| КОНТЕКСТЫ | Выпуск 52 |
Александр Павлов «Снег на болоте» Санкт-Петербург, «Алетейя», 2011.
Я, коренной киевлянин, рядовой читатель, стою перед внешней, уличной витриной книжного супермаркета «Буква». Потрясающий выбор! В основном, литература, касающаяся нашего «духовного», впрочем, более – «телесного пробуждения» в сфере «гламура» – «нео-изящных» эротически-эстетических переживаний, собственно, видимо, и составляющих главное, едва ли не единственное наполнение нашего бытия…
Нежданно-негаданно, среди безвестно-скандально-гламурно-бытующих имен являются два имени из «позапрошлого бытия» – Елены Блаватской и Сергея Есенина! Ужель открылась еще одна зияющая сенсация в исторической круговерти сокрытых тайн?.. И эти два имени вошли в число нынешних избранников?! Неисповедимые пути…
Как бы там ни было, романа «Снег на болоте» киевского известного художника-абстракциониста Александра Павлова в этой означенной компании никак не сыскать!
Что это? Недопредприимчивость младоискателей перспективных брендов от книжного рынка? Или, напротив – трезвая оценка «антитовара»? Как бы там ни было, само возникновение поименованного романа уже обозначилось в иных реалиях и иных оценочных категориях…
Он – роман – предо мною. Я боюсь признания – он уже – во мне, и он, более того – часть меня.
Зачем это чтиво? А, тем более, романы? Ну их!
Казалось, ценность романов – достояние очень отдаленного прошлого. Странная позднесоветская фрондирующая молодость насыщала себя исподтишка джойсами, прустами, белыми, наконец, новыми романистами, но и правдолюбивыми героями, идущими против налаженной ощерившейся системы, обратившейся ценой немыслимых кровопролитий в балаган.
Читатель устал. Возможно, жить захотелось не романической, но своей, какой-никакой, органической жизнью. Эта «органика», насыщенная страстями по выживанию, оказалось, привела к примитиву бездуховного блеяния, открытости любому зомбированию, одноклеточности, готовой содействовать любому навязываемому извне социально-значимому фарсу.
Что может противостоять извне навязываемому прессингу? Наличие сознания и самосознания. Что соприсутствует самосознанию? Память! Память детства, память происхождения, память содеянного тобою, до тебя, вокруг тебя. Память культуры, наконец, то есть содеянного творчеством духа вызревшей индивидуальности, совокупности индивидуальностей, семьей и братством людей, населяющих в целом планету Земля.
Я боюсь и сомневаюсь в нем (в романе). Но я – читаю его! Я прочитываю его. Я проживаю его. Я обретаю благодаря ему – утраченную, стертую до меня, еще до меня, до моего рождения, память о моем проживании, о жизни моих предков, не таких далеких, за отдаленность которых можно спрятать все очень и очень земные и ужасные в своих проявлениях пороки и преступления… Это было – в моем столетии, в столетии моих возлюбленных родителей, и дедушек и бабушек. Это было не так уж давно, и это происходило в моем родном Киеве, память о котором тоже была исковеркана. Кем? Зачем? Об этом – роман Александра Павлова. Это уже – моя жизнь.
А О ЧЕМ, СОБСТВЕННО, РОМАН?
«Вообще душа отторгает навязчивость данности. Нечто, поразившее нас в упор, своекорыстно, вульгарно и обманчиво. Отсутствие тайны в конце концов разочаровывает». (стр. 59)
В романе более 800 страниц.
Академическое издание светоча мировой культуры графа Льва Толстого насчитывает, если не ошибаюсь, 100 объемистых томов. Видимо, даровитый граф, считал в порядке вещей, что человечеству будет лестно растворить свое никчемное бездуховное существование в его творчестве. Каждый том на год прожитой жизни! Дай бог каждому – до ста лет, – но жизни насыщенной и непорочной в романическом графском обрамлении! Были, правда, еще чтения и на каждый день, и едва ли не на час… но – воистину – для спасения души каждого!..
Увы! Прагматичное человечество научилось спасаться от тоталитарных амбиций иных своих поводырей, насыщая свой регламент утонченной техникой заполнения своего жизненного пространства куда более чем дорогостоящими игрушками. Вкушение и преосуществление одного тома плодовитого писателя-моралиста заменили, скажем, чемпионатом по футболу, либо еще более социально-значимым – конкурсом «Мисс-бюст-вселенная». Том графа мал – бюст мисс вселенной – велик!
Том Павлова в 800 с лишком страниц оказывается в сравнении с выше означенным и не таким уже и малым! Но графскими амбициями ему уж никак не похвалиться! Но каковы же амбиции автора?
АМБИЦИИ АВТОРА РОМАНА
«И вдруг что-то сместилось, здесь что-то произошло, я отвлекся душою и ощутил Великое Присутствие. Этот миг был искажен и краток. И стало мне ясно, что житейские мерзости обратятся в прах, а я пойду путем, предначертанным Спасителем нашим. Скоро пришло умиротворение в творческие дерзания – я теперь говорю не о себе, а Нём. Искушения подчас отвлекают меня, трачу я силу служения и дыхание вечности на суетность и власть. Однако Господь зрит труды наши и непрестанно указует нам путь истины, за что и слава Всевышнему!» (стр. 646)
Пока еще неизвестный планете автор романа «Снег на болоте» разворачивает на страницах своего романа воистину грандиозную фреску 20 века. Его герой, Тимофей Вакуленко, уроженец Полтавской области Украины, проживая свою долгую жизнь художника-авангардиста, является соучастником всех великих и существенных явлений как и в жизни искусства от начала 20 века до конца его, так и главнейших исторических событий, включая 1 мировую войну, революцию, гражданскую войну, время политических репрессий тридцатых годов, 2 мировую войну и послевоенное время.
Совершенно уникальную часть повествования представляют собой главы, где центральный герой непосредственно общается с элитой, собственно, законодателями эстетики 20 века, живущими в Париже. Параллельно он чрезвычайно активен и у себя на родине – в Украине и любимом, как и для автора романа, так и ему – Киеве.
«На стене висел манифест «Основы конструктивизма» Певзнера 1920 года. Тим помнил, что Наум Певзнер (он взял псевдоним Габо, чтобы его не спутывали с братом) вначале войны уехал в Осло. Скоро туда же прибыл и его брат Антон, киевлянин. В 1917 году он показал в Москве свои конструкции вкупе с Малевичем, Татлиным и Родченко. Группа ратовала за кинетическую скульптуру. В 1922 году братья эмигрировали в Германию, где сотрудничали с Эль-Лисицким из еврейской киевской Культурлиги и Моголи – Надем.
– А как далеко ушли за это время «свободные французы», – спросил Иван. – Где они теперь – наши Сашко, Цадкин, Лифшиц? А я без всякой Франции ставлю памятники, меня почитают.
– Ты ставишь памятники вождям, идолам. Вспомни слова Жореса? «Лучше говорить правду, чем быть министром!» (стр. 489)
«…Тимофей окунулся в киевскую жизнь.
Павло Тычина подарил крестьянам со своего села трактор. Этот лычный кошель писал про Фауста, ходящего по Европе, космос, небеса, слал проклятия буржуазным националистам. Подобным литературным скопчеством выслуживал поблажки и подачки власти. Евген Плужник покашливал в поднятый каракулевый воротник темного ватного пальто. Сергей Ефремов справил себе теплую бекешу с серым меховым воротником и такую же меховую шапку. Сашко Довженко «фільмував» цветущие яблони, небо, трактора, землю. Дмитро Борзяк написал отменную новеллу «Букет пролісків». В Союзе писателей на Б. Подвальной обсуждали статью Хвыльового «Про сатану в бочці». (стр. 518)
Таким образом, векторы, координаты романа, пожалуй, трудно или невозможно сопоставить с чем бы то ни было существовавшим до его возникновения в современной литературе. Многоголосица исторического, бытового, сиюминутного, личностного и – раскаты событий, повелевающих судьбою народною воплощаются в выстроенное многозвучие, симфонию.
Последнее время ознаменовано выходом в свет довольно существенной познавательной библиотеки о старом Киеве, большей частью, о его архитектуре. Однако никто не отважился, до Павлова, изобразить (воссоздать) любимый Киев во всех проявлениях, как оказалось, весьма пестрой, противоречивой, но яркой стертой из памяти жизни.
Самое поразительное, что читающий вовлекается в события и картины, выписанные крайне предметно и живо. Мир, бывший неведомым и самому автору, магическим образом художнического я с н о в и д е н и я становится реальным, ощутимым!
Из моих записок на полях романа:
Тени кощунственно изгнанных предков вновь населили пустыню родного города.
Безжизненные камни стали таять в отзвуках голосов духов творящих.
Память стала воскресать и набирать силу. Пульс участился. Слезы увлажнили и удесятерили взор наш. Грудь распрямилась.
Личность художника-нефигуративиста Павлова «после романа» предстает ныне несколько в ином свете осмысления. Страстная яркокрасочная стихия павловской живописи мнится сейчас как огромная предродовая оболочка собранных, пережитых и переплавленных его мощным предметно-чувственным воображением (не яснозрением ли?) – хроник великого «малороссийского» – украинского – космоса!
Роды произошли, и магма павловской яркокрасочной ярмарочно-барочной, но и трагически-испепеляющей предметности хлынула в пространствах романа, не обремененного жесткой схемой, но в своем естественном магмодвижении, очерчивающем как неисчерпаемый, равно как и навечно божественно предначертанный поток общебытийного становления.
Громадный мир мозаичиста-автора чрез зрачок читателя оживает и вызревает в хрусталике его героя. Читатель, не чувствуя третьего лица, отождествляется с героем и живет его хроникальным мозаичным узорочьем. Вихри стихий павловского космоса увлекают и вовлекают в мир, становящийся единственной громадной, безбрежной реальностью.
Таким образом, роман становится воистину дву-ликим Янусом и мощным символом – двуглавым орлом – гимном бытию предметному, историческому, бытийному и – гимном-утверждением беспредметности и абстракции как мета-языку, сверхъязыку, единственно и могущим – в отвлеченных очертаниях передать истинную перенасыщенность и необъятность мира.
Эту двойственную цельность, это сверхощущение мирового единства и несет в себе и утверждает воля Павлова-художника, воистину Павлова – бойца, владельца Черного пояса.
«Есть где разгуляться фантазии, ведь она – подлинная реальность» (стр. 18)
«Разрушение формы буйством цвета…» (стр. 21)
«Никто не любит искусство как самого себя. Как саму жизнь, или еще больше. Разве что стыдливость последнего страдания позволит обнаружить это предчувствие вечности, эту надежду на бессмертие». (стр. 32)
«Словами Хайма Сутина: “Форма – это оболочка движения изнутри и вовнутрь”». (стр. 170)
«…Сотни солнечных и лунных дисков дробились в голубом бризе и скатывались с сияющего его хребта к впалым бокам. Иссеченная косым солнцепадом неоглядность представлялась осиянностью незнакомой планеты» (стр197)
«В искусстве – он чувствует себя творцом мира, пророком, делающим из невидимого видимое. Дома – он узколобый филистер, влачит жизнь пчеловода и землепашца» (стр. 203).
Роман как Парад Планет – Собственных имен.
Ткань, если угодно, кружево романа соткано таким образом, что второстепенных персонажей как бы и нет. Автор может в нескольких абзацах описать историю судьбы некоего персонажа, который в результате тоже становится весомым, живым, ощутимым. Исполинские личности, известные нам по истории изъясняются вполне «человеческим» языком без бытовизмов и вульгарности, тем не менее, максимально приближающим к себе читателя. Перед взором проходит громадное количество личностей. Похоже, что автор не забыл никого – ни художников Киева, Украины, Петербурга, Одессы, Парижа, но и великанов Ренессанса, политических деятелей эпохи, но и простых (непростых!) прохожих, обильно населяющих (в настоящем бесконечно-длящемся времени) пространство романа! Воистину необычайная жизнестремительная творческая сила!
Трудно припомнить во всей литературе героя, столь активно-действующего как герой романа Тимофей Вакуленко, чтоб в то же время, он как бы растворялся в этой удивительной ленте-галерее других образов, напротив, своей зоркостью увеличивая и максимально приближая их к читателю.
«Вышел Игорь Северянин. Уверяли, что он выступает в женской кофте, и в ухе у него серьга. Ничего подобного – приличный господин в приличном сюртуке. Пение – не пение, но голос модулирует согласно рифме, со стихами меняется и манера – то звук растянут, то оборван. Благородный меланхолический настрой. Уловить содержание трудно: трюфели, омары, дюшесы, ананасы, шампанское. – А некоторым доступен только хлеб и соль, – обернулся к Тимофею пожилой эстонец с гривою сенбернара. – Прекрасная зряшность, – лицемерно обронил Тим.
<…>
Тим не упустил случая пойти с дядей Петром в кафе «Бродячая собака», открытое недавно в питерском подвале – приют представителей искусств и любителей оных, в просторечии именуемых фармацевтами.
Поэт Гумилев сидел за дальним столиком, подальше от скрипача (он ведь не выносил абсолютно никакой музыки). На нем был черный регат с двойным узлом, он готовился к выступлению. Вид его, вид косящего изысканного жирафа, расположил к нему Тимофея. Гумилев ответил на приветствие, как будто они только что оторвались от беседы. Гумилев представлял поэтов, употребляя введенный им в литературу термин «эйдология», который он пояснял как систему образов. Лучшие слова в лучшей последовательности – так характеризовал он поэзы футуристов. Хвалил Белого, лягнул Северянина – что-то в таком духе: – Откроем пробки, и взгляды женщин не будут робки, – разве можно такое предлагать публике, – испепелил Морозова, того, шлиссельбургского узника, – Зачем вы посетили нас в минуты эти роковые... – Разбор стихов был тонкий, с мудрой беспристрастностью». (стр. 205)
Он (Вакуленко) сам обладает, видимо, даром и автора романа – свидетельствовать о всей вселенной целиком.
Недаром в романе много отступлений, типа шеллингианского: «Красота – это бесконечное в конечном».
Вакуленко носит эту красоту и передает ее читателю – до конца дней своих, да и после кончины – устами своего внука:
«Он выработал своё вероисповедание без Господа – Назарянина в нашей вечной судьбе. – Бога нет, но есть Божественный порядок. – Я сказал: но ведь то, что божественный царь природы удостоил меня удостоиться такого озарения, – ведь что-то значит? – Дед промолчал. Он верил в Космический разум, переселение душ и Вечную Гармонию; в потусторонней жизни не надеялся на воздаяние, которое не заслужил праведной земной жизнью. – Я никак не отступился от познания во имя прекраснодушного религиозного успокоительного опьянения и не пытался изобразить невинность инстинкта, оскорбляя разум. (стр. 645)
ВСТРЕЧА И ПРЕОДОЛЕНИЕ АПОКАЛИПСИСА
Без этой линии роман в силу уже своей насыщенности историко-эстетико-этнографическим материалом, богатством лирических и жанрових красок, собственно биографической линией вполне состоялся как монументальная эпическая панорама и вписался бы в мировой свод романов-путешествий к заветному Граалю, где истина воплощена в прекрасной и гармонической цельности, а главный герой из всех испытаний выходит величественным победителем.
«Седой рыхлый туман мрел у мертвенно-синего края земли. Игольчатая изморозь иззубрила контуры оползших белых царств. Снег таял на осклизлых пролежнях болот. Миражи пустынь, миражи пучин тонули в стонущих хлябях и в черных топях бродящего перегноя. Снег везде – и над завеянными рвами, и на белых берегах полыней, и на блёстких наледях сугробов.
Падал снег, и люди радовались этому диву. Снег падал на отраженье Небесного Иерусалима в стразовом Днепре, и на купола Печерской Лавры и св. Софии. Снега сползали со зрачков забеленных окон, и ставни рассвета скрывали сиянье ледяных звезд.
Снег шел и за гранью галактик, сплошной и безбрежный вал его пропадал в ворсистой слякоти хаоса…» (стр. 1, эпиграф)
Какое странное, тягучее, загадочно-зловещее вступление к повествованию, в общем, изобилующим яркой светоносностью жизненного потока, воспеваемой главной стихией романа – творческим воображением художника?
Эпопея Павлова рисует громадную панораму становления творческого сознания героя как высшую степень способности человеческой воспринимать мир во всей его многообразно-трагико-ликующей цельности и быть максимально-сопричастным ему, в проживании-преодолении испытаний и в длении бытия своего в стойкости и благоговении.
Противостоящей сему естественному устремлению является линия-стихия общественных страстей.
Разгул этих страстей выписан автором романа также ярко, предметно и зримо-чувствуемо, начиная с эпизода еврейского погрома в Киеве, предреволюционных стычек, военных эпизодов Первой мировой. Но подлинную, мертвящую все и вся мощь и сатанизм этой стихии выявлен автором в хрониках революции и «победного шествия» большевизма по бывшей империи и по Украине, в частности. Описания эти, по началу, вызывают читательское сопротивление, ибо явно «нарушают» величественное и объективистское, собственно-эпическое в романе. Характеристики вождей революции язвительно-беспощадны, карикатурно-кривозеркальны. Но ужас происходящего доказательно восстает из череды тщательно выписанных хроник. Картины содеянного «во имя торжества истины и справедливости» ломают, взрывают рамки «эпического» жанра, превращая роман – в трагедию Свидетельства Сатанинского апокалипсиса.
Голос автора захлебывается, комок в горле перехватывает дыхание у читателя:
«…В искусстве на Украине шли погромы, свирепствовали рапповцы, изживая буржуазные тенденции загнивающего Запада. Партия коммунистов насаждала идеологию, требуя от ИЗО партийности, т.е. собственного восхваления, подлаживания для выковывания мировоззрения человека нового, невиданного типа «гомосоветикуса». В средствах не стеснялись, выражений не выбирали. Господствовало мышление мизерабля, раздавались воинствующие угрозы – смерть. Смерть, долой, на свалку! Вызрел клан выкормышей и оборотней, приспособившихся к марксистско-ленинским лозунгам, маскирующим скудоумие, убогость в узкоколичественных рукоприкладных доводах. Семафорили словами, передергивали понятия, переиначивали смыслы. Устанавливали свои безграмотные законы и преступные правила, утверждали лживые принципы. Климат для развития Живописи, как её понимал Тимофей, в собственных и законах и духовном детерминизме стал невыносим. 1/6 планеты агонизировала в конвульсиях мракобесия и вырождения. Покровители Олимпа покинули область исчадия и смрада. Вот и пришли из собственных недр «грубые гунны», вандалы. Перекрылись доступы к информации о творчестве зарубежных художников. Была создана почва для интриг, подковерной борьбы и расправы по доносам. В таких условиях исчезли издания «Новой генерации» «Авангарда». Появились формулировки, подводящие творцов под пулю и Соловки. Был осужден «формализм» как явление, враждебное социалистической культуре…»
«От художников требовалось покаяние, отказ от человеческих норм, навыков и опыта в искусстве, заменив право на свободу творчества на метод соцреализма (новая деривация – словообразование). Пустые лозунги, общие места, тошнотворные посылки. Изложил слово партии и параграфы запретов на профессию.
– Смирение, т.е. считать себя ни на что нравственное доброе не способным; не достойным малейшей награды за радость открытия; заклать свой разум и так принизить себя, чтобы тебя топтали ногами, как лагерную пыль…»
«Художники старались выглядеть обновленными, умытыми очистительными слезами, а смотрелись жалкими раболепствующими, впадали в спасительное слабоумие.
Известный палач культуры, погромщик Киева, Затонский, людские добродетели в котором были заменены на грязные пороки, подвел «приказом по линии искусств» черную черту, из которой, однако скоро стала хлестать кровь.
Это был конец. Конец авангарда, распятие Живописи, Голгофа искусства».
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
(На этом заканчивается рукопись Александра Павлова.)
Но роман на этом не заканчивается!
Далее следует Мартиролог и затем эстафета передается внуку главного героя – Андрею Горюнову. Витальность автора и героя романа, превозмогая тягчайшее – хулу и кровавые гонения на главные святыни жизни, не сдается:
«Рукописный план главы, излагающей события тридцатых годов (1933–1941 гг.)
Пришествие антихриста, плач народный. Св. Варвара, покровительница киевлян, не оставь нас!
Киеву нельзя быть столицей. Он праматерь городов русских, духовный центр империи, средоточие громадной духовной зоны. Большевики разрушают, уничтожают святая святых – церкви и монастыри, являя Киев социалистический. Конкурс на застройку Софиевской и Михайловской площадей. Под пистолетами ГеПеВы архитекторы ратуют о сносе Михайловского монастыря, согласны снести Софию Киевскую.
Вандалы взрывают Михайловский Златоверхий монастырь. С первого раза не удалось. Во второй – взорвали при скоплении киевлян. Колокольня поднялась на воздух целиком и начала разваливаться. Лики святых на исковерканных стенах. Римляне истязали плоть, варвары покусились на дух.
Всего взорвано около 130 церквей и 9 монастырей. На обломках пляшут святотатцы. Тернии Киева, тайные, отверженные, постыдные. Истеричный энтузиазм масс…
Казнено 28 представителей украинской интеллигенции. Вопль Косынки, которого ведут на расстрел. Самоубийство Хвыльового. Тим рассматривает его самоустранение как неизбежный конец фаворита ада, а его предварительные выступления как провокации, из-за которых тысячи представителей студенчества пошли на костер.
Украина застыла в ужасе, смертельный страх превращает человеческую особь в нелюдей».
Казалось, глобальная тема жизни и смерти, не только героя романа, Тимофея Вакуленко, но и целого поколения, поколений, общества, страны – исчерпана. Круговорот, воронка, глобальный катаклизм, унесший столько жизней, надежд, устремлений… Что – далее?
По жизненной философии Александра Павлова – далее и далее – само дление жизни! На смену рождаются новые поколения, в чем-то отличные, в чем-то – наследующие своих предшественников. Автор избрал оригинальный творческий прием. Как бы рукопись автора закончилась, но найден-де текст мемуаров Андрея Горюнова, внука Тимофея Вакуленко. То есть, – продолжение истории, а, может быть, совсем другая история?
В действительности, автор дарит нам другую историю, историю нашего современника, которая преображает ощущение от предыдущей, даря читателю новые ощущения не только от чтения литературного произведения, но и от иных граней самого бытия.
В этом странном, но как оказывается, нужном, необходимом «Аппендиксе» несомненно подтверждается витальная сила самого автора, его врожденное жизнелюбивое предназначение, столь в массе несвойственное нашему веку и собственно современной литературе.
Но есть целый ряд позиций, могущих вызвать недоумение даже у искушенного читателя. Скажем, автор явно тяготеет к традициям русской классической прозы, описывая жизнь художественной богемы России, Украины и Франции, якобы в принципе отрицавшей устаревшие «классицистские» каноны.
Главный герой романа – художник-авангардист обладает качествами духовно и телесно здорового человека, чрезвычайно многогранно одаренного, человеколюбивого, влюбчивого, патриотичного, что также нарушает некий устоявшийся образ мятущегося невротичного индивидуалиста.
Герой не становится активным борцом с системой, разрушившей всю систему его духовных ценностей. Он не покидает свою страну в надежде обрести подлинную свободу, но, вроде бы смиряется с ходом истории, лишившем его жизнь смысла. Или, может быть, автор исповедует некий запрятанный, горний смысл этих жизненных потрясений, смысл, стоящего над всем?
Думается, что в мемуарах Горюнова читатель не найдет однозначного ответа на эти и другие вопросы, но, с другой стороны, узрит некую «инаковость» жизненных установок, которые в самом конце сливаются в некое симфоническое единство – деда и внука.
Снег сыплет и сыплет, если на него смотреть, и две фигурки, бредущие в безбрежном океане снега, взявшись за руки, сплющены в последнюю крошечность мира.
В слепо-глухо-немой бездне, без края, без горизонта, без овала, созданной ангелом, не грезящим красотой мира, где нет ни заката, ни восхода, ни тайной власти людской над светилом собственной смерти.
Видимо, не оставят нас в покое стихии борений, суеты, злоречий и смуты. Но что бы составляло основу жизнетечения нашего без величия отзвуков гимнов и симфоний смыслов бытия, которые витают над всем, пребывая неизменно во всем и реализуясь в душах наших? Музыка душ человеческих, способность творческого всепроникновения таки спасает нас и мир наш, и длит его, сохраняя надежду.
Мощная сила духа и тела художника доносит до нас эту симфонию бытия в надежде, в уповании на будущее и для себя и для новых поколений.
Роман Павлова вселяет надежду и дарит нам веру, что и разоряемая бесконечно земля наша выстоит в любых преткновениях и одарит жителей своих и мир весь воплощением своих сложных многоцветных исторических предначертаний…
Родина, Киев, ты – воистину велик и плодороден – не счесть сил и доблестей твоих, не объять мощь твою и стать богатырскую!
Спасибо тебе, земля плодоносящая, что и нас ты возносишь в стихиях роста и великолепия!
Мир тебе, Киев Осиянный, Во Веки Веков!
Тени предков изгнанных вернулись в обитель свою, в памяти благодарной заселили вновь пустыню родного града!
Рука вытянута вперед и благоговейно касается переплета толстой объемистой книги, Книги Воскрешенной памяти и любви нашей, духа животворящего, книги – фрески, книги-поэмы, книги-симфонии, книги-свидетельства о Киеве нашем, о нас самих – Александра Павлова – «Снег на болоте».
|
|
|