Феникс

РЫНДА

Так и не могу припомнить точно, когда произошла наша встреча. Мне представляется, что впервые я встретилась с тобой, когда мне уже стукнуло восемнадцать лет и соседка, которой накануне исполнилось двадцать четыре года, почиталась мною, как глубокая старуха.

Восемнадцать лет – пронзительный возраст, который так легко выкликать на всех перекрестках земли, под пронзительных же соловьев с упругими молодыми гортанями. Не высматривая малых птиц в листве в силу их невзрачности, зато вовсю ими заслушиваясь, я проводила много часов на облупленных деревянных скамейках в поленовских двориках Замоскворечья.

В один такой послеполуденный час, где-то рядом с Третьяковкой, с сигаретой – первые колечки дыма – между пальцами, точнее, между средним и безымянным левой руки (особый шик), я крутила вертела случайный журнал с явившимся вдруг перед моими глазами твоим изображением. Внезапно. Ты – в русском костюме государева «…и Белыя Руси» слуги – рынды, топорик вместо опахала, в парчовом узорчатом кафтане. Шапочка оторочена соболем. Высокий, твердый, шитый жемчугом воротник, на ногах ладные сафьяновые сапожки. (Костюм шился для бала-маскарада в Лондоне, в Уайт-холле, в 1912 году, и произвел большой фурор).

В журнале – о тебе – ни слова. В конце шестидесятых о князьях Юсуповых, Голицыных, Шереметевых в московских переулках даже и не шептались. Вас тут не было. Попросту, «здесь не стояло». Твой портрет сгодился редакции – проиллюстрировать им исторические хроники ХVII века, соколиные охоты времен царя Алексея Михайловича.

…В мягких сапожках. И поныне на Руси, по нефам, пишут по сырому княжичей в эдаких сапожках.

Я встретилась с тобой, но мы так и не встретились взглядом. С немелованного листа ты смотрел куда-то вдаль (по всему видно, привык позировать придворным живописцам и фотографам), даже не прозревая своей судьбы, поверх всего, всяческих барьеров. Поверх меня, в первую очередь. Я же – наткнулась. Налетела на мину. Подорвалась. Взлетела, подброшенная тем взрывом куда-то вверх, взметнув фонтанчик нагретой замоскворецкой пыли, задохнувшись твоей – соколиным ударом, молниеносно сразившей меня красотой – и опустилась на ту же неказистую скамью, сколоченную из пары досок, зализывать раны на долгие годы. На очень долгие годы.

Мы так и не встретились взглядом. Это горе я унесу с собой с земли. Тебе же, с тех замоскворецких трелей, оставалось еще два года жизни на чужбине. Да и чем нам мериться? Ты – высокий князь, …надцатая ветвь могучего ствола, чьи корни из семьи пророка. Я – нечто без роду без племени с генеалогического кустарника, не выглядывающего дальше соседней ветки «бабка-дедка». И чему тут удивляться? Ты – сам свидетель, как посекли Россию. И скажу тебе только, что дуб Волконского, по какой дороге вокруг него ни езжай, не зеленеет…

Случайные прохожие ничего не заметили. Сидела девушка на скамейке и что-то читала. Внешне все выглядело очень пристойно. Ты полежал на моих коленях, и я докурила начатую сигарету. Очень скоро я поднялась со скамьи, оправила платье и повела себя по Ордынке, как репинского бурлака бечевой, к подземке и… домой.

В своей комнате я спрятала тебя, старательно вырезав по краям из журнала, в коробку из-под обуви, в которой уже хранились мои кумиры. Глянцевые фото из серии «актеры зарубежного кино. Я подложила тебя к ослепительно недосягаемому Жерару Филиппу, смуглявому цыганистому бродяге Радж Капуру, Иву Монтану, в рубашке с закатанными рукавами, который тогда мне уже казался староват… был кто-то еще. Но ты превзошел всех.

Ты поразительно красив. Поразительно. Глаза – во столько-то карат. А какой блеск, какова чистота этих светоносных опалов, отсверкивающих венецианскими голубыми огнями, щедрый дар твоей матушки.

Зинаида Николаевна Юсупова – «Сияние», как прозвали ее при дворе, слыла одной из красивейших женщин своего времени. «Моя мать была очаровательна, – описывал ее Феликс в своей книге «The lost Splendor» – «Утраченное Великолепие», – со стройной талией, тонкая, грациозная, с очень темными волосами, смуглым цветом лица и голубыми глазами блестящими, как звезды. Она была не только умна, образованна, артистична, но исполнена самой обаятельной, сердечной доброты. Ничто не могло сопротивляться ее очарованию».

Другой современник с авторитетом непререкаемого правдолюбца вспоминал:

«…Казалось, она задалась целью всякого обворожить и очаровать, и всякий, кто к ней приближался, невольно попадал под ее очарование. Очень приятное лицо с очаровательными светло-серыми глазами, которые она то прищуривала, то как-то особенно открывала, улыбаясь при этом прелестным маленьким ртом. Стройная фигура и рано поседевшие волосы придавали ей впоследствии вид напудренной куколки…»

(Л.Н.Толстой «Автобиографические записки»)

Красота на окружающих действовала по-разному. Португальской инфанте, наблюдавшей ее на приеме, в платье, расшитом драгоценными камнями и жемчугом, Юсупова казалась византийской императрицей древних времен; слуга арап каждый раз при ее появлении падал ниц, как перед божеством, а некий бедняга офицер, совсем потерявший голову от страсти, как-то въехал верхом к ним в гостиную и, подняв лошадь на дыбы, бросил букет цветов под ноги хозяйке. Разумеется, то было его первое и последнее свидание с Зинаидой… Кто ее только ни рисовал!..

Вот именно, «на скамейке» – не стало нашим первым свиданием. В самый первый раз я увидела тебя зоркими глазами Валентина Серова, в той же Третьяковке. Оттого-то ты мне и не показался, что меня опередил художник, более благосклонный к твоей матушке в силу ее обаяния и чарующего смеха, тебя же выставивший обыкновенным, самовлюбленным графчиком, с отменно выписанным любимцем мопсом на руках.

«Портрет Ф.Ф. Юсупова младшего» в Архангельском.

Звездный мальчик. Несносный. Кусающий гувернанток за пальцы, направляющий пожарный шланг в городскую толпу на потеху себе и своим мопсам. «Если Фелюнчик будет пай-мальчиком, мама привезет ему из Парижа подарок… лошадку».

Положа руку на сердце, в младенческие годы ты был невыносим. Кажется, одна только выжившая из ума ваша прабабка любила тебя за то, что ты единственный из детей, кто охотно брал из ее бонбоньерки угощение – заплесневелый шоколад.

У моего военного отца с генеральскими погонами и нашивками летчика было удивительно развито чувство прекрасного. Его тянуло в красивые места – парки, цирки, рестораны. Мы – завсегдатаи ресторана «Савой» на Рождественке, где в бассейне с подсветкой, подплывая к поверхности воды за крошками, лениво плавают довольные зеркальные карпы. Мы выезжаем в Архангельское на целый день. Манящая, уводящая к прохладе водоемов зелень. Часто белеющие среди стриженых газонов Минервы и Адонисы. Твой прапрадед Николай Борисович Юсупов, истовый собиратель «tout beau», вывез из Европы порядочное таки количество мраморных, в прожилках, статуй для украшения парка. Вечером по возвращении из Архангельского душа требует еще красоты – и мы, разбудив проигрыватель, заставляем его крутить для нас иноземные (с заносчивым грифом «Columbia») пластинки Александра Вертинского «котогый, чудно кагтавя», поет нам жалостные песни «пго чужие гогода».

В пору своих интернациональных командировок в Китай мой отец встречался с Вертинским в Шанхае, в конце тридцатых. Зная своего отца, я абсолютно уверена, что они закатывали пиры и пирушки, хотя вполне вероятно, что и общались под официальный черный байховый чай с лимоном в массивных серебряных подстаканниках. Все-таки, Сталин’s times. Лучше бы, конечно, с пиром.

К сожалению, мой во многом талантливый отец не вел дневника, упоминая только в разговоре, что Вертинский так страстно стремился на Родину, помогал фронту медикаментами, писал прошения, что Сталин, наконец, разрешил певцу вернуться в СССР в 1943 году. Не менее талантливый Александр Вертинский делая записи за границей, оставил свои впечатления о встречах во Франции с кн. Ф. Юсуповым младшим: «…высокий, худой и стройный с иконописным лицом византийского письма».

«Боже, какой ужас! Какой худой! Выбросить его в окно». Реплика старшего брата на рождение Феликса.

Нестеровский отрок, ступающий по облитым луной полянам Архангельского. В детстве страдал лунатизмом. Играл в лунный теннис со статуями в парке. Слуги снимали спящего с высокой террасы и относили в кровать, матушка проводила рукой по мягким волосам и целовала. Золотое сечение высыпается на этих линиях лба, затылка, подбородка. Переплавленное золото Византии – в молодое русское вино. Четвертый Рим – и иному не бывать!

ДОРИАН ГРЕЙ

В петербургском обществе тебя сравнивают с Уайльдовским Дорианом Греем. Gray. Но ты отнюдь не серость. Счастливый сын счастливого отца – твое имя. Графу Сумарокову-Эльстону единственная наследница князей Юсуповых, двадцатилетняя Зинаида, принесла в приданое баснословные богатства древнейшего рода ханов, султанов и цариц.

Над знатным родом высоко сияет не только венец славы. По легенде – за отказ от мусульманской веры (во времена царя Федора принимает православие их предок Абдул Мурза) пророк карает Юсуповых: отныне в живых будет оставаться только один ребенок, второй никогда не перешагнет рубежа двадцати шести лет.

В 1908 году, незадолго до исполнения двадцати шести лет, погибает на дуэли от руки офицера конногвардейского полка старший сын Николай. Пережившая страшное нервное потрясение, от которого она так и не оправилась, поседевшая, сорокасемилетняя Зинаида Юсупова никогда больше не танцует на балах, не устраивает их у себя во дворце, и ни один конногвардеец с тех пор не переступит порога их дома. По дуэльному кодексу среди офицеров, прежде чем вызвать обидчика на поединок, полк на суде чести обязан был дать разрешение на дуэль. Петербургский полк Конной Гвардии дал разрешение на дуэль, посчитав честь своего офицера оскорбленной.

А пока дети маленькие. За ними глаз да глаз. Малютка Феликс совсем умилителен. «Наш маленький «гля-гля» весь день шутил, и я решилась перенести его в нашу спальню. Аппетит у него хороший, он все просит «ам». Когда приехал Филатов, Бэби его принял с улыбкой и сам потребовал, чтоб его слушали и стучали! Он сам приподнял рубашку и открыл животик и грудь. Потом он взял из рук доктора инструменты и начал сам стучать по своим ножкам. Филатов был в восторге и долго играл со своим маленьким пациентом, который теперь принимает его так благосклонно».

Обстоятельства не позволяют семье постоянно находиться вместе. Муж служит, долг жены сопровождать его, и тогда в ход идут письма. Матушка обращает внимание сына на то, что он – будущий хозяин, ему всем управлять. Десятилетнему – в Крым: «Напиши мне, много ли цветов в Кореизе, и много ли будет винограда? Как молодой хозяин, ты должен все это знать!»

«Не ленись, работай мозгами». И он работал, после обучения в Оксфорде заказывает телеграммой из Англии породистый рогатый скот для Архангельского: «Please send me one man cow and three Jersey women».

Сердцем дома была комната матери, в которой всегда стояли цветы. Здесь она пила чай с сыновьями, Феликс читал вслух. Любимым занятием младшего сына было смотреть, как матушка одевается на бал. Хотелось самому облачиться в шелка, навесить бусы, нанизать перстни. Тебя обвиняют в страсти к переодеваниям. Ну да, как-то со своим шурином Володей, выпросив парики и утонув во взрослых женских шубках, вы сбежали на Невский – почти побег в Америку – а потом в ресторан. Глоток шампанского, порвали нитку жемчуга. Вам по тринадцать лет. Директор ресторана пришлет счет отцу, после чего вас запрут в своих комнатах на неделю.

В тринадцать лет я переодевалась в любимых ковбоев: фетровая шляпа, рисованные усы. В девятом классе, в воскресенье, уговорив сестру и верную подругу, я храбро вошла с ними в ресторан «Арагви», в те годы один из самых торжественных в Москве, и, значительно помолчав над картой меню, заказала на обед три порции капусты по-гурийски. Краснея в цвет гурийской капусты, от сознания того, что происходит что-то взрослое, роковое, мы провели в ресторанном зале два часа. Напротив нас – красочное панно, на коем, на фоне огромного, лежащего на земле царь-колоколом, кувшина, довольный вождь во френче беседовал с не менее довольным грузинскими крестьянами, – кажется, и нам подмигивал своим черным глазом. Управившись с капустой, достойно проведя воскресный обед в настоящем ресторане, мы оставили вежливому официанту отложенные и подсчитанные заранее чаевые.

Твой старший брат с актерскими наклонностями также не прочь втянуть тебя в истории. Однажды присутствовавший на спектакле в Парижском театре английский король Георг VII обратил внимание на чрезвычайно красивую молодую леди в первом ряду. И опять надо было давать деру. А сколько всего было в Оксфорде, откуда ты регулярно отсылал письменные отчеты домой! Именно в Англии тебе выпал один из первых опытов проявить неслыханную щедрость: заплатить приличный карточный долг за сокурсника, которому грозила тюрьма.

Как я люблю тебя и за то, что, обожая охоту, ты бросил охотиться, услышав крик раненого зайца. Бросил ружье и заплакал, сидя на пеньке, и старый актер Малого театра, когда возникшая перед ним маленькая куропаточка стала бесстрашно наседать на его сапоги, пытаясь отвлечь от гнезда.

Еще сто лет назад в России по пущам, лугам и перелескам было столько зверья и птицы.

Мой отец, как и большинство его фронтовых друзей, страстно любил охоту. У него были знаменитые ружья, верные пойнтеры и сеттеры. Но его обугленное в войнах сердце позволяло ему сбивать оглохших на току от любви глухарей и расстреливать в упор обнимающихся и целующихся зайцев.

О военной карьере для сыновей мечтал Феликс Феликсович Юсупов. Но рок вырвал из семьи старшего сына. А младший, не озабоченный пока карьерой, не знал, чем, по-настоящему, ему бы хотелось заниматься. Как-то во дворце, разговаривая с Феликсом (что он уж ей там наговорил), Александра Федоровна заметила мужу: «А знаешь, Феликс – революционер!» Император взглянул на него своим светлым, чуть недоуменным взглядом, как с поясного портрета В.Серова, и – улыбнулся.

«КАЧНУ СЕРЕБРЯНЫМ…»

Как-то отец затащил к нам в дом парочку эмигрантов. Русских эмигрантов из Австралии, определенно, из семей первой эмиграционной волны. Именно затащил с улицы. Вернее, из того же ресторана «Савой», где он любил обедать. Несмотря на то, что родом он был из самой бедной семьи, а в детстве даже батрачил, как только он вышел в люди, и даже в генералы, он приобрел те же самые привычки, что и исторически правящие классы. Он любил вкусно поесть в хорошем ресторане. Если воскресный обед планировался дома, то закупиться окороками, непременно, в Елисеевском. В Елисеевском магазине отоваривался и Вертинский. Можно предположить, что Александр Николаевич стоял в очереди к вальяжному продавцу, нарезавшему тонко розовую ветчину, порой впереди отца, иногда – за ним. Еще отец любил балет в Большом театре. И он любил балерин.

Среди прочих гражданок нашей страны балерины различаются посвященными и непосвященными одинаково легко. Их выдают вытянутые шеи, чрезвычайная худоба и особая вывернутая походка. Наметанным штурманским взглядом отец быстро выделил балерину в ресторане «Савой», сидящую в обществе мужчины за соседним столиком. Они были иностранцами. Они были мужем и женой. Они говорили по-русски. Муж, хореограф, и прима-балерина. Оба тотчас были приглашены отцом к нам назавтра на обед.

В тот год мы с сестрой первую половину дня обычно проводили в восьмом классе, раскачивая предпоследнюю исцарапанную парту в среднем ряду. Пересказывали на уроках истории параграфы о гражданской войне, иллюстрируя скупой пересказ с тем, чтобы натянуть на четверку, «окнами» из Маяковского:

Когда мама услышала, что к нам на обед придут иностранцы, она растерялась по двум пунктам. По первому пункту она сомневалась: политкорректен ли в нашем обществе факт приглашения в гости к советскому генералу советским же генералом русских эмигрантов? И по второму пункту – что приготовить на обед? К счастью, весь второй пункт отец целиком взял на себя, объявив, что самолично приготовит бефстроганов по-шанхайски. Для австралийцев. На следующий день с утра мама оставалась перед трюмо – причесываться, прихорашиваться, что, кстати, ей было совсем не обязательно, так как по своей природной красоте она превосходила всех балерин, – смотри на нее хоть из партера, разглядывай в бинокль с балкона. Нас также обязали привести себя в порядок: заплести тугие косы, надеть новые гофрированные юбки, приколоть комсомольские значки. К обеденному часу, облаченные в парадную форму, все мы пребывали в возбужденном состоянии.

И вот они вошли. Взглянув на даму, я тотчас согласилась, что соколиный глаз отца не ошибся: она была балерина. Почти Анна Павлова. Практически вся в профиль. Ее спутник с белыми гибкими руками – ей под стать. В них все было негромко, изящно; они звучали, как классическое адажио.

Первым тостом взрослые выпили за Родину армянского коньяка, мы – сладкого «дюшеса», и отец начал раскладывать по фарфоровым тарелкам свой бефстроганов по-шанхайски. Наш папа лично научился всему в Китае, где он воевал волонтером, кружа в китайском небе осой на своем бомбардировщике, жаля японских ассов, защищая сталинско-мао-дзедуновскую «дружбу навек». Готовил он, как и летал, прекрасно. Но он не учел специфику профессии гостей. Балерина, подцепив на вилку один червячок бефстроганов, заявила, что сыта. То же самое произошло и с напитками: «больше одной рюмки они не могут, у них-де на завтра – репетиции». В первые минуты застолья, как гостеприимный хозяин, отец уговаривал, потом расстроился, завелся и разорался.

Конечно, и хореограф и балерина были не виноваты. Они не могли пить, как летчики дальней авиации. Отец же настаивал на том, чтобы они и дальше чокались с ним за Родину, за небо, за товарищей... Эмигранты тихо, но определенно отставили хрустальные рюмочки в сторону. Мама, улыбаясь гостям нежной боттичеллиевской улыбкой, пытаясь как-то выправить ситуацию, носила альбомы с фотографиями. Объявила, что мы знаем английский язык; на что мы с сестрой, густо покраснев и решив про себя, что мы это маме никогда не простим, сказали австралийцам, низко опустив головы вниз: «Hоw do you do». В общем, воскресный обед был окончательно испорчен.

После их скорого ухода мы с сестрой остались за столом, доедать вкуснейший бефстроганов по-шанхайски, а мама прокурлыкала своим высоким голоском отцу, что, как это он затащил с улицы к нам эмигрантов, и теперь сам орет. И он так больше никогда не делал, а затаскивал на обед, своих же друзей летчиков, которые не отставали от своего ведущего эскадрильи. И пили с ним заодно на одной скорости за русскую землю, за победу, интернационал, а потом долго пели с чувством про «туманы», «фронтовые дороги» и, конечно, «качну серебряным тебе крылом».

А мне эмигранты понравились.

Первый аэродром отца, над которым, покачивая своими серебристыми крыльями, он шел на посадку, был качинский аэродром. Узкая полоска земли под Севастополем, за рекой Качей, рядом с деревней Мамашай. В 1929 году, окончив в Ленинграде теоретическую школу летчиков, он получил назначение инструктором в качинскую летную школу. Как раз в годы его учебы у авиации появился парашют. Курсантов заставляли выпрыгивать из самолетов в небо с новым изобретением за спиной. И отец вспоминал, как это было страшно. Но зато после занятий, выполнив прыжок, свернув положенным образом, со всеми стропами и постромками, нужный воздушному флоту парашют, если не было дежурств по кухне, можно было бежать к морю, валяться на раскаленном песке, глядеть в высокое небо, представляя, как завтра с первыми лучами солнца поднимешь в него своего верного сивку-бурку, одномоторный биплан – У-2.

К концу тех же двадцатых годов основатель авиационной качинской школы, да и всей русской авиации, Его императорское Высочество великий князь Александр Михайлович Романов давно уже проживал во Франции в глубокой безвестной эмиграции.

Александр Михайлович, по прозвищу Сандро, защитивший от удара сабли в Японии Николая II, своего шурина, был человеком самых разнообразных талантов и достоинств. Он имел блестящее инженерное и военно-морское образование. В 1881 году совершил кругосветное плавание на корвете «Рында», носил звание адмирала, возглавлял министерство мореплавания и портов.

В 1908 году натолкнувшись на заметку об успешном полете Блерио над Ла-Маншем, Александр Михайлович, тогда председатель комитета по усилению военного флота на добровольные пожертвования, загорелся идеей применения аэропланов в русской армии. Военный министр Сухомлинов, к которому он обратился с предложением завести в России свою авиацию, рассмеялся:

« – Я вас правильно понял, Ваше Высочество, – спросил он меня между двумя приступами смеха: – вы собираетесь применить эти игрушки Блерио в нашей армии? Угодно ли вам, чтобы наши офицеры бросили свои занятия и отправились летать через Ла-Манш, или же они должны забавляться этим здесь?» (Вел.кн.А.М.Романов. «Воспоминания»)

Министры посмеялись, но сограждане единогласно поддержали предложение великого князя о создании воздушного флота. У комитета еще оставалось около миллиона рублей, от собранных двух по всенародной подписке на постройку минных крейсеров, взамен погибших в русско-японскую войну. Государь одобрил проект обратить имеющуюся наличность в 900 000 рублей на создание воздушного флота России и подписал соответствующий указ.

Осенью 1909 на приобретенном участке земли, к западу от Севастополя, была заложена первая русская авиационная школа, получившая название по реке Кача.

Во Францию в авиашколы были отправлены восемь офицеров армии и флота и семь нижних чинов. Спустя полгода они вернулись в Россию «людьми-птицами». Следом в Петербург прибыли одиннадцать закупленных аэропланов.

В авиаторы шли спортсмены, силачи, циркачи – велосипедист Ефимов, циркач Заикин, бесстрашный, увлекающийся всем новым, нервный, заикающийся одессит Сергей Уточкин. Влюбившись в авиацию, одним из первых начал писать о летчиках, а заодно летать с ними Александр Куприн.

Авиаторов было тогда так мало, что фотографии погибших летчиков умещались на лопастях одного пропеллера, стоявшего на столе в гараже – ангаре, где все пили чай.

Куприн, которому по судьбе пиковой картой также выпала эмиграция, пока кружил на «фарманах» в гатчинском небе:

«И летчики, эти люди-птицы, представляются мне совсем особой разновидностью двуногих. Они жили и раньше, во всех веках, среди всех народов, но, еще бескрылые, проходили в жизни незаметно, тоскуя смутно по неведомым воздушным сферам…

– Monsieur, – сказал однажды на парижском аэродроме Блерио своему ученику, русскому авиатору, после первого совместного полета, – с этого дня летайте самостоятельно. Я сегодня же выдам вам ваш «brevet». Вы родились птицей».

К осени 1912 года авиация России вышла на второе место в мире по числу имеющихся летчиков и самолетов, уступая лишь Франции. В 1913 году киевские конструкторы А.С.Кудашев, И.И.Сикорский создают невиданные в то время самолеты-гиганты «Русский витязь» и «Илья Муромец». К началу первой мировой войны в 1914 году наиболее многочисленной по количеству боевых самолетов была русская авиация – 250 самолетов.

С началом первой мировой войны, как единственный ребенок в семье Феликс имел право не служить, однако в 1914 году он записывается в школу пажей, чтобы сдать на ценз офицера.

ИРИНА

Пока великий князь занимался под Севастополем строительством аэродрома, как это тогда называлось, «воздушной станции», подрастали его дети. У него и его жены, великой княгини Ксении Александровны, старшей сестры царя, было шесть сыновей и одна дочь. Ирина росла крайне застенчивым ребенком.

Женщины высшего света вообще отличались повышенной нервозностью. Императрицу, кусающую губы, на грани истерики, наблюдает на приеме французский посол Морис Палеолог. Зинаида Юсупова постоянно лечится от нервических состояний за границей, на водах. По своему характеру княжна Ирина была скрытой, застенчивой, болезненно застенчивой, кто-то из знакомых или родственников даже обронил «бешено застенчивой». Однажды, увидев из поезда группу встречающих, наотрез отказалась выходить. Феликс буквально силой, отрывая от поручней, заставил ее спуститься на перрон.

Наблюдавший ее в Кореизе в 1916 году штабс-капитан В.Догандин, проходивший курс лечения от болезни легких в домашнем санатории Юсуповых, вспоминал, что при случайных встречах на дорожках парка Ирина Александровна спешила всегда скрыться. Находясь в обществе с кем-либо из офицеров, она никогда не начинала разговора, чем ставила их в большое затруднение, ибо согласно придворному этикету они не имели права первыми начинать разговор с высочайшими особами. И только чтобы не играть в молчанку, зная характер молодой княгини, офицеры нарушали установленное правило.

Заговор против враждебных сил. Так серьезно? Но, по сути, разве это – заговор в компании с великим князем, поручиком, доктором – заговор маленького против чудища, что «обло озорно… стозевно», обвившего императорский трон? Настоящий заговор у Феликса Юсупова – на всю жизнь, был с Ириной Романовой. Заговор двоих противу всех. И, несмотря на то, что племянница императора венчалась в вуали казненной Марии Антуанетты, брак их оказался по-настоящему счастливым с самой первой его минуты.

Государь на правах родственника спросил жениха, что тот желает в качестве свадебного подарка. Обычно под таким предложением подразумевалась придворная служба. Но молодой Юсупов легкомысленно заверил, что его Величество вполне исполнит его желание, если предоставит ему привилегию присутствовать на театральных представлениях в императорской ложе – привилегия, сродни данной одному из героев книги Марка Твена «Принц и нищий» – сидеть в присутствии короля. Удивительно, но история, якобы происходившая при английском дворе времен Тюдоров. повторилась на русских пространствах. Родиться в самом высоком звании, провести первые годы в немыслимой роскоши – и очень скоро, лишившись всех званий и состояний, быть выброшенным во Двор отбросов, за пределы государства, но сохранить в самых грустных обстоятельствах жизни королевское достоинство – полет на недоступной многим высоте.

Из воспоминаний князя Михаила Федоровича, племянника Ирины: «Я помню, и за это еще более его люблю, как во дни банкротства, сидя без денег, после первого блюда – супа, он посмотрит на свою жену, она отрицательно качнет головой, а Феликс тогда скажет: «Дорогая, передай хлеб…», точно таким тоном, как если бы это была икра».

В Париже, в эмиграции, с ним любит проводить время герцог Виндзорский Эдуард VIII (по крови тот самый принц, у которого королевская печать), отрекшийся от английского трона из-за любви к разведенной американке миссис Симпсон.

Перед свадьбой Ирина без малейшего колебания подписывает отречение от престола – обязательный акт для всех членов династии, вступающих в брак с особами некоролевской крови.

На верховой прогулке, на тесной крымской тропе, он встретился с одной из божественных эманаций абсолютной красоты – девушкой, чертами лица напоминавшей ему камею. То, что исходило от нее, стало для него спасительным. Окруженный с рождения совершенными образцами прекрасного, будучи эстетом, он тотчас оценил ту гармонию, которую она излучала и которая, как он писал, «есть основа всякой истинной любви». Одним своим явлением она вливала мир в его душу, ибо он от всего лечился самым простым – красотою.

«Теперь я вижу, как трудно мне жить без Вас. И меня все тянет туда, где Вы. Как странно судьба сводит людей… Таких людей, как мы с Вами, очень мало в этом мире и понять их другим почти невозможно… Мы с Вами встретились и сразу почувствовали каким-то сверхчутьем, что именно мы друг друга поймем. Я уверен, что мы с Вами будем так счастливы, как еще до сих пор никто не был. Наше счастье должно заключаться в общности наших взглядов и мыслей и исходящих из них действий, которые должны быть только известны нам одним и никому другому. Мы будем это хранить, как святыню, и даже наши лучшие друзья не будут подозревать, что именно служит залогом нашего счастья».

Все так и вышло по его. Прочнейший союз. Бессмертный. Бесстрашно доверившись друг другу совсем молодыми (о, конечно, в первую очередь она, Ирина, голубушка, не побоялась), они слились в одно, совпадая верой и красотой сердец, и, плавясь в безжалостной алхимической лаве революций, изгнаний, банкротств, вышли из тиглей единым золотым слитком, который ни разбить, ни уничтожить уже невозможно.

Осенью 1916 года Ирина все еще оставалась в Крыму, но Феликсу, для его заговорщицких планов, надо было, чтобы жена приехала в Петербург. Ей этого совсем не хотелось. И он не стал настаивать.

«Ты не знаешь, что со мной. Все время хочется плакать и настроение ужасное, никогда не было такого. Ради Бога. Приезжай сюда. Я не хотела всего этого писать, чтобы тебя не беспокоить. Но я больше не могу! Сама не знаю, что со мной делается. Не тащи меня в Петроград. Прости, мой дорогой душка, что пишу тебе такие вещи, но я больше не могу. Не знаю, что со мной. Кажется, неврастения… Не сердись на меня, пожалуйста, не сердись. Я ужасно как тебя люблю. Ican’t live without you. Come to me».

КОРЗИНОЧКИ С РОЗОВЫМ КРЕМОМ

«Велика у Гриши сила, до того вещает мило, что кругом бросает в жар. «Вот так старец, а не стар». А достойная Алиса, без любого компромисса с ним сидит и день и ночь. День до ночи да сутки прочь».

Петербург 1916-го засыпан пасквилями на царя, царицу и старца. Шутка ли, более десяти лет у трона – мужик. Недоумевающий двор негодует. Кто попроще – зубоскалят, ратующим за отечество – не до смеха. На заседании Госдумы депутат Пуришкевич в страстной речи приглашает министров броситься на колени перед императором, умоляя его освободить Россию от Распутина.

Убийство Распутина свершилось в ночь на 16 декабря 1916 года во дворце Юсуповых на Мойке. И несмотря на то, что существовали записи прямых участников заговора – Феликса Юсупова, Владимира Пуришкевича, оно все еще остается под покровом Изиды, темным, обрастающим новыми версиями, догадками – с участием, почему бы и нет, британской разведки.

И как бы мы ни желали лицезреть мистерию воочию, наше место навсегда останется на верхней площадке винтовой лестницы, откуда, прислушиваясь к шорохам, хлопающим пробкам шампанского, шумам и вскрикам, мы можем только гадать, как все это происходило на самом деле.

К серединным числам декабря все было оговорено. Григория Ефимовича, отрывая от радений и «государственных дел», завлекли, обещая встречу с красавицей Ириной, женой Феликса Юсупова, якобы давно мечтавшей познакомиться со старцем. Встречу несколько раз переносили, наконец, назначили на шестнадцатое декабря. Подвальное помещение, где предполагалось потчевать Распутина ужином Борджиа, задекорировали под гостиную – с креслами, шалями, канделябрами, медвежьей шкурой на полу. За полночь князь Феликс Юсупов уехал за Распутиным, с ним – доктор Лазоверт, в роли шофера. Оставшиеся во дворце, Владимир Пуришкевич, великий князь Дмитрий Павлович, поручик Сухотин, занялись делом: белый порошок цианистого калия подсыпать в пирожные с розовым кремом, строго, с розовым, не перепутать. И того же яда – в мадеру. Закончив с угощением, замерли в ожидании перед окнами на втором этаже. Жадно курили.

Далее все замелькало, как на старых кинолентах. Заслышав шум автомобиля, с возгласом: «едут!» – Пуришкевич отшатнулся от окна. Одновременно поручик Сухотин ставит пластинку «Янки-дудль» – знак, что у княгини наверху гости. Со двора доносится топот ног, стряхивающих снег, и низкий густой бас: «Куда, милой?». Выждав некоторое время, заговорщики выглянули на площадку лестницы и замерли у перил в следующем порядке: с кастетом в руке, первый – Пуришкевич, за ним – великий князь Дмитрий Павлович, следом поручик Сухотин, последний – доктор Лазоверт. Того, что жаждали услышать, хлопанья пробок от бутылок, не происходило. Спустя полчаса уловили слухом, что дверь внизу приоткрылась. Все тотчас, бесшумно, кинулись наверх, в кабинет Юсупова. Следом туда вошел сам хозяин.

– Представьте, господа, это животное ничего не пьет и не ест.

Предложили ему вернуться вниз и ждать. Юсупов вышел. Заговорщики вновь занимают свои места у лестницы. Наконец – долгожданное хлопанье пробок. Застыли в тех же позах и в том же порядке еще на добрых полчаса.

– Ничего не понимаю, – шепчет Пуришкевичу Дмитрий Павлович, – на него что, цианистый калий не действует?

Быстро поднялись в кабинет. Через пять минут появился Феликс, бледный и расстроенный.

– Нет, невозможно. Представьте, выпил две рюмки с ядом и съел несколько пирожных.

Решили, что яд должен подействовать, что Феликсу надо возвращаться в подвал. Юсупов направился к лестнице.

Тем временем доктору Лазоверту стало совсем плохо. Он то нервно шагал по кабинету, то, краснея, хватался за голову.

– Что с вами, доктор?

– Мне дурно.

Потом он исчез. По поведению бедняги доктора очевидно, как мало обыкновенный человек способен на преступление. Только Пуришкевич собрался идти искать Лазоверта, как тот сам ввалился в комнату, посеревший, в испарине.

– Мне стало совсем дурно. Я вышел во двор и свалился в обморок. Но снег освежил меня.

Через десять минут, с заверениями, что яд не действует, Феликс появился в кабинете в третий раз. Теперь решили спускаться все вместе. Юсупов сунул в руки доктору каучуковую гирю, но тот ответил, что едва ли будет в состоянии что-либо сделать, так как сам еле передвигается. Осторожно, гуськом двинулись к лестнице и, только было спустились до середины, как великий князь, сделав всем знак остановиться, отвел Юсупова в сторону. Снова вернулись в кабинет, где князь обратился к Пуришкевичу:

« – Владимир Митрофанович, вы ничего не будете иметь против того, чтобы я его застрелил? Это и скорее и проще.

– Пожалуйста, – ответил я, – вопрос не в том, кто с ним покончит, а в том, чтобы покончить и непременно этой ночью.

Не успел я произнести эти слова, как Юсупов быстрым, решительным шагом подошел к своему письменному столу и, достав из ящика браунинг, быстро повернулся и твердыми шагами направился к лестнице». (В.М.Пуришкевич. Дневник.)

Заговорщики заняли прежние позиции. Не прошло и нескольких минут, как раздалось два звука: глухой звук выстрела и звук грузно падающего тела. Кубарем скатились вниз. Кто-то задел штепсель, отчего электричество погасло. Толкнули дверь в столовую, зажгли свет. На полу у камина – распростертое тело огромного мужика со спутанной бородой. На белой медвежьей шкуре ни единой капли крови.

Шел четвертый час ночи. Надо было торопиться. Великий князь, доктор и поручик, забрав одежду, повезли ее сжигать. Юсупов вроде прошел на половину родителей. Пуришкевич оставался в кабинете. Какая-то сила, как вспоминал Владимир Митрофанович, опять заставила его выйти на лестницу. К своему ужасу, он услышал снизу дикий душераздирающий крик Юсупова: «Пуришкевич! Стреляйте, стреляйте, он жив! Он убегает!»

Из дневника Пуришкевича: «Снизу стремглав бросился вверх по лестнице кричавший, оказавшийся Юсуповым; на нем буквально не было лица; прекрасные большие голубые глаза его еще увеличились и были навыкате; он в полубессознательном состоянии, не видя почти меня, с обезумевшим взглядом кинулся к выходной двери на главный коридор и пробежал на половину своих родителей».

Куда же еще бежать от ночного кошмара, как не под крыло матушки?

То, что тем временем увидел Пуришкевич в приоткрытую дверь, было невероятно. Распутин бежал по двору, по рыхлому снегу, с криком: «Феликс, Феликс, все скажу царице!..»

По воспоминаниям Юсупова, восставший из мертвых Григорий Ефимыч неожиданно вцепился своими ручищами ему в горло и начал душить. Князь еле оторвал его руки от себя. Но, скорее всего, Феликс отскочил в ужасе от гальванизирующего Франкенштейна, вряд ли бы он так просто вырвался из объятий Гриши, у которого была недюжинная сила. Но у князя была отменная реакция. Он был второй теннисной ракеткой России (первой ракеткой – Владимир Набоков). Когда Распутин пытался схватить его, Феликс пантерой отпрыгнул в угол и бросился опрометью из подвала, инстинктивно, на половину матери, под защиту.

Качаясь, грузно оседая в снег, Григорий бежит вдоль узорчатой ограды. Пуришкевич знает, что упускать Распутина нельзя. Он стреляет по нему два раза и оба раза промахивается. На третий раз, закусив кисть руки, чтобы сосредоточиться, он прицеливается и попадает тому в спину. Распутин падает.

Все, кто были в ту ночь во дворце на Мойке, договорились между собой никогда не упоминать и не выдавать обстоятельств заговора. В последующие дни в Петрограде только и разговору, что об убийстве Распутина. В Михайловском театре публика устроила великому князю Дмитрию Павловичу овацию. Зинаида Юсупова поздравила сына телеграммой. Вторая, ободряющая, пришла от великой княгини Елизаветы Федоровны.

Но России уже ничто не могло помочь, она была обречена.

На обращение клана Романовых в защиту великого князя Дмитрия Павловича царь ответил краткой резолюцией: «Никому не дано право заниматься убийством… Удивляюсь вашему обращению ко мне».

Наказание не было слишком суровым. Великого князя Дмитрия Павловича отправили в Персию. Феликса – в ссылку, в его имение «Ракитное» Курской губернии. В Ракитном молодой барин проводил время по-барски: днем в открытых санях – «мороз и солнце» – катались на тридцатиградусном морозе, по вечерам читали вслух.

В Париже, в самом почтенном возрасте, Юсупов начал рисовать. И, что бы он ни начинал, из-под его пера выходили отвратительные личины из окружения гоголевского Вия. Любой психоаналитик средней руки объяснил бы ему, что спустя полвека его подсознание все еще сервирует для него на белой скатерти розовые корзиночки с кремом.

Не парализованным зверьком под магнетическим взором революционного удава встречает Феликс 1917 год. В самые растерянные дни он собран и деятелен. Он – «гля, гля, гля» – взбивает под собой ряску и остается на поверхности. К весне семнадцатого года многие петербуржцы бежали в свои крымские поместья, где было еще относительно безопасно. В свое имение Кореиз перебирается и семейство Юсуповых. Но уже в мае Феликс срывается из Крыма. Он придумывает себе задание – забрать из дворца на Мойке два шедевра фамильной художественной коллекции, два холста Рембрандта – «Мужчина в широкополой шляпе» и «Женщина со страусовым веером». В северной Пальмире – неспокойно: перестрелки, трупы на улицах. Возвращается в Крым в разрушенном спальном вагоне, ввосьмером в одном купе. В другой раз князь вызвался сопроводить в Петербург жену, решившуюся пожаловаться на обхождение с Романовыми в Ай-Тодоре главе Временного правительства, Керенскому. В Зимнем дворце Керенский любезно выслушал княгиню, севшую в хозяйское кресло, глава правительства – скромно в гостевое, и даже прислал своего человека в Ай-Тодор – инспектировать. Человечек от Керенского сам панически боялся товарищей из ялтинского ревкома.

Пока ждали свидания с Керенским, на Мойку приходили просить приюта знакомые и незнакомые. «Нелегко было устроить и накормить всех», – записывал Юсупов в своих воспоминаниях.

Осенью Феликс снова собирается на вокзал: ему надо в Петербург из пока еще свободного Крыма – перепрятать драгоценности и заодно забрать из Аничкова дворца, для Марии Федоровны, ее ценные вещи. Последнее не удалось, в силу уже проведенной в Аничковом экспроприации. Накануне отъезда – последнее свидание с Елизаветой Федоровной в Марфо-Мариинской обители, последнее ее благословение. Внезапно объявившиеся двое в штатском почти силой увозят его в Киев. Чтобы подать семье весть в Крым о том, что он жив, ему приходится под шальными пулями практически ползти до телеграфа.

Через неделю – очередной прыжок в Петербург, как если бы родной город, прозревая неизбежность его пожизненного изгнания, все требовал его к себе, все не отпускал, прощался. А это – Петербург 1918 года, где уже под арестом великие князья, где после ночных выстрелов наступают неприкаянные рассветы, за которыми – «окаянные дни».

С теми же ангелами-хранителями, позднее выяснится, масонами – возможно эскорт, организованный его тестем Александром Михайловичем – Феликс в закрытом вагоне возвращается в Крым. Сандро, кроме того, что основоположник русской авиации, – масон, член нескольких лож, автор книг о «божественной интуиции». Божественная интуиция в те дни лаконично отбивала в сердце азбукой Морзе: «бежать».

…Бежать! Бежать в Крым… «к Роману Хлудову под крыло».

В Одессе два затянутых, с аксельбантами, адъютанта в три часа ночи вытаскивают из постели только что уснувшего после концерта Вертинского.

– Господа, – три часа ночи! Я устал! Я хочу отдохнуть.

Адъютанты любезны, но непреклонны.

– Его Превосходительство изъявил желание видеть вас.

Сопротивление бесполезно. На вокзале, в пульмановском вагоне, за столом – компания из десяти офицеров. Вокруг – хаос и беспорядок, опорожненные бутылки из-под вина, разбросанные бумаги. На столе в чашке – кокаин. Статная фигура генерала Слащова; справа – генерал знакомит – ординарец в черкеске – юнкер Нечволодов – Нина, дважды спасшая его от смерти. Вертинский запомнил ее коротко стриженой, нервно курившей, с серыми сумасшедшими глазами. Генерал Слащов-Крымский – прототип генерала Хлудова в пьесе М.Булгакова «Бег». Юнкер, верная подруга Нина, – Люська из той же пьесы.

«Я внимательно взглянул на Слащова. Меня поразило его лицо. Смертельно-белая маска с ярко-вишневым припухшим ртом, серо-зеленые мутные глаза. Он был напудрен. Пот стекал по его лбу мутными молочными струйками.» (А. Вертинский. «Дорогой длинною».)

Напудренных матросов в Кореизе лицезреет перед собой и Феликс. Добра от таковых не жди. Но находчивость молодого князя, его выдержка выправляют, казалось бы, безнадежные ситуации. Вот врывающаяся компания вооруженных матросов – арестовывать отца, Юсупова старшего. Чтобы потянуть время, Феликс просит предъявить ордер на арест. Пререкаясь, двое отправляются за ордером. Не дождавшись их возвращения, спустя несколько часов, убрались и остальные.

Вот в глухую полночь, в ожерельях и брошах, с лозунгами «Смерть собственникам!», «Смерть буржуазии!» – просто бандиты. Морская кавалерия. «Что это, собственно, такое – морская кавалерия»? Но – русский мистраль гостеприимства, откупоренная в компании бутылка вина, наконец, прозвучавший в исполнении хозяина на рассвете, под гитару, цыганский романс, и – вполне довольные кавалеристы в замазанных кровью и пудре тельняшках убираются восвояси под теми же лозунгами, что и пришли.

Холодок дула нагана ощутил на рассвете у своего виска и великий князь Александр Михайлович.

Но выдержки хватает не у всех, особенно тяжело женщинам. В Ай-Тодоре они практически под арестом. «Мы все ужасно нравственно страдаем…» – запишет в дневнике великая княгиня Ксения Александровна. А что пришлось пережить императрице Марии Федоровне, уже простившейся, отрыдавшей на перроне в Могилеве, « не рыдай Мене, Мати» расставание, не веря, что навечно, с сыном Николаем.

Тогда же Феликс делает еще одну попытку изменить ситуацию, участвовать в событиях: вместе с шурином решает записаться в армию Деникина. Им отказывают, в виду близости к семейству Романовых, что не приветствовалось из-за политических соображений обеими сторонами.

В эти дни поразительна оставленность одних людей другими. О чем и тосковала императрица. А где же «за други своя»?

Никто не заступился, не защитил семью, что на протяжении трехсот лет дарила Россию «великими», «миротворцами, «освободителями».

Никто не встал на защиту, не окружил царя кольцом верноподданных. Кого мы видим рядом с ним, не считая слуг? – одного только доктора Боткина – доктора, самого-то беспомощного, из тех, что теряют калоши и пенсне. В обширнейшем российском уезде доктора, по Чехову, возможно, оставались единственно порядочными людьми.

Исторический эпизод. При осаде крепости в Персии Александр Македонский, одним из первых перебравшись через стену, на протяжении нескольких часов оставался один по ту сторону крепостного вала, отражая удары врагов. Воины, обожавшие своего царя, в таком количестве одновременно бросились на приставные лестницы, что те, не выдерживая веса, несколько раз опрокидывались.

Главнокомандующий белыми силами барон Петр Врангель, знает, что никто не станет его спасать. Но он должен спасти армию.

«Главнокомандующий. Нет, тут не болезнь. Вот уж целый год вы омерзительным паясничеством прикрываете ненависть ко мне.

Хлудов. Не скрою, ненавижу.

Главнокомандующий. Зависть? Тоска по власти?

Хлудов. О нет, нет. Ненавижу за то, что вы меня вовлекли во все это. Где обещанные союзные рати? Где Российская империя? Как могли вы вступить в борьбу с ними, когда вы бессильны?..

Главнокомандующий. Я не держу вас, генерал.

Хлудов. Гоните верного слугу?.. «И аз, иже кровь в непрестанных боях за тя, аки воду, лиях и лиях...»

Главнокомандующий (стукнув стулом). Клоун!

Хлудов. Александр Македонский герой, но зачем же стулья ломать?

(М.Булгаков «Бег»)

Никто не прилетел на «фарманах» за великим князем Александром Михайловичем в Ай-Тодор, – что так можно спасать, догадается спустя полвека Отто Скорцени, приземлившийся на легких самолетах в недоступных Апеннинах выручать Дуче. Однако, в случае с великим князем, с большой долей вероятности можно утверждать, что своему спасению он был обязан именно летчикам. Назначенный комендантом в Ай-Тодор матрос Задорожный первым делом объявил Александру Михайловичу, что служил у него в авиашколе в 1916 году. К тому времени в качинской школе было две тысячи летчиков, всех их, конечно, князь помнить не мог. Получивший задание Севастопольского Совета, в который входило много качинцев, защитить великого князя от расправы Ялтинского ревкома, Задорожный настоял на том, чтобы все Романовы перебрались в соседнее, как более безопасное, имение Дюльбер, практически замок, с массивными высокими стенами. Он советовался с князем, где устанавливать пулеметы для отражения ялтинских анархистов, раздал оружие пленникам, чтобы охранять подступы к дворцу. По всем вопросам обращался к Романову, так что жена вел. князя как-то грустно пошутила: «скоро он придет к тебе советоваться – какими пулями нас лучше расстреливать». Худо-бедно, но они дождались прихода немцев в Крым, и «шеф авиации» на корабле союзников покинул родные пределы раньше других.

С приближением красных возникает серьезная угроза для крымских изгнанников. 7 апреля 1919 года британский адмирал, посещая императрицу с извещением, что в ее распоряжении – дредноут «Мальборо», настаивает на отплытии в тот же вечер. Мария Федоровна наотрез отказывается уезжать из России. С огромным трудом ее удалось уговорить. Единственным поставленным ею условием было взять на борт всех желающих оставить Крым.

«Мальборо» отходил из Ялты 19 апреля 1919года, унося на своем борту царствующую вдову Марию Федоровну, родственников Романовых, молодых и старших Юсуповых и всех, кто пожелал отбыть в эмиграцию. В последний раз соскользнувшим узким шарфиком проплывал перед глазами Крым.

У растерянного, но выступающего еще по кабачкам Пьеро перед глазами декорации своего неприкаянного балаганчика. Стремительно исчезают за кулисами блестящие штабные офицеры с позументами, их заменяют смертельно уставшие, пропыленные фронтовые. Заплаканные, ничего не понимающие в том, что творится вокруг, великосветские дамы и бывшие фрейлины спускают на барахолке за бесценок свои драгоценности. «Визу! Куда угодно! Только бежать!»

«Перекоп – узкая полоска земли, отделявшая всех от оставленной родины, – еще держался. Его отчаянно и обреченно защищал Слащов. На стенах Севастополя появлялись расклеенные приказы генерала Слащова: «Тыловая сволочь! Распаковывайте ваши чемоданы! На этот раз я опять отстоял для вас Перекоп!»

Слащов не носил никакой формы – белый доломан, черкеску с газырями, юродствовал под Суворова, не спал в своем пульмане, по ночам стоял перед картой, отбивался от красных, на спор занимал позиции.

«Иногда в осенние ночи, когда море шумело и билось за окнами нашей гостиницы, часа в три приезжал с фронта Слащов со своей свитой. Испуганные лакеи спешно накрывали стол внизу в ресторане. Я одевался, стуча зубами. Сходил вниз, пил с ними водку, потом пел. Было грустно, страшно, пусто. Слащов дергался, как марионетка, хрипел. Давил руками бокалы, кривя страшно рот, говорил, сплевывая на пол:

– Пока у меня хватит семечек, Перекопа не сдам!

– Почему семечек? – спрашивал я.

– А я, видишь ли, иду в атаку с семечками в руке! Это развлекает и успокаивает моих мальчиков!» (А.Вертинский. «Дорогой длинною».)

С Перекопа бежали.

Главнокомандующий Петр Врангель знает: на оскудевающей верою и любовью России он не наберет – на победу. Слава Богу, что он набрал кораблей, спасти армию.

К концу октября в Севастополе Врангель отдает последние распоряжения по распределению тоннажа по портам. Необходимо было разработать порядок погрузки войск, продовольственных запасов, чтобы при отдаче приказа погрузка могла начаться немедленно. До самого последнего часа в эмиграции воспаленный мозг главнокомандующего будет заставлять его отдавать приказы.

Но еще мечется по Крыму между Ялтой, Севастополем и Джанкоем генерал Слащов.

Справка на генерал-лейтенанта Слащова-Крымского. За успешные операции в Крыму получил от Врангеля право называться Крымским. Семь раз ранен. Из-за незаживающей раны в живот начал принимать кокаин. Не смог вынести эмиграцию. Через год после эвакуации Слащев вернулся в Советскую Россию, преподавал в школе тактики комсостава. В январе 1929 года застрелен при загадочных обстоятельствах в собственной квартире. Талантливый тактик и стратег. «В бою держитесь твердо своего принятого решения – пусть оно будет хуже другого, но, настойчиво проведенное в жизнь, оно даст победу, колебания же приведут к поражению».

Красные наступали, дрались под Джанкоем. 12 ноября в Севастополе началась паника. В город хлынули беженцы и дезертиры. Толпы беженцев стояли вдоль набережной густой стеной, осаждали лодочников, которые брали за выезд в бухту 200 тысяч рублей, сумасшедшие деньги. Платили эти деньги, чтобы подъехать к кораблю и умолять капитана – спустить трап.

Из газеты «Общее дело» Париж ноябрь 1920г.: «Стена на набережной стояла терпеливо весь день, ночь, всю субботу, вторую ночь и воскресенье. С утра в воскресенье паника приняла колоссальные размеры. Циркулировали самые невероятные слухи: Врангель застрелился, главнокомандующий Слащов. За право попасть на последний пароход «Саратов» уже шел настоящий бой.

«Саратов» отходит на рейд. Больше нет пароходов. На набережной еще густая толпа. На Корабельной грузят последних раненых, но вывезти всех не удается. Многие не захотели ждать смерти от большевиков, а сами покончили с собой. Не успевшие сесть в Севастополе на пароходы офицеры бросались в море вплавь, чтобы добраться до судов. Старик полковник, потеряв надежду попасть на пароход, застрелил свою дочь и застрелился сам на Графской пристани. Это было уже днем. Когда наступила тьма, самоубийства приняли массовый характер. Стрелялись и бросались в море».

Генерал Врангель ушел на «Корнилове» последним, направляясь к Акмонайским позициям, чтобы огнем судовой артиллерии прикрыть посадку на суда кубанских дивизий генерала Фотикова.

«После недавних жестоких морозов, вновь наступило тепло, на солнце было жарко. Море, как зеркало, отражало прозрачное голубое небо. Стаи белоснежных чаек кружились на воздухе. Розовой дымкой окутан был берег».

Корабли вышли в море. (На ста двадцати шести судах были вывезены около ста пятидесяти тысяч человек, не считая судовых команд).

Огромная тяжесть свалилась с души. Невольно на несколько мгновений мысль оторвалась от горестного настоящего, неизвестного будущего. Господь помог исполнить долг. Да благословит Он наш путь в неизвестность». (П.Врангель).

КОККОЗ

«Наше коккозское именье – “кокоз” по-татарски “голубой глаз” – располагалось в долине близ татарской деревушки с белеными домами, с плоскими крышами-террасами. Красивейшие были места, особенно весной, когда цвели вишни и яблони. Прежняя усадьба пришла в упадок, и матушка на месте ее выстроила новый дом в татарском вкусе. Задумали, правда, простой охотничий домик, а воздвигли дворец наподобие бахчисарайского. Получилось великолепие. Дом был бел, на крыше – черепица с древней зеленой глазурью. Патина старины подсинила черепичную зелень. Вокруг дома фруктовый сад. Бурливая речка прямо под окнами. С балкона можно ловить форель. В доме яркая красно-сине-зеленая мебель в старинном татарском духе. Восточные ковры на диванах и стенах. Свет в большую столовую проникал сквозь витражи в потолке. Вечерами в них искрились звезды, волшебно сливаясь с мерцанием свеч не столе. В стене устроен был фонтан. Вода в нем перетекала каплями во множестве маленьких чаш: из одной в другую. Устройство в точности повторяло фонтан в ханском дворце.

Голубой глаз был всюду: и на фонтанной мозаике среди кипарисов, и в восточном убранстве столовой.

В лесах ближних гор водились лоси. Мы завели охотничьи сторожки и частенько обедали там во время прогулок. Один домик стоял высоко на горе над ложбиной и называли его «орлиное гнездо». Мы закидывали камни на скалы, чтобы спугнуть орлов, и они взмывали и кружили над ложбиной».

(Ф.Юсупов. Воспоминания)

В Коккозах все на «к» – камни, кручи, колодцы, сами козы. «Коз» – не коза, – глаз. «Кок» – голубой. На голубом глазу принц Феликс Юсупов дарит своей невесте домик и близлежащий сосновый лес.

Из дневника великой княгини Ксении Александровы, матери невесты: «Чудная погода. В половине 12-го отправились с Юсуповыми, Минни, Ириной… в Орлиный полет в 10 верстах от Ай-Петри. Дивное место. Я ехала в закрытом моторе с Зинаидой Юсуповой – обе весьма простужены.

В 8 верстах оттуда есть место, откуда открывается идеальнейший вид на всю долину Коккоз (вид и их дома) и горы даже можно видеть море, но была мгла. Едешь через чудный буковый лес – и выезжаешь на площадку – красота большая!

Юсупов подарил все это прелестное место с домиком Ирине! Это ужасно трогательно, и княгиня и я совсем умилились, потому что он так любит ее. Ирина совсем обалдела, не могла даже благодарить, как следует. Наконец я ее заставила поцеловать его!»

Когда-то князь Феликс Феликсович старший устраивал здесь праздник-байран. Сто лет назад розоворунные овцы в атласных ленточках, бараны в голубых перевязях стекались извилистыми ручейками с окрестных гор, чтобы предстать перед зваными гостями в версальских менуэтах и сарабандах. Звались все – от русского императора и португальского короля до простых чабанов. Сто лет спустя совсем все одичало. И видно, как все бедны и все бедно вокруг. Баранов сварили в нечищеных котлах еще в гражданскую. С 1941 по 1944 годы из окон охотничьего домика Юсуповых, тогда – казино, доносится бесхитростная мелодийка «Лили Марлен». Офицеры группы контрразведки «Айнзатцгруппа Д» под управлением группенфюрера СС, «graalritter», рыцаря Грааля Отто Олендорфа, сходились в ханскую столовую на отдых после карательных экспедиций и безуспешных выматывающих поисков чаши Грааля. Вокруг – много захоронений готов, что привлекало Олендорфа, который поставил себе целью отыскать именно здесь священный сосуд, выскользнувший из рук первых крестоносцев и мистически ушедший из Византии, как он полагал, в пещерный Крым. Осмотрены старые мечети, мавзолей дочери Тохтамыша Джанике-ханум, пещерное поселение Чуфут-кале, остатки крепости Керменчик. За эти экспедиции Олендорф получает от Гитлера железный крест, но – не чашу. Вырубленный фруктовый сад и парк перед княжеским домом – памятка «Айнзатцгруппы Д». В те же годы князь Юсупов насаждает сад. В окрестностях Парижа, на небольшом участке собственной земли, Феликс встает на рассвете, возится в огороде, выкапывает картошку и, погрузив ее на велосипед, вихляя передним колесом, катит в Париж. И категорически отказывается идти на переговоры с немцами, предлагающими ему ни много ни мало – царский трон с двуглавым орлом.

Оккупированный Париж. «О, эта вечная жалкая картина всеобщего исхода: перепуганное стадо женщин, детей, стариков, кто в силах – на своих, кто нет – на повозках и тачках, куча-мала с собаками, кошками, шкафами и перинами. Лица растеряны или безумны». (Ф.Юсупов. Воспоминания)

…Под ногами – камни, желуди, лесные орехи. На горизонте – гора «Орлиный залет» в форме орлиного крыла. Почему-то привязанная к забору на пригорке коза. Тополя. Так щемяще странно вступать на твою территорию, князь. Нет чудно зеленой майолики на крыше, нет цветных витражей, ни одного фонтана. А их по проекту – три или четыре. «Коккоз» – любимое детище талантливого архитектора его императорского двора А. Краснова.

«Замазать все масляной краской!» – последнее указание завхоза во время очередного ремонта в школе-интернате, разместившейся в княжьем доме.

Перед охотничьим домиком, довольно запущенным, вызвавшаяся простодушная экскурсия из трех подростков, самый смелый из которых: «А давайте я вам расскажу», татарчонок с вишневыми глазами, а совсем не с голубыми, младший брат Беллы. Населяло когда-то, по легенде, долину Бельбек светлое татарское племя с голубыми глазами. «Расскажу…». «Кара-коз». Черный глаз. Карагез. О, какой конь, нет быстрее Карагеза.

Верхом на таком Карагезе, на верхней тропе, и встретил князь свою будущую невесту. Под копытами коня – кремни, груши. Не слышно клекота орлов в кручах. Горошком пересыпается по крашенным облупленным ступенькам деревянной лестницы звонкий голосок заманившего на экскурсию.

– Здесь жил царь Юсуп. Здесь под лестницей жили слуги. Не знаю, сколько строили дом Юсупу, наверное, больше года. Здесь был фонтан. Его замазали…

По его быстрым «кара» глазкам вижу, что в конце прогулки Азамат «на авось» попросит маленькое вознаграждение.

– …Здесь было красиво. Люстра висела до потолка. Здесь была решетка, там хранили золото. Здесь была спальня княгини. Там была такая красота. Глаз всех оттенков. Закрасили, когда был ремонт. Здесь была казна, здесь казнили».

Спускаемся вдоль Коккозки, правого притока Бельбека. Воздух – в энное количество раз чище, чем в операционной, – не поэтическое сравнение, замеры ответственных метеорологов. Струи горной речки, нигде не соприкасаясь с продуктами человеческой деятельности, той самой чистоты, под хрустальные чаши Грааля. Тополя – алтарными свечами в небесный неф.

Туман, выспавшись на крыле орла, будто нехотя начал подниматься, но потом передумал. Короткими стежками застрочили по небу стрижи и ласточки. Поднявшийся неожиданно сильный ветер, заморосивший дождик меняют планы. Ветер так силен, что высоченный тополь низко кланяется до земли то в одну, то в другую сторону…

1943 год. В селе Тополевка, в двух часах езды от Соколиного, где тополя так же высоки и так же низко кланяются от ветра, не спят мои бабушка и дедушка. Это – их последняя ночь. Ночь оставленности в крымском Гефсиманском саду. На рассвете придут немецкие солдаты в сопровождении не выспавшегося офицера из «Айнзатцгруппы Д» и заберут в симферопольскую тюрьму. В Симферополе расстреляют за связь с партизанами, по доносу соседа. Мои крымские предки, не бусины ли они одного красно-белого ожерелья, что, хлынув с единой, порванной кем-то нити, рассыпаются и пропадают все…

Укрыться скорее бы под кровлю. В покосившуюся калитку, как в зону после проверки, закосолапили гуси. Трое опоздавших зэков, вытянув мокрые шеи, с испуганными криками «…а нам, а нам!...» за последней пайкой бросились догонять стаю. Охоты на сегодня отменяются. Остаются охотничьи рассказы под гусиное гагачение и сердитое бурлыканье соседского индюка. Много чего мог бы порассказать павлин, что жил у Ивана Шмелева в Алуште в двадцатом году. Очевидец таких событий. Но его изумрудный хвост давно не ныряет в ближних виноградниках.

Ну, о чем тебе еще поведать, князь? Во-первых, в Соколином соколов нет. В Бахчисарае, недалеко отсюда, на территории ханского дворца стоит соколиная башня, И можно предположить, что Эдигей, твой пращур, основатель крымского ханства, любимый военачальник железного хромца Тимура тешился когда-то в этих краях соколиной охотой. Но это было так давно. Орлы если и есть, то слишком высоко. И все же на десерт – правдивый охотничий рассказ. Поведал местный охотник, который давно поселился здесь и ходит по курчавому лесу напрямик без тропинок, добывая себе на пропитание кроликов, почти как маркиз де Карабас. В одну из прогулок, когда он пробирался ввысь напролом, на каменистом плато неожиданно встретил сидящих в круг пять больших орлов. Опешил охотник, но не орлы. При его появлении орлы повернули свои головы и посмотрели ему в глаза. Какие-то доли секунд ничего не происходило. Потом один орел, видимо, старший, отделившись от группы, не торопясь, прошествовал мимо охотника к краю площадки, оттолкнулся и взмыл в небо. За ним с тем же достоинством на полосу старта вышел второй орел и взлетел. Следом, третий, четвертый и, наконец – пятый.

Царский герб не должен опускаться низко.

Первым вышел и пошел по красной дорожке к обрыву, конечно, император Николай II. И улетел. Вторым орлом был Феликс Феликсович Юсупов старший, граф Сумароков-Эльстон. Третьей орлицей закружила над князем княгиня Зинаида Юсупова. Четвертым весело вырвался в небо – князь Феликс Юсупов младший. Пятой поднялась за своим суженым великая княгиня Ирина Александровна Романова.

Сбросив Врангеля в Черное море, Колчака – в полынью, влепив поручику Говорухе-Отроку сорок первую по счету пулю, дети революции присели на завалинку погрызть из кулака семечек и оглядеть себя. Выкатили бочку и воздвигли на нее свою Галатею, кряжистую, прочно стоящую на мощных ногах, босых – у доярки, в гипсовых носках – у девушки с веслом. Не знаю, как та история с ребром, но из одной икроножной стальной мышцы «Колхозницы» Мухиной можно было выкроить дюжину Адамов и, попутно отобрав у них паспорта, навечно записать в колхозы.

И что же, первый хулиган, он же глашатай Советов, в первом же Париже сворачивает шею за барышней, своей соотечественницей:

Эту красавицу, топ-модель Татьяну Яковлеву, племянницу известного художника Александра Яковлева, «одну себе вровень», Владимир Владимирович уговаривает идти за себя и за собой в Москву в 1920 году такими словами:

Но не уговорил. Татьяна сама недавно спаслась из Москвы. И была очень счастлива с мужем, прожив с ним всю жизнь в любви и согласии около полувека.

Длинноногие остались в Париже. Длинноногие вышли на язык. (На жаргоне профессионалов «язык» – дорожка, по которой дефилируют модели). Вышли и прошли, сорвав аплодисменты, – представительницы русских аристократических фамилий: Оболенские, Палей, Эристовы, девушки, прекрасно говорящие на нескольких иностранных языках, с безупречными манерами, врожденным вкусом.

В 1924 году к высокой моде присоединились и Юсуповы. Скандально-знаменитый князь открывает на rue Duphot Дом Мод «Ирфе». «Ир» – Ирина, «Фе» – Феликс. Взыскательным парижанкам пришлись по вкусу модели «ИРФЕ» – элегантный крой, тщательность отделки, парфюм от ИРФЕ – для блондинок, брюнеток и, представьте, даже – рыжих. Первых посетительниц принимала лично великая княгиня Ирина Александровна Юсупова, в девичестве Романова. «Его жена Ирина, бледная, очень молчаливая и замкнутая, с необыкновенно красивым и строгим лицом, принимала покупательниц. Она никогда не улыбалась. У нее были светло-серые печальные глаза и светлые волосы. Она редко показывалась где-нибудь. Сам же Юсупов очень любил общество и особенно людей искусства». (А.Вертинский. «Дорогой длинною».)

Заинтригованные историями, тянущимися длинным шлейфом за красавцем князем, многие приходили поглазеть только на него.

Феникс с изумрудными глазами и драгоценным опереньем для золотой клетки императоров. Помнишь, как махараджа (ты еще смеялся: из штата «раджпутана») задумал забрать тебя в Индию со всеми потрохами. Когда впервые он переступил порог твоего парижского пристанища, на полу уже расположился цыганский хор. Ты сидел в углу, на ступеньках темной лестницы. Ты поднялся и сделал навстречу гостю, которого сопровождала свита, несколько шагов, поприветствовать. Поднял на него глаза, предложил стул, тот отказался. Так вы и продолжали стоять какое-то время друг против друга на стелившейся под ногами цветастой лужайке из шелка, пошедшей волнами под распускающееся: «Ой, чавалэ, ромалэ…». На исходе ночи ты сам исполнил под гитару несколько русских романсов.

Воображаю, что сталось с махараджей. Мне даже радостно представить, как тот застолбенел. (Не все же мне одной страдать!) А дома, разогнав слуг, повытряс из клеток мангустов, белок, попугаев, повыдергивал муаровые хвосты у страусов, не зная, что делать со своей страстью. Уже на следующий день он прислал тебе приглашение на ответный ужин и, одев в одежды белого шейха с шелковым тюрбаном, обвив шею тройным рядом драгоценного жемчуга (его первый министр в продолжение всего ужина стоял за твоим стулом, не смея сесть в присутствии потомка из рода Мухаммеда), вывалил перед тобой гору драгоценностей, из которых ты сам, любивший и понимавший в камнях, выделил безупречные по чистоте и форме изумруды, размером с голубиное яйцо.

«Смести бы всю эту гору золота со стола в мешок, да дать деру. Сколько можно было бы открыть богаделен для наших старичков», – примерно такая мысль просвистела ногайской каленой стрелой под белым тюрбаном, пока ты смотрелся на свое отражение в зеркале…

Затолкав заветную коробку с фотографиями поглубже под кровать, остаток памятного дня, открытия мною красоты более пронзительной, чем открытие Джоном Картером юного Тутанхамона, я провела на кухне у моей заветной подруги. В доме у них всегда было даже лучше, чем у нас. В нашей квартире постоянно зачинались ссоры: мама ни в чем не хотела уступать отцу. У Алены дома царил «мир всем»: там тебя привечали полки с книгами, широкий просторный диван, пахло тестом с кухни. Мы сразу шли на кухню пить чай с плюшками; за нами, за плюшками, семенила их черная лохматая собака, тоже Плюшка. Потом перебирались на диван и часами говорили о прочитанном, о кино, спектаклях…

Ленина мама, Татьяна Сергеевна, работала в институте русского языка на Волхонке. Исторически их семья была из верхнего города, на Сивцем Вражке сохранился дореволюционный отеческий дом с колоннами. Они имели древние аристократические корни с примесью немецкой крови, военная элита. Дедушка Алены, адмирал, перешедший на сторону Советов, уцелевший, на пенсии, целыми сутками молчал. Зато его дочь к середине шестидесятых вовсю занималась правозащитной деятельностью, тесно сотрудничая с Андреем Сахаровым. Однажды ее сняли с поезда, на котором она спешила из Москвы в Питер на заседание суда, обвинявшего нигде не служившего поэта. Домой к Лениной маме уже приходили ходоки за правдой из самых дальних уголков России. Ходоков, отставив в угол их кривые посохи, вели на кухню поить чаем. Татьяну Сергеевну знали на Западе. Ее фамилию озвучивали на радио Свобода. Ее уже не могли отправить товарняком в Западную Сибирь с четырьмя детьми. На Лубянке ей очень вежливо, но настойчиво предложили эмиграцию. Так они и отбыли семьей в середине семидесятых очередной эмиграционной волной во Францию.

В Париже – много наших. И Алена писала мне, что там они еще встречали первых русских эмигрантов – настоящих, с безупречной русской речью, воспитанием и любовью, лучащейся светом в их глазах.

«Опять несет мокрым снегом. Гимназистки идут, облепленные им – красота и радость. Особенно была хороша одна – прелестные синие глаза из-за поднятой к лицу меховой муфты... Что ждет эту молодость?» (И.Бунин. «Окаянные дни»).

Штампы русской эмиграции в Париже: «князья-таксисты», «графини – швеи». Во дворе православной церкви на rue Daru обычно висели объявления о найме на работу. Нельзя сказать, что Юсупов часто посещал храм, избегая любопытных взоров, перешептываний за спиной: «Тот самый, который – Распутина…» В младенчестве, когда малютка Феликс, как и все, начал задавать вопросы, а он был охоч до них, одним из его первых вопросов было: «что такое Бог?» Ему объяснили, что это невидимая верховная власть на небе. С тех пор он часто смотрел в небо, пытаясь обнаружить там черты лица или изображение какого-то существа. Взрослым князь говорил: «Он сделает Сам, как захочет». Господь Бог в отношении Юсупова, да и в отношении всей России захотел сделать многое. Первый удар – смерть любимого брата, отчаяние видеть свою мать безутешной. Только Юсуповы пришли в себя, на голову – новое великое низвержение: революция. Потеря состояния, положения, тотчас следом – изгнание, потеря Родины. Не только Юсуповы, многие оказались на положении бедного Иова.

«А беженцам вечно надо было есть, спать, одеваться. И они по-прежнему обращались к нам. В самом деле, никто не верил, что от колоссальных юсуповских богатств остались рожки да ножки. Считалось что у нас счета в европейских банках. А считалось напрасно. От всего, что было остался только дом на Женевском озере да еще два Рембрандта, тайком укативших со мной из Петербурга, благо у большевиков прежде не дошли до них руки. А когда красные появились в Крыму, я завесил их в кореизской гостиной невинными цветочными натюрмортами своей двоюродной сестрицы».

(Ф.Юсупов. Воспоминания.)

Фамильные Рембрандты. О, за них стоило побороться в суде. «Портрет мужчины в высокой шляпе с перчатками» и «Портрет дамы со страусовым веером в руках» Абсолютные шедевры, сработанные зрелым мастером. 1588–1600 г.г. Постоянное место пребывания – Вашингтонская Национальная галерея.

Как же ты их вывозил из Петербурга в 1918 году? Глухой ночью, конечно, так как дворец на Мойке, ваш дом, уже состоял под охраной рабочих комитетов. Переодевшись в простую одежду, прижимаясь к холодным перилам мраморных лестниц, прокрался в залу, где на одной стене, отсвечивая драгоценной манжетой из голландских кружев навстречу фонарику, задумался в тени широкополой шляпы о своей судьбе молодой человек и, трепетно белея страусовым веером, покорная воле Всевышнего, тонко светилась дама напротив. Срезал холсты или осторожно вынул из барочной рамы, не без помощи верного слуги, замученного впоследствии братишками, но так и не выдавшего место хранения главного тайника с драгоценностями. По истечении некоторого времени разноцветные камешки охотно посыпались сами, почти как в знаменитых «Двенадцати стульях», при переустройстве чего-то, прямо в подол мачехи революции.

Революция. Скажи спасибо своему талисманному имени, счастливчик. Ты чудом ушел в Крым. Благополучно уехал поездом с Рембрандтами в мешке. Тебя миновала участь герцога Энгиенского, которого тепленьким вытащили из постели и поволокли на расстрел под скулеж комнатных собачек, того звали просто, Луи Антуан.

Аристократия – лучшие воины древности.

Драгоценностей не было, а весь зарубежный капитал родители-патриоты благоразумно перевели к началу первой мировой войны в Россию. Ничего, оставалась еще Peregrina, уникальная жемчужина испанского короля Филиппа Красивого, по преданию – парная жемчужина Клеопатры, ценный черный жемчуг, да пара серег Марии Антуанетты, которые никто не хотел покупать, так как обладательница их все-таки лишилась головы, – тут стоит вздохнуть и добавить: в революцию.

Так почему же, черт возьми, ты проиграл тот процесс в Нью-Йорке? Ведь условия сделки были предельно просты. Ты имел приоритетное право выкупить работы в течение трех лет. Я думаю, что на решение судей – кроме того главного соображения, что кто же, если он в здравом уме, добровольно отдаст Рембрандтов, раз они уже в руках, – повлиял отчасти мистическим образом и сам Рембрандт Ван Рейн, знавший наперед, что ты спустишь разом все деньги, чем, собственно, и сам грешил. И ты бы спустил, но в отличие от него, не на прекрасные византийские перстни с каменьями, серебряные порфирные чаши, драгоценные диадемы и дамасские шелка, а на глупых, жалких, из самых низших каст, мечущихся в панике беженцев из дикой России, своих соотечественников.

Что не так? Сверкни теперь на меня своими фосфоресцирующими глазами снежного барса. «Говорят, у него глаза фосфоресцируют, как у хищного зверя». «И совсем он не так хорош, как о нем рассказывают». К слову, о Рембрандтах. За границей судьба свела вашу дочь Ирину с одним из представителей клана Шереметевых, ставшим впоследствии ее мужем – Николаем. В России у Шереметевых также имелся свой Рембрандт. Но Василий Павлович Шереметев, прозванный князем Мышкиным, за то, что первому встречному мог отдать все, что у него было, снес своего Рембрандта в музей. В ответ музей поощрил его путевкой в подмосковный дом творчества, аж – на полгода. Другое дело, что Василию Павловичу оказался неприятен сосед по комнате (понятное дело, буржуйское воспитание), и граф на третий день ушел в Москву пешком, так как у него не было денег на транспорт: электричку, трамвай. А так у вас в семье теперь могло бы быть целых три Рембрандта... Ах, да о чем там говорить. Как завораживал Вертинский под рояль: «Принесла случайная молва милые, ненужные слова… Летний Сад, Фонтанка и Нева. Вы, слова залетные, куда? Тут шумят чужие города… Надо жить, не надо вспоминать… Это было… Было и прошло. Все прошло и вьюгой замело. Оттого так пусто и светло».

Вертинский не остался в Париже. Он не захотел, чтобы его «доченьки» пошли в «дансинг-герлз» или на «язык». Его желанием стало вернуться в Союз. Берегитесь исполнения своих желаний. Исполненные, не всякому по силам. Так они и колесили в пятидесятые годы по проселочным дорогам, будто сошедшие с голубых холстов Пикассо, состарившийся белый клоун, в паре с другим бродячим арлекином, Мессингом. Парочка заслуженных юродивых из СССР. Выступления в неотапливаемых клубах, в «домах колхозников», удобства во дворе, без света и горячей воды.

«Тоже – город. Ехали целый день поездом и приехали… ни воды в номере, ни сортира. Вода на первом этаже, а сортир… Надо ходить на двор – в сарай. Или на шоссе, если кто хочет простора!

И вот в таких условиях надо жить здесь и петь мои чудесные песни. Это называется «культурное обслуживание»… Злость берет. Ни умыться, ни отдохнуть. И на кой дьявол им посылают Вертинского? Вспомнилась строчка Есенина:

«Жизнь моя, иль ты приснилась мне?»

Действительно… такая жизнь может только «присниться».

(А.Вертинский из письма к жене.)

Так – дома. А как – не дома? «Думаете, весело я живу? Я не могу теперь весело! Сейчас какой-то мистраль дует, и во мне дрожь внутри, и тоска, тоска. Все – чужое. Души-то родной нет, а вежливости много…» (Из письма И.Шмелева А.Куприну. Грасс.)

Ни одно устройство благотворительных организаций в Париже не обходилось без прямого участия князя Юсупова. С рассвета он уже на ногах, бегает, уговаривает, ищет меценатов. В последний год князь встает в шесть часов утра, варит супчик в кастрюльке и несет на чердак, утешать отчаявшегося старичка-эмигранта, подумывающего о том, как наложить на себя руки.

Однажды, и этот случай он вспоминает в своей книге «После изгнания», к ним в дом постучали. На пороге стоял русский с пистолетом в руке. Извинившись, он попросил вызвать к нему хозяина. Князю же заявил, что задумал уйти из жизни и хочет просто перед смертью на него взглянуть. Феликс не стал его отговаривать, а, мягко взяв под руку, провел в сад, где усадил рядом с собой на скамеечку. Внимательно выслушал незнакомца, а потом раскрыл пред ним обстоятельства его жизни с самой лучшей стороны. У него был дар видеть во всем хорошую сторону. Пистолет был отброшен в сторону. Прощаясь, гость крепко пожал руку Юсупову и вышел. Больше князь его никогда не видел.

Чтобы ни происходило в его собственной жизни: банкротства, долги, проигранные суды, нищета – отчаянию никогда не суждено было завладеть им совершенно. Казалось бы, все погибло, объято пламенем – вот – вспыхнул Феникс. Но всегда в наметенном холмике пепла, как вбитое в горстку муки яйцо, дрожало, переливаясь светом, не знающее тлена и смерти, любящее его сердце.

В Париже, в русском ковчеге, на десятки лет ты стал практически Ноем. Ты спасал всех подряд – дворян и слуг, собак и попугаев. У князя странное жилье – наполненное собаками, кошками, попугаями, челядью из странных людей. Но самым странным, разумеется, был ты – принимать давнего приятеля, португальского короля, у себя в гостях и сервировать для него ужин в ванной, за неимением другого места, все отдано под беженцев.

Даже твоя жена, привыкшая за долгие годы жизни с тобой ничему не удивляться, обхватила голову руками, когда уже после твоей смерти заглянула в записную книжку. Ей сразу стало понятно, отчего так быстро исчезали деньги: анонимные перечисления в сиротские приюты, ни просьбы без ответа. Даже при нужде, большая часть денег уходила просящим.

…Так ты что, прошел сквозь игольное ушко, хитрец?

Ладно, оставляю тебя вместе с Шурой Вертинским за столиком в кабачке «Mezonet Russe»… Русский Домик для друзей.

« – Я часто вижу во сне Россию… И знаете, милый, если бы можно было совсем тихо и незаметно, в простом крестьянском платье, пробраться туда и жить где-нибудь в деревне, никому не известным обыкновенным жителем, какое бы это было счастье! Какая радость!..» (А.Вертинский. «Дорогой длинною».)

ПЛАЧ

Что же ты наделал, князь? Что же ты наделал? И кем это все сделалось? Где и для кого омочу я свой бебряный рукав? Кто ототрет мне мои слезы?

О, светлое-пресветлое солнце, кому сияешь еси, опомнись. Красота оставила Россию. Вся красота перелилась и вылилась на бургундские, нормандские, греческие и турецкие земли.

О, ты, мой «поцелуй на морозе», в красных сафьяновых сапожках. Не прозвучавший. Тебе мой плач и мое причитание. Ни у кого нет таких чутких точеных пальцев, чтобы коснуться моей белоснежной фаты. Спрятан в черном бархатном футляре золотой циркуль, чтобы измерить расстояние между твоими соколиными бровями. Хоронится на дне сундука соболья шапочка, из-под которой не брызнешь на меня своим огненным взглядом, не засмеешься вдруг, не приклонишь свою шелковую головушку ко мне на колени.

Много утекло вод Днепра и Иордана. Вернули изумрудную лупу Нерону – и пялится он через нее на тяжелые, потные гладиаторские бои.

Мне холодно, князь. Некому согреть меня, не к кому прислониться. И перелетаю я испуганной зегзицей с одного можжевелового куста на другой. И горек, горек вкус тех ягод. Улетел ты, мой сокол, орлиным залетом. Никогда не вернешься, никогда…

Случайно в одном из оконцев Интернета отыскались кадры твоего последнего целования, прощания с землей, пусть и французской, на Сен-Женевеьв-де-Буа, в 1967 году. Растерянное лицо княгини в черном – не здесь – идущей за тобой, провожающей еще – рука на стремени – дольше других, за околицу до самых дальних разрешенных пограничных столбов.

Последние склоненные секунды над тобой – не выписывается «над тобой, лежащим во гробе» – с откинутым безупречным затылком – в муаровую подушку. Массивный крест в застывших, неправдоподобно долгих, восковых пальцах, сложенных кем-то в странный очевидный узор, из коего и произрастает крест. Сплетенные корни возможно так и не сдавшегося, вцепившегося в тебя последней хваткой, накинутым арканом, магометанского орнамента, гласящего своей вычурной вязью всем, что «алла иль Алла» – «аллах велик, и Магомет посланник его».

ПОСЛЕСЛОВИЕ

Князь Михаил Романов: «…Несмотря на его приятный, улыбчивый, элегантный (даже слишком) внешний облик (один шелковый шарф через плечо чего стоил!), внутри он был совсем другим, очень искренне русским, глубоко верующим, отзывчивым и помогающим всем: знакомым и незнакомым соотечественникам просто по доброте своего сердца. Именно он выходил брата своей жены, моего отца Федора Александровича, после войны, когда никто не был уверен, что истощенный болезнью отец встанет с постели».

Ксения Юсупова, внучка: «Как несметно богатый в прошлом человек и настоящий русский барин, он не умел считать деньги, не знал настоящую цену вещам. У него никогда не было бумажника. Деньги лежали повсюду в конвертах, и он раздавал их всем, кто ни попросит, не считая».

Леди Абди: «Он был очень добрым человеком и когда у него появлялись деньги, он раздавал их всем русским, кто нуждался.

Княгиня Лидия Васильчикова: «Феликс Юсупов в моем поколении самый гостеприимный хозяин, которого мне приходилось когда-либо встречать. Одинаково любезный и приветливый со всеми, обладавший редким даром каждого гостя поставить в уютную для него обстановку и дать ему возможность показаться с наилучшей стороны. Ирина Александровна, если от такого калейдоскоп уставала, то во всяком случае никогда этого не показывала».