Соломон Второй

Возможно, не всем известно, что в Австро-Венгерской монархии, в её Габсбургской короне, был маленький зелёный бриллиант.

Знатоки скажут: зелёный бриллиант – редкость. Профаны уверены: зеленого – не существует.

Но он был.

И назывался Черновцы.

Город считался весьма разношёрстным, поскольку народ оседал из разных краёв империи. Однако ладили меж собой, уживались – немцы и евреи, украинцы и поляки, румыны и армяне. И было привычно, что улица общается на «дойче шпрэхе».

Конечно, до столичного великолепия здесь было далековато, но архитектура, язык, спектакли, пряное волшебство кулинаров – всё было окрашено венским акцентом. Театр называли тогда «мечта из бархата и золота». А перед фасадом этой мечты возвышенно стоял памятник Шиллеру.

Город не мог похвастать широким пространством, наоборот, – отличался уютной компактностью и бюргерским укладом. Но и бюргерство было не консервативного замеса, а легко мирилось с дуновеньем венской богемы.

Здесь обитали поэты и певцы, актёры и музыканты, здесь обыватели ценили оперные арии, а в кафетериях проводили время почтенные мужи, задерживали взгляд на стайке девушек для увеселения. Таких девиц было в городе немало.

Сюда приезжали господа из Бухареста, Ясс и прочих мест, чтоб всласть погулять вдали от внимательных взглядов жен. Жизнь один раз удаётся. И гостиницы Бристоль, Золотой лев с готовностью отзывались на всевозможные услуги: только стоит поманить пальцем!

Здесь трудились старательные мастеровые и юркие торговцы прошлогодним снегом, верующие и убежденные атеисты. Тут можно было встретить говорливую сваху и статную даму в широкополой шляпе и норковом палантине, прохожих в ермолке или в глянцевом цилиндре.

Здесь ранним утром дворники бесшумно мыли тротуары мыльной пеной. А на четвёртый этаж скользил аккуратно лифт, внутри его сидения были обиты бордовым сукном. В квартирах буковые паркеты, навощённые мастикой, блестели в тон лакированных старинных сервантов.

И таланты, в любом проявлении, на любом из местных языков, радовали весь город, подобно тому, как в Карпатах леса радуют пестрым разноцветьем.

О городе написано много хвалебного, и он действительно достоин этого. И люди значительные бывали здесь проездом. А некоторые даже отрезок жизни провели тут с удовольствием. Но есть в истории этого города некоторая неувязка, вернее – оплошность, и будет несправедливо умолчать о ней.

Ни в одном из сочинений не упомянуто о Соломоне. Даже мельком не коснулись его имени. Обидно. Возможно, личность обыденная, без претензий и заслуг, но все же – человек. А это немало.

I

Родительский дом стоял на Стефангассе, одноэтажный, с массивным цоколем из неотёсанного базальта. С тыльной стороны дома – стеклянная веранда, будто аквариум. От крыльца дорожка вела вглубь двора к навесу, где дубовый стол окружали стулья с резными спинками.

Прутья ограды охватывала цепкая жимолость, срослась сплошной стеной, не позволяла посторонним глазеть в их двор. К вечеру сильнее чувствовалось душистое дыхание изгороди.

Отец Соломона не любил показной роскоши: ни фонтанчиков, ни подделок под римские статуи. Двор покрывала стриженая колкая трава. Отец не хотел, чтоб вдоль ограды росли деревья: от них – тень.

– Сколько солнца в небе, пусть столько же на земле.

Восьмилетний Соломон – в беретке, в коротких штанишках и белых гольфах до колен – вышагивал через Рудольфплац, мимо костёла, в школу. Шел он, не отвлекаясь, по-взрослому, со строгим лицом, как у папы, и никогда не опаздывал.

Так было каждую осень, с той разницей, что в старших классах голову покрывала каскетка.

Из соседнего дома по утрам выходила девочка в беретке и белых гольфах. Соломон видел её краем глаза. Она училась в той же школе, на два класса ниже. На переменах Соломон слышал: подружки звали её Мифа. Когда она прыгала через скакалку, белесые волосы взлетали волной и опадали на плечи. При встрече на улице она опускала глаза, будто на земле было что-то интересное.

