| ПОЭЗИЯ | Выпуск 52 |
|
* * * В Шлиссельбурге мы сойдемся снова – И не потому, что жизнь хренова, И не потому, что правит хам. Но в извивах русского извода Где еще найти себе свободы И спокойной мудрости стихам? Слово много злее конвоира, И в острог ведет любая лира, Невзирая на любую власть. Брат мой, ветка певчего народца, Где еще сойтись нам доведется, Где еще наговоримся всласть? * * * Кафешка. Красный свет. Озябшая луна. На свете счастья нет, И здесь не до хрена, Но все-таки покой, Сравнительный уют, И денежки – рекой, И девочки поют, И черная вода Кофейных серенад Глотает вместо льда Подмокший рафинад. Болеющий душой Легко и делово, Привет тебе большой От этого всего. Храбрись, но выбирай Не шприц и пистолет, А суррогатный рай, И красноватый свет, И вялые мазки Лучей на потолке, И долгий вой тоски В тупеющей башке, И блеклый серпантин, И легкий взмах гардин, И то, что ты один. И то, что ты один. * * * Меня, прямоходящего, спаси От этой снежной каши на Руси, От ледяных и высоленных улиц, От палки, камня, ямы, колеса – Чтоб, выйдя из дому на полчаса, Мы через полчаса назад вернулись. Меня, умелого, побереги От той пурги и от иной пурги, От злости глупой и от власти сучьей – Я сам себя дострою, докрою, Я сам себя разрушу, отпою, Но все же поддержи – на всякий случай. Меня, разумного, беречь нельзя – Пускай ползу по грязи, рвусь в князья, Петляю, вру, тупею понемногу. Но рано или поздно, в день иной, Ты прекратишь доглядывать за мной, Тогда не ты мне – я тебе подмога. * * * Не умею работать с землей, сидеть на земле, Громоздить урожай на крепком крестьянском столе. И не то чтобы узок в кости, неуклюж, невысок, Но земля моя – глина и камень, торф и песок. То вода из нее сочится, то сухость калечит рот: Недород – у других, у меня – совокупность пород Такова, что пудовый кулак уперев в скулу, Агрономия молча курит в своем углу. Оттого ли я жив, что земля под ногой мертва? Разминаешь глину – в ладонях цветет синева. Зачерпнешь песок – течет, шелестит, звенит, Заглушает глупые жалобы аонид. И на ощупь камень – спрессованная пыльца, Сохраняющая отпечаток руки Творца. * * * Боже, помилуй Макса Жакоба – выкреста, выскочку, иезуита! Если бы ты захотел, то легко бы вывел его из тюремного мрака, подсократив населенье барака на одного пожилого пиита… Макса Жакоба ведут под конвоем… Но для тщедушного арестанта двое конвойных – излишество. Двое! – где же хваленый немецкий порядок? Масса охраны к массе субъекта – и получается цифра, константа. «Так экономятся силы наряда при исполнении», – думает некто – тот, кто решил в земляную утробу вбить в числе прочих Макса Жакоба. Переиграем – на хилого Макса нужно всего половину солдата: то есть, сапог, полыхающий ваксой, руку и в ней – рукоять автомата, рот, чтоб кричать «хендехох!» – все в порядке! Вот они шествуют улицей оба: Макс и сапог-«хендехох!»-рукоятка. Так конвоируют Макса Жакоба. Тело есть храм – известное дело. Задрапированный тканью в полоску, словно леса для ремонта надел он. Но истлевают балки, стропила… Стал Макс каким-то ненужным и плоским: мелко дрожит неустойчивый купол, жаждой кaморку рта затопило. Выглядит Макс безнадежно и глупо: гвозди не держат, трещат половицы, лагерной пылью пространство клубится, швы протекают, расходятся скобы…. Так разрушают Макса Жакоба. Сорок четвертый бьет, как чугунка. Что ему Макс – гнилая времянка? Так что, когда из защитного кунга выпрыгнет воин-освободитель – оптимистичный, как гамбургер, янки – Макса не будет нигде. Обойдите все города, все дороги, все тропы – вы не отыщeте Макса Жакоба. Макса Жакоба – монаха, паяца, полухудожника, полупоэта – Боже, помилуй! Не надо бояться сплетен, оценок, критической дури… Небо над Францией чистое – нету, кроме разводов берлинской лазури, в нем ничего. Никого нету, кто бы взял и помиловал Макса Жакоба. |
|
|
|