокровище моё, от тебя требуется небольшая услуга. Я сейчас наберу, а ты вежливо попросишь Иван Петровича. Вот так, вежливенько: «Могу я поговорить с Иваном Петровичем?», интеллигентным голоском, если его нет, спроси, когда будет. Попробуй, повтори...
– Что ты из меня ненормальную делаешь, давай уж...
Внимательно, аккуратненько, идем вниз, так: «Ив. Петр.». На-а-жимаем.
Бедная моя девочка. Трубка взрывается у неё в руках таким матом, что ко всему привыкшее дитя, роняет её как горячую головешку, и телефончик крутится на полу, изрыгая жуткие слова. Леночка трясет в воздухе обожженной лапкой, плачет: «вот всегда ты меня подставляешь...», выскакивает, с грохотом хлопает дверью, взлетают мои бумаги, падает тяжелый мюллеровский словарь, телефончик застывает и мерно гудит.
Неужели ехать, с такой мордой лица? Ничего не поделаешь, надо его ловить, последний же день, боже! Ну, зачем, зачем я с ними вчера связался, а Женька с какими, однако, чмо общается, издатели они, блин; двух слов связать не могут, зачем я с ними пошёл, на что рассчитывал: «новые знакомства, новые связи, новые возможности», жалкий идиот, так всё было хорошо... Так всё чудно наклёвывалось... Нет, это только у нас заставляют человека пить, когда он не хочет, старый сентиментальный дурак, потянулся за престарелой нимфой, прикинул бы сначала, лет-то ей сколько? Учились же вместе, но выглядит... Ах, ах, ну освещение, да, вечернее... Опять же подтяжки, фитнес, шмотки, не водились у неё раньше такие шмотки, хотя я в них не очень разбираюсь, но настолько-то понимаю, куда она, интересно, Лёшку своего подевала, надо будет позвонить, спрашивал, кого из наших видит, ушла от ответа, может, при этих придурках не хотела...
Всё, поеду, мыло он и читать не будет, ну пошлю я мыло... И чего? Сиди в неизвестности. Поеду, вдруг проскочу до пяти, а он еще и задерживается.
Какой-то незнакомый охранник, старый, (да сторож он просто, больше никто), вышел из своей будки, хромает, встал напротив, руками делает кресты над головой, из-за двойных дверей, мол, всё-всё, закрыто, но у Иван Петровича свет горит, я с улицы-то посмотрел, бьюсь в стеклянные двери, как мотылек: «откройте, откройте!», сообразил: показываю десятидолларовую, нет, видали! Повернулся спиной, уходит, а говорят, пенсионеры бедно живут, неужто пятьдесят отдавать, нет, ни за что, а вот она двадцаточка. Снова бьюсь в стекло. Несчастное вечернее насекомое. Приклеил купюрку к стеклу, тычу пальцем... Эй! Эй! Видишь, что у меня...
Впустил. «Стойте тут! Я должен позвонить». Пошел в свою будку, по старинному телефону, местному, что-то говорит, долго. Стою на лестнице, красную черту не переступаю. Каждый тебя здесь может унизить, каждый, даже этот хмырь болотный, хромой ветеран. Рукой производит надменный, разрешающий жест, за двадцать-то долларов. Делаю рывок на лестницу, кричит что-то в спину про лифт, вспоминаю, что в лифте есть зеркало, возвращаюсь. Лифт у них тоже старинный, створчатые дверки за вычурной решеточкой, зеркало и даже скамеечка, плюшем покрыта. Ну и физиономия, прямо скажем, жуть... Взгляд надо срочно сфокусировать... Достаю расческу, так... Поморгаем глазками, встряхнемся, промокаем салфеточкой пот унижения, втянем живот, развернем плечи, держим спину, вот так. Не спотыкаться, не заплетаться ногами, вперед спокойно, спокойно. Обозначим стук. Можно? Толкаю тяжелую дверь.
Как из подземелья, из дальнего конца кабинета, раздается голос:
– Входите, голубчик, входите...
От ребят знаю, если он встает из-за стола, идет навстречу, значит, всё будет хорошо. А он не встаёт, глянул вскользь и снова уткнулся в свой ноутбук, будто оторваться не может, умеет держать паузу, гад... И я стою еще не… но уже как оплеванный. Мне уже дали знак, что плевки впереди.
– Иван Петрович, я вам звонил целый день, но... Таинственные явления, знаете ли, со связью... Вот приехал, ошибочка вышла, разумеется, надо было на метро... Ужасные пробки...
– Дорогой мой, ну разве так делают, я включил вас в квоту, но вам было назначено... До пяти... Требовалось всего лишь ваше физическое присутствие, и незачем было звонить.
– Но вы мне вчера звонили... И я подумал... На метро надо было... (Что я такое лепечу, физическое присутствие? У меня самого его не было, присутствия, почти весь день, никакого, нигде, умереть, умереть, провалиться на месте...)
– И уберите свой пошлый конверт. Уберите, уберите, спрячьте...
Был бы на коне, сбежал бы вниз, перил не касаясь, возможно, даже напевая нечто молодежное. Шел по лестнице, вот именно что, шатаясь, перехватывая перила, иногда двумя руками, на лифте спускаться не стал, как это ни смешно – не было сил, представилось, что, пока спущусь с пятого этажа ножками, приду в себя. Хмырь болотный сидел в своей будке, головы не поднял, ух, двадцатника-то как жалко.
В Зарядье поехал на автопилоте, пробки почти рассосались, бросил машину, по винтовой спустился в подвал, кто-то хлопал по плечу, тощая какая-то дура утешала, отвратительная, трогала меня, мразь, от неё несло ужасно, кислым. Противно.
Дома упал без чувств. Вру – чувства были. Разрази меня гром – чувства были (ну зачем человеку чувства? Непродуманный это все-таки проект – человек).
Толкают, вытаскивают из темноты. Младшенькая смотрит с любопытством. Жалости нет ни у кого. Жена протягивает телефончик: «Будешь говорить?».
– Иван Петрович жив! (голос торжествующий, игривый) ты чего мне звонил весь день? Пугал моего мальчика... Он у меня ревнивый до безумия...
Кто это, черт побери?..
Страшная, да! Безумная догадка раскалывает голову. Это Женька! Евгения! Женька петрова, называет теперь себя Ифигения, купила домик в Крыму, за бесценок, у моря, хвасталась давеча, Ифигения, блин, в Тавриде. Но почему «ф» заменилось на «в», мировая загадка, причуды конспирологии, ууууууу, убью, «Ив. Петр.», гляжу как безумный... На список, они у меня по алфавиту, проскочил, обратно... Так, так, так... И хладную душу терзает печаль... Какая к черту печаль, нет названия этому страданию. Белкин, он у меня Белкин...
Раскачиваюсь и повторяю уже громко: – убью, убью, убью...
Женька растерянно, с недоумением, почти автоматически, несколько раз: – Иван Петрович жив! Иван Петрович жив...
[1] (Вернуться) Александр Генис. Иван Петрович умер. Статьи и расследования. Вступ. статья М. Эпштейна. - М.: Новое литературное обозрение, 1999.
[2] (Вернуться) Наталья Иванова. Ностальящее. Собрание наблюдений. - М. 2002.
|
|
|