Отец Соломона в то время владел столярной фабрикой. Мебель делали на заказ, и фамильная марка считалась в городе престижной.

Соломон нередко приходил в цех. Ему нравился скипидарный запах опилок, Соломон любовался и завидовал, когда под стамеской мастера гладкие бруски принимали форму изгиба. Он иногда помогал в работе: привинчивал к ножкам сервантов бронзовые нашлёпки в виде львиных лап с выпущенными когтями.

Но однажды возле пилорамы Соломона кто-то окликнул, и вмиг на левой кисти отсекло половинки трёх пальцев и кончик мизинца.

После больницы он в цеху не появлялся.

Его взросление, за исключением повреждённой руки, ничем не отличалось от возмужания сверстников. Учёба шла без напряжения. Зато на спорт – плаванье, толкание ядра – тратилась оставшаяся, главная часть дня. Больших успехов не достиг, но был доволен, что мышцы затвердели, а пресс стал бугристый, как стиральная доска.

Мама сумела неназойливо пристрастить к книгам:

– Возьми, пожалуйста, «Мартин Иден». Думаю, тебе понравится…

В десятом классе он прочёл выдержки из «Капитала». Ничего не понял, но обрадовался, что «капитал не должен быть личным». Смущал собственный недостаток: Соломон – не пролетарий.

II

Дальнейшее бытие Соломона можно бы обозначить пунктиром, не отвлекаясь на перечень подробностей. Он с отличием окончил коммерческий факультет. Служил в нескольких фирмах. Был дотошно исполнительным, но притом и думающим, а здравая инициатива в финансовом деле всегда ценима. Его заметили. И, несмотря на холостяцкий статус, он получил солидную должность в Центральном банке.

Перед смертью папа сказал:

– Шломо, продай фабрику. Она тебя не принимает…

Соломон исполнил это наставление без колебаний. Охотно сбросил с себя пугающую обузу.

Мать ненадолго пережила отца.

Соломон ничего не поменял в квартире. Даже не перебрался в большую спальню.

В доме хозяйничала домработница Зося, смазливая и податливая. С ней Соломон говорил по-польски.

Вечерами Соломон неторопливо, с тросточкой, совершал променад по бывшей Геренгассе. Здоровался со знакомыми, мимолётно поглядывал на молоденьких барышень. В угловом кафетерии Габсбургов, наклонив голову, кёльнер спрашивал:

– Вам – как всегда?

И приносил тонкую чашечку какао и теплый штрудель.

Соломон давно привык быть беспалым, но, если к его столику подсаживались женщины или дети, он пользовался только правой, не искалеченной.

Костюмы он заказывал у гранд-мастера Мозелиса, а обувь, часы, запонки и модные мелочи покупал в магазине «Hermes», – знающим людям это говорило о многом.

III

Однажды давний приятель пригласил его к себе на ближайшую среду.

Просторный салон вмещал человек двадцать. Улыбчивая служанка разносила кофе, чай. Здесь собирался кружок образованных правдолюбцев. Чудесные люди, они обсуждали вопросы переустройства общества с таким пылом, словно решали участь народа не в частной квартире, а уже в сейме. Эти разговоры всколыхнули в Соломоне юношеские чувства о справедливости, о бедности и неравенстве. Подобные радужные рассуждения, оказывается, созревали и у других правильных людей, и мир можно исправить, если все вместе… если по-честному…

И Соломон стал посещать те среды регулярно.

В один из вечеров рядом с ним оказалась молодая женщина. Она пришла впервые и, прослушав внимательно очередное выступление, негромко возразила: нельзя поощрять диктатуру пролетариата. Любая диктатура, простите за тавтологию, – это диктат… узурпация, если помните латынь.

Соломон попытался разъяснить, в чём разница, а латынь он немножко помнил.

Так они познакомились. Её звали Суламиф.

– Я знаю: вы – Соломон. Не удивляйтесь. Вы в девятом номере Стефангассе, мы жили в одиннадцатом.

– Вы – Мифа?!

Через год у них родился мальчик. Имя дали по отцу Суламифы – Давид.

Соломон иногда повторял:

– А если б ты села на крайний стул? И заговорила с другим… Как же я…

Суламиф усмехалась:

– Здесь бы до сих пор жила Зося.

– При чём тут Зося?! Я говорю о счастье…

С появлением малыша Суламиф оставила кружок. А Соломон прикипел к этим посиделкам – при любой погоде помнил о средах. Он уже и читал по-русски, языки ему легче давались, чем смысл статей.

IV

Салон по средам бурлил нешуточными страстями: в мире творился кавардак, и тем для споров хватало с избытком. Миловидная служанка, как прежде, разносила чашечки дымящего кофе. Впрочем, и остальные обязанности она выполняла не менее старательно: еженедельно встречаясь в назначенном номере готеля, подробно передавала, о чём шла речь на очередном вечере. Она искренне верила, что исполняет благородное поручение, да и пятьдесят лей – немалое подспорье.

У сигуранцы был и второй информатор, для сопоставления сведений, и высшие чины пришли к выводу, что эта группа, из «салона по средам», – не более чем болтуны.

Но озадачивало, что подобные кружки плодились, как мухи, за ними необходимо было иметь чуткое ухо, чтоб не прозевать момент, когда возникнет потребность вставить клизму с кипятком.

У румынского колонеля красная шея, ему приходится думать за всех бездельников и ещё платить этим дармоедам. Он расхаживает по кабинету, напрягая мозги и брови. Его темно-зеркальные краги отражают фрагменты мебели.

Колонель вместе с заместителем раз за разом потягивают сливовицу, дабы унять волнение. Лицо заместителя выражает готовность присягнуть малейшему вздоху начальства. Хотя он мысленно витает далеко, ведь тирады колонеля о сборищах слышит ежедневно.

– …грамотеи-бабуины! Начитались швабской галиматьи, всяких Гегелей-Шмегелей…Этот Карлик Маркс закупорил народу мысли. Вчера только вышли из стойла, а им подавай социализм. В чудеса верят одни дебилы. Мужчина должен верить оружию и стрелять первым. Чудеса – это в сказках…

Монолог произносился по-румынски, возможно, не столь вежливо и кратко, но суть сохранялась неизменно. В одном колонель ошибся: чудеса бывают!

V

Чудо свершилось без единого выстрела. За подписью каких-то чиновников власть на Буковине сменилась в одночасье. Растаяла ночь и пришли те, кто установит Равенство и Справедливость. Разве не чудо?!

На здании Примарии колыхались красные полотнища. Там уже висел большой портрет господина с голым черепом и острой бородкой. Кто-то из прохожих сказал:

– Это, наверно, Ленин, а может – Сталин.

В полдень на Рингплац был шумный митинг. Плотная толпа. Ликование. Потные лица. Десятки рук махали шляпами,– до хрипоты, разноязыко, приветствовали новую власть. Непривычно звучали с трибуны крики «Товарищи!» и «Ура!».

Некоторые, впрочем, стояли молча, пытались понять, что происходит. Тишком кочевал слух: утром вошли войска. Пока их не видно…

Через несколько дней Соломон и его единомышленники явились в Городской Комитет с просьбой принять их в компартию. С одной оговоркой: в отдельную фракцию. Молодой человек в кителе не был знаком с понятием «фракция». Возможно, перепутал с «фикцией», оттого настороженно переспросил: вы действительно хотите в партию?

– В коммунистическую, – уточнил Соломон

– Понятно, у нас другой нет. И не нужно. Так вы согласны?

Группа Соломона дружно приходила на встречи с литераторами из Советского Союза. Выступали Симонов и Долматовский, Корнейчук и Малышко, и слушатели взволнованно вдыхали возвышенные речи о дружбе и независимости.

Через некоторое время вышло постановление, что определённая категория граждан освобождается от прежних занятий и должностей. Имеются в виду: владельцы предприятий, гостиниц, банков, юридических контор и прочих частных учреждений. А все другие товарищи могут свободно трудиться на своей земле, на своих заводах.

К чести Соломона, его не тревожили резкие перемены. Он с благодарностью вспоминал отца: предсмертное пожелание продать фабрику было советом провидца.

Соломон продолжал служить в банке и с ученической прилежностью штудировал новую структуру своей профессии. Оказалось, что форма учёта схожа с немецкой, а термины – от той же латыни.

И даже поспешный порыв – вступление в партию – стало для многих спасательным кругом.

VI

Через год началась война.

Граница проходила настолько близко, что семьи коммунистов и служащих в армии поспешно, в первую очередь, отправляли подальше от возможных военных действий.

Эвакуация двигалась быстрее, чем фронт.

Однако к настоящему Востоку – долгие рельсы. Лишь осенью они добрались до улочек Ташкента. Военкомат забраковал Соломона из-за культяпки, но мобилизовали в Плановый отдел закрытого института – правда, от безысходности: не хватало специалистов.

Мифа работала швеей. А первенец Давидка два раза пытался пристать к воинскому эшелону – не удалось.

Народ валил в Ташкент непрерывным потоком. А Соломона, тягловую лошадь, перекидывали всё дальше и дальше на свежие номерные объекты.

VII

В сентябре сорок третьего Соломон находился так далеко от семьи, что письмо, по штемпелям видно, шло почти два месяца. Это было первое известие от Мифы, полное женской тревоги.

В тот же вечер Соломона вызвали в кабинет Ответственного по безопасности. Приветливым жестом тот указал на стул, а сам продолжал черкать что-то на бумаге. Потом был заурядный разговор о погоде, о прочих пустяках и, как бы невзначай, вопрос о письме: кто писал адрес на конверте?

– Дочка Эстер. Уже в пятом классе.

– Ясно. Красивый почерк. Между прочим, жена у вас – немка?

– Нет, что вы?!

– Тогда в чём причина, что она пишет на фашистском языке?

Соломон не растерялся, охотно объяснил: почти 150 лет Буковина относилась к Австро-Венгрии. В 1918 году пришли румыны, но в Черновцах многие продолжали общаться по-немецки. Жена владеет ещё французским, румынским, польским. Она говорит по-русски, но писать ей трудно. Чем занималась до войны? Воспитывала детей.

– В детском садике?

– Почему? – наших детей.

– Домохозяйка значит.

– Нет, для хозяйства мы нанимали женщину.

– Прислуга? Вы что, были буржуи?

– Совсем наоборот. Вы ж знаете, я служащий, в банке. В анкете всё записано.

– Служащий... Сколько ж у вас было комнат?

– Комнат?.. – Соломон озадаченно задумался.

Ответственного насторожило это молчание.

– Вы не помните сколько?

– Понимаете, просто никогда не считал. У нас двое детей, значит… пять комнат… И шестая для служанки.

– Кто выдал ордер на этакую площадь?

– Никто. Это всегда было наше. Помню, дедушка веранду строил…

– Н-н-да-а…Занятно… А вы какие языки знаете?

– Те же, что и жена, плюс – русский и…латынь. Не удивляйтесь. Ведь вы знаете: корни романских языков идут от латыни. Цицерон, Вергилий, вся медицина – это латынь.

– А французский зачем?

– Как же ехать в Париж без языка?

– Париж?! Ого! И как там бардачки?

– Понимаете, у нас празднуют, когда мальчику исполняется тринадцать лет. Папа решил сделать мне подарок, показать Вену, Берлин и Париж.

– Ну и как Париж?

– Вы будете смеяться, но я плохо запомнил. Все города смешались. Мы ходили по улицам, и папа рассказывал про каждую статую, про все мосты. Я устал, не слушал. Помню, в готеле портье был негр, улыбался, зубы большие, белые. Разъяснял нам по-французски.

– Негр – по-французски? Не может быть!

– Почему? В России целое сословие так говорило.

– Какое ещё сословие?

– Дворяне говорили по-французски. Аристократы. Да и просто образованные люди…

– А мы их за это и выгнали. Но вернемся к вашей жене. Сюда не могут приходить письма на немецком. Жена пускай диктует, а доця пишет. Ясно? Надеюсь, подобный разговор у нас не повторится.

VIII

В марте сорок четвертого в Зауралье ещё свирепствовали морозы. Единственный кирпичный дом вмещал Управление стройки. На верхнем этаже квартировали: Главный, что смотрел на всех с высоты двух метров, старик парторг, который не курил лишь во сне, и Ответственный в штатском. Остальные сотрудники жили в бараках, буржуйки пылали без перерыва, благо дрова росли рядом. Для итээровцев сделали перегородки на двоих.

Соломону досталась крайняя конурка в одну койку. Теснота устраивала его: не нужно беседовать. Он избегал общения. Иногда угрюмость сменялась несвойственной ему прежде вспышкой нетерпимости.

Полгода назад пришла похоронка. 29 августа… при форсировании Днепра… Ваш сын… геройски…

Соломону дали недельный отпуск, но поездку в Ташкент не разрешили. Из-за секретности.

Смерть сына Суламиф и Соломон отрыдали вдали друг от друга.

Сотрудники приносили Соломону из столовки какую-то еду.

Пытались разговорить его.

Всё напрасно.

В своей конурке он отсидел по сыну, как должно, босоногую «шиву».

Вышел на работу с опухшими глазами, с серой щетиной. На приветствия отвечал молчаливым кивком, и все относились к этому с пониманием.

А в отношении секретности – чушь собачья. Какая там секретность? Поставили в тайге завод ЖБКа, бетон гонят. А в двадцати минутах езды роют огромный котлован, непонятной глубины, будто хотят Землю насквозь продырявить.

Всё бы шло без перебоев. До нулевой отметки копать да копать, но неожиданно, по закону подлости, в центре котлована выпучилась скальная порода. Взорвать её нельзя – внизу может образоваться трещина. Работа не застопорилась, но график явно пошел под уклон. Никто из сотрудников не смел выразить вслух, чем грозит замедление темпа для каждого лично. Но это тревожило всех.

На всякий случай рядовым геологам вклеили по десять лет. Отправили не на Колыму, а в ближайший лагерь, дескать, пускай здесь долбят киркой то самое, что проморгали на бумаге.

Соломон снова впрягся в привычные оглобли подсчётов. На его стол стекались сводки от начальников участков. С дотошностью банковского службиста он корпел допоздна, отыскивая в ворохе документов недостающее звено. Мудрил с коэффициентами, проверял расчёты на усадку бетона, но от его усердия нестыковка отчётов не исчезала. Из-за непонимания того, что происходит, беспокойство не оставляло его даже ночью.

Он писал докладные. Иногда их складывали в папку, иногда прямо перед его лицом рвали на мелкие клочки, приговаривая:

– Хотите помочь, Соломон Мотылевич, – берите лопату, спускайтесь в котлован…

Это был не приказ, не издёвка, а учтивое разъяснение доморощенному недоумку, что ситуация руководству известна, соль на раны не надо…

Соломон выслушивал наставление, опустив голову, и соглашался: да, война, понятно, нужно спешить, квартал следует закончить не завтра, а вчера…кто виноват, что скала мешает, что площадка не готова под этот проклятый бетон…

Отчёт о бетона шел в Москву. Снизить объём выпуска означало подписать себе приговор. Оттого и гонят бетон бесперебойно. Самосвалы вывозят, как положено, но куда он девается?..

А маршрут, оказалось, зависит от характера шофера. Сметливый водитель взъезжал на крутояр и скидывал груз в беззвучную низину, где белому человеку искать нечего. Зато бесшабашный – сворачивал в удобном местечке окрай тайги, и, среди зарослей кустарника, оставлял широченные лепёхи бетона.

И никого не колышет, что Соломон лишается ума: как увязать выпуск бетона с процентовкой… Хоть ищи верёвку, крюк уже готов… А тут ещё слухи о скорой проверке…

IX

И точно: на дворе появились посторонние, неулыбчивые, в голубоватой форме. Заглядывают во все углы. Не здороваются.

Несколько зеков убрали мусор, помыли полы. Сотрудников управления парторг предупредили: побриться, постричь лохмы, на рабочем месте, чтоб штабной порядок, короче – навести марафет.

Ровно в полдень начальство выстроилось у входа в кирпичный дом. Главный, на голову выше остальных, с перекошенным плечом, держал ладонь над бровями, как и подчинённые, – высматривал пустынную белую дорогу.

А инженерия да прочая мелкая сошка толпилась в отдалении под приглядом голубых фуражек. Техническая братия держала себя раскованно – не знали они, кто должен прибыть на очередной трендёж, и с иронией поглядывали на присмирелое руководство.

Наконец, подъехали три легковушки с тёмными занавесками на окнах. Военные взяли под козырёк. Из второй машины неспешно выбрался мужчина в кожаном пальто с поднятым воротником. Тёмная ворсистая шапка, надвинутая на лоб, почти касалась очков. Стёкла были без дужек, отсвечивали на солнце.

После короткого обращения Главный, не мешкая, представлял каждого из приближенных. Приезжий слушал, кивал головой, но руки не подавал. Затем все они вошли в здание. У дверей застыли два автоматчика.

Майор из охраны предупредил оставшихся:

– Прошу не распыляться по территории. Как стояли гуртом, так и продолжать. Курить можно.

Соломон пытался вспомнить название очков без дужек, напрягался, но слово не возвращалось. Зато из Управления вернулась во двор вся свита во главе с приезжим.

– Кто это? – поинтересовался вслух Соломон.

На него посмотрели, как на лунатика.

– Это Берия.

– А-а…

Имя было на слуху, но Соломон не знал ни должности, ни значимости этой особы. Понял только, что крупная шишка, перед ним даже Главный стал ростом ниже, а прочие – навытяжку. Уж он-то наверняка может остановить бетон…

И эта удачная мысль так обрадовала, что Соломон не выдержал:

– Эй, алло! Эй, Берия! Товарищ Берия! Вас обманывают! Послушайте сюда!

Сослуживцы отодвинулись от Соломона. А он ничего не замечал, тянулся на цыпочках, выкрикивал про бетон.

Офицеры охраны кинулись на голос, расталкивали толпу, но искать его не пришлось: он стоял на опустелом пятачке и махал рукой, звал Берию к себе.

Соломону вмиг скрутили руки, вставили в рот кляп. ( Майор потом ржал: я ему варежкой – забил варежку!) И согнутого, лицом к земле, очень быстро повели в ближний барак.

– Что там такое? – Берия слегка повернулся к Главному.

– Не обращайте внимания, Лаврентий Павлович. Тип один. Специалист хороший, но немного не в себе: сын его недавно погиб на фронте.

– Только у него погиб? У других не погибают? Как зовут?

– Соломон.

– Фамилию спрашиваю.

Главный – усмехнулся со свойской наглецой:

– Их фамилии трудно запомнить, сами знаете.

У Берии за стёклами очков мелькнула смешинка.

– Ты прав. Но фамилии знать надо.

Он говорил не гортанно, с чуть мягким акцентом.

– Ладно. Пускай не кричит. Но чтоб я его больше не видел. Соломон, говоришь? Соломон был мудрый. Этот – нет.

Вечером в коморку постучал сосед. Не заходя, лишь просунув лицо, доверчиво приободрил:

– Соломон, я тебя уважаю. Но ты – дурак несусветный…

В кабинете парторга свет горел за полночь.

Мисочка из алюминия была полна окурков. Хозяин кабинета тёр лоб, таскал из угла в угол ноги, бубнил:

– Этот Соломон всегда пыль поднимает…

– А как же секретность? – мучился Ответственный.

Парторг его одёрнул:

– Ты что, вовсе охренел?! О котловане думай!

Ответственный успокоился. Его полковничий китель был накинут на спинку стула.

Назавтра Соломона вызвали к Главному и в Отдел кадров. Ясное дело. Он даже приготовил фразу: не жалею о сказанном, жаль, что никто не хотел понять.

Но Главный его опередил:

– О вчерашнем говорить не стоит. Не обессудьте. Так бывает. Хотел попрощаться и пожелать вам удачи во всем. Моё мнение: вы – отличный работник.

Он пожал руку и вернулся к столу. Соломон направился к двери и внезапно услышал:

– Зайт мир гезунт унд штарк.

Соломон – оторопел, даже мурашки по телу. Ослышался? Может, почудилось? Он медленно оглянулся.

Главный сидел за столом. Его крупные темные глаза внимательно смотрели вслед сказанному.

Соломону выдали полный расчёт. Паёк по норме на неделю. Проездное удостоