| ПОЭЗИЯ | Выпуск 52 |
Черновик неотправленного письма, написанный на нескольких листах нотной бумаги и случайно обнаруженный при продаже старого фортепьяно…
# a cappella
Эпистолярный жа(н)р у нас угас (виной тому — возможность перлюстрации), — рискну, однако… Думаю, рассказ пойдёт о том, как те ассоциации, которые, по сути своей, являются непредсказуемыми шестерёнками часового механизма памяти, частенько подрабатывают по совместительству рабочими сцены некоего волшебного театра сновидений.
Сон вложен в сон. Мне снилось — я проснулся в каком — то странном, непонятном сне.
Coн повторился снова, круг замкнулся, я в лабиринте, и отсюда мне не выбраться...
# pre-lude
Грянула увертюра. «Чижик-пыжик, где ты был?»… А был он (Леонид Чижик) лет двадцать назад в Дoме офицеров, концерт только что закончился, и сейчас мы с тобой гуляем в направлении... Впрочем, маршрут ещё не сложился, и пока ты силишься вспомнить, как меня зовут (тебе тогда почему-то всё казалось, что Коля), в музыке памяти намечаются первые темы. Ночь, мы бредём вдвоём. Куда? Откуда? Кто мы? Звучат печально ноты темноты… Но ты не здесь, ты в царстве полудрёмы. С реальностью разведены мосты... Мелодия уже почти узнаваема. Как раз поравнялись с «Оперным». «Мадам Анжа, мадам Анжа была чертовски хороша…» Чу! Где-то звякает серебряный молоточек. «Maxwell’s Silver Hammer»... Постой, какой ещё молоточек? — С Молотковым мы ведь пока не знакомы… Нет, это — чистое совпадение, почудилось всего лишь, наверное… Впрочем, до Чичулиной (выходи, нечего прятаться в предыдущем предложении!) отсюда — рукой подать. «Сидить сокiл на яворi»«, — доносится из знакомой квартиры на «Ивана Франка» её голос под аккомпанемент старой, прекрасно, однако, сохранившейся фисгармонии.
— А что же там тогда звякает?
— Ну, это… — «Объясненья бурные и слова амурные, дзинь-дзинь-дзинь о рюмочку рюмочки звенят!»
Нет, «молоточек» — это потом... («летние манёвры» уж потом начались…)
# andante
Шествуем по «Фундуклеевской». Вот, миновали «Леонтовича». Слева от нас, притулились друг к другу два крохотных магазинчика: «Ноты» и «Канцтовары». Заглядевшийся в витрину с карандашами и блокнотами уличный фонарь, вдруг, что-то вспомнив, лукаво подмигнул, передразнивая своего коллегу-калеку — другой, страдающий тем же нервным тиком фонарь, расположившийся на диагональном углу, у аптеки. Обе «парочки» (и магазины, и фонари), равно впрочем, как и аптека — живы до сих пор. Наверное, всё так же перемигиваются по вечерам… Запела где-то в душе потаённая струна, завертелись шестерёнки ассоциаций, разблокировались какие-то хитрые механизмы в «блоке памяти» …
Прошло почти что четверть века, — всё повторяется, как встарь, — «Блокноты», улица, аптека, Блок, «Ноты», улица, фонарь…
А мы с тобой, тем временем, («тем временем» — какой грустный каламбур!)… Мы, тем временем, неторопливо спускаемся по «Коцюбинского» на Бибиковский бульвар с его бибикающими боливарами и гуляющими бультерьерами. Вот, поравнялись с железнодорожными кас-сами-по-себе они пока неактуальны — командировок в Петроград ещё нет, зато Пётро Павлович уже поселился у Татьяны Александровны, и Людочку Фенерли, в связи с этим фактом, «выставили» жить куда-то на Красноармейскую, а посему, провожать мне тебя от Лёли (куда мы, собственно, сейчас и направляемся) придётся, как ты помнишь, не на угол Никольско-Ботанической (Николаем — тогда был я, Замороке ещё — «не время»!) и Степана Халтурина — то бишь, стеПаньковская (пан Стефан, скоро Ваш выход!), а совсем-совсем в другое место.
Ну а пока, мы, следуя жесту стоящего на углу «Бибикова-Шевченко» и «Коминтерна-Петлюры» легендарного конного, верхом въехавшего на высоченный гранитный пьедестал, поднимаемся пешком на пятый этаж облицованной белой плиткой «девятиэтажки» (лифт и тогда давал перебои — не то, что память)…
# Зеркала (тема)
Звоним в звонок, здороваемся, знакомимся, и в ушах звенит от этих многочисленных «з»… Звенят бокалы, звенит на стене у Лёли висевший тогда колокольчик (нет не твой, ашхабадский, верблюжий, — другой), и вот — я уже сижу на диване, между паном Стефаном и Славкой Кремнёвым — прямо напротив большущего a la Крез... Внезапно сверкнувшее отражением зеркало заставляет меня на миг зажмуриться, и … тут время делает какое-то замысловатое па, на темнеющем бархатном исподе век вспыхивают подруга за подругой цифры (7991), и в голове всё звенит, звенит...
Открываю глаза, — это звонит в дверь ухитрившийся за этот «миг» повзрослеть, закончить школу и институт, а кроме того, обзавестись бородой и семьёй Лесик (пиво принес, ключи забыл)… А сам, постаревший за тот же «миг» на два десятилети-я, покорный Ваш слуга, проснулся в кресле, стоящем напротив зеркальной (увы, уже закрытой) двери в... А может, из...?
Зеркало. Большое, старинное… Знаешь, я часто вот так смотрю в его тёмное стекло и думаю, — как много всячины в нём живет — кажется, вот сейчас кашлянет где-то в зазеркальной его глубине пан Стефан из далекого «доюрского» периода, или грянет оттуда бас Загребельного, а то вдруг взглянет укоризненно Лукар...
Лукар оракул в зеркало шагнул, ступил два шага, замер, оглянулся, зевнул протяжно и хвостом вильнул... Сон вложен в сон, мне снилось, я проснулся…
# Па-дэ-дэ
— Дэ-дэ?
— Да на детской площадке в проходном дворе, что над «бессарабкой»,— помнишь?
Ты в «платье-занавеске», — ах, где сейчас оно? Всё как в дыму — нерезко… Мы, помнится, «Руно» душистое курили… Ещё твои духи... О чём мы говорили? — Ну как же, — ты стихи читала мне в тот вечер…
Пятилетний Лукар (известный шотландский иллок), вдоволь и поперёк набегавшийся и нанюхавшийся, валяется теперь рыжим холмиком у соседней скамейки. На скамейке лежит забытое кем-то яблоко. «Встарь, во время оно, в сказочном краю, пробирался конный полем по репью…», — читаешь ты мне наизусть Бориса Леонидовича…
Надкусила древний и запретный плод спящая царевна, Елисея ждёт. Задремав невольно, спит уже давно, уколовшись больно о веретено, юная Аврора... Сад у Гесперид, яблоко раздора... Ева и Лилит… Яблочко на блюдце замыкает путь. Тяжелей проснуться, нежели уснуть. Блюдце циферблата... Времени стрела... Слышен звон булата, — бой добра и зла… Бой часов старинных, колокольный звон — монотонный, длинный, уходящий в сон вереницей сказок, чередою слов... Близостью развязок, общностью основ, схожестью сюжетов, разностью имён сотворён весь этот лабиринт времён. Жизни, сны и смерти Времени река в плавной круговерти мчит через века. Спутались страницы, лица — всё равно — фея, змий, черница, яд, веретено, дерево познанья, склеп, хрустальный гроб, сонное сознанье и холодный лоб... «Сомкнутые веки, выси, облака, воды, броды, реки, годы и века».
…В вечереющем небе за чуть зримым веретеном самолёта тянется тонкая нить, выпрядаемая парками из белоснежной пряжи облака…
Руно облаков… На его светлом фоне — древесные ветви, как древние руны. Кораблик балкона отчаянно тонет в бескрайнем просторе небесной лагуны…
# adagio
Время то приседает вместе с нами на корточки, кивая и выис-кивая какую-то сердоликовую побрякушку на текинском базаре в Ашхабаде, то поднимается на цыпочки, доставая спрятанную высоко на буфете сигаре-ту 134, то кружится в задумчивом фуэтэ, тая, пы-тая, тая-сь, пы-тая-сь вспомнить, с каких пор наше такое долгое «ВЫ» перетекло в короткое «ТЫ», и с ВЫсоТЫ озера Севан под внезапно разрыдавшимся (твоя манера) дождём летит стре-мгла-в поисках навеСа-отражен-и-я, как сейчас, вижу перед собой этого армяносангвинобильного автомобильного абори-гена... нет, не Гена, — араратская Мнемозина погребла его имя под тяжеленной девятнадцатилетней «мемориальной» плитой, и эксгумация (дай Бог здоровья этому гостеприимному вознице!) совершенно (Гарик? Ашот?) невозможна!
Плывет Севана отраженье — полиндромический навес, и снова памяти круженье, и снов, текущих в олакрез, настойчивое повторенье, и мыслей путанных сумбур... Вот, кстати, свежий каламбур: послушай, — «головокруженье», по разуменью юмориста — всего лишь «фуэтэ нудиста».
(«C избытком юмора нудист», — заметил нудный юморист.)
…С сожалением закрывая тему Армении, калейдоскопом упомянем ереванского мистера ФелИкса с его «дисердокторским» партагенезом чешуйчатых пресмыкающихся и женой Тома-джаной, вспомним нашего «партайгеноссе» — огненно-рыжего Мишу Гольдштейна (ему теперь уже лучше было бы зваться Aйcштейном, или Вайcштейном), не забудем также всех вольных и невольных персонажей «Матхенадарана» этого участка памяти, а также прилегающих к нему аштаракского, эчмиадзинского и прочих незабвенных районов нашего путешествия.
Моя медлительная проза передвигается с трудом, давно над ней висит угроза в стих оступиться, ведь кругом торчат рифмованные рифы, и веер изумрудных брызг взрывается искрящими я и рыкающими аллитерррациями...
...Гроза. Гарни, Армения,
Гром, ресторан в Гегарде,
Марину уронили в первый раз...
Бах! (Соната и фуга)
Уточнение:
Марина родилась спустя два месяца после нашего возвращения, но мы не могли не взять её с собой в эту авантюрную экспедицию, и таким образом, она хоть мало что видела, зато всё слышала.
# Соната «до-диез минор» (лунная)
А помнишь, как мы с тобой просиживали в кухне всю ночь за разговорами? И как ты недовольно морщилась, глядя на светлеющее утреннее бельмо, заволакивающее слепнущее окно?
У прозы слёзы на глазах, — ужасно трудно удержаться, чтоб не заплакать тут же — ах, «стихийно» чтоб не разрыдаться.
Как кран на кухне, время протекает, накапала по капле лужа лет. Как — будто спицы в колесе сверкают недели, месяцы, года — какой-то бред... Поскрипывает поселившаяся на кухне раскладушка просто-Филичкина, жалобно скрипит под ним стул, скрипит, скрепя сердце, само Время, и вот уже набежало, разлилось, растревожилось новое полнолуние...
На улице луны полным-полно, немудрено, что в эту ночь не спится. Бессонницы отрытая страница глядится, словно в зеркало, в окно. Слепое утро в дверь клюкой стучится, и нам с тобой опять не суждено незримую переступить границу, — как вон, той бабочке, которая в окно уже давно бессмысленно стучится ...
— А где — ж луна? — спросишь ты.
— А луна канула в палиндром...
То в батареях булькает вода, то верещит «свихнувшийся» будильник — внезапных пробуждений череда… Гремит трамвай, грохочет холодильник, — «кортеж» бессонницы… вот она сама… Тьма гибнет, ночь в агонии, — светает. В окне всплывает улица, дома…И радио за стенкой оживает. Раскрылся день, как купол парашюта, моё паденье в ночь остановив, — верней, замедлив... Тянутся минуты... Как стропы тянутся... И грустно почему-то... Опять привязан. Несвободен. Жив.
# E dim
Едем дальше… Лифт. Старый, громоздкий, послевоенный. Две пары дверей. «Стеклянный, оловянный, деревянный». Скрипит, гремит, то песнь заводит, а то и сказку говорит. Открываем, закрываем, нажимаем...
— Осторожно! (шепотом)
— ?
— Осторожно, у меня в ухе серьга!
... Спустя некоторое время родилось моё прозвище «Серьга». Теперь, вот, не помню, прозвище это старше Марины или нет?
# Зеркала II (интермеццо)
На столике, стоящем перед зеркалом, громко тикают часы. На часах нет стрелок. Время бежит по кругу, как игрушечный паровозик, катящийся вокруг рождественской ёлки. Как это всё могло произойти? Рождественская ночь… До Вифлиема — без малого, две тыщи лет пути. Взошла Звезда, но неизвестно где мы… На стенах репродукции Дали, далёкий звон, неведомо оттуда… Откинув стрелки-костыли, часы пошли, библейское напоминая чудо… Ночь. В зеркале горящая свеча… Сегодня у Иисуса день рожденья! Жаль нам нельзя туда, а хочется отча- янно… Нельзя нам!
Мы же только отраженья — живущих в зазеркалии…
# Сoda
...Звучит фуга. Фуга-фига-калипига. Похоже, пока я незаметно для себя дремал в этом уютном кресле, моё полусонное сознанье пребывало на — еле уловимой грани бдения и сна, в зазеркальном запределье медленно скользя… Мнемозину мне в безделье упрекнуть нельзя!
Впрочем, теперь я, кажется, проснулся чуть раньше положенного — там, в зеркале, убрали ещё не все декорации: не вынесли ёлку, не перевели время, а задремавший стрелочник, не успел перевести стрелки, и Лукар, прихрамывая, несётся во след мчащемуся в «небеса обетованные» эльдорадорязановскому поезду. В спальном вагоне освещено только одно купе — то, в котором Ольга Павловна постелила нам отдель-но в одной комнате — дескать, «как-будто в поезде», и вот теперь, глядя с двадцатилетней Вы-со-Ты, видно, как неутомимый паровозик памяти, пыхтит далеко внизу. Он кажется отсюда авторучкой, строчку за строчкой вычеркивающей двойной линией рельсов строки прожи-того самого, что составляет путешествующий со мной во всех моих поездах и прочих средствах передвижения неизменный багаж, квитанцию на который ты держишь сейчас в руках…
# P.S.
Как «post scriptum» — сон приснился странный. Сон о незапамятной поре. Снились сердоликовые страны в старом потемневшем серебре. Радугой, сменяющей ненастья, вспыхнет вдруг на кухне наш буфет. Холодок приятный на запястье… Золотой прабабушкин браслет!
# Примечания и уверения
Все имена и фамилии, встречающиеся (и не встречающиеся) в этом трактате — не вымышлены, все кажущиеся сов падения — неслучайны. Знаки препинания густо расставлены, палиндромы — подчёркнуты, цитаты, как им и положено — томятся в кавычках, стихи и их фрагменты, играя друг с другом в прятки, укрылись в тексте, в отличие от каламбуров, аллюзий и аллитераций, которые беспрепятственно по нему разгуливают.
А.В.Тор
|
|
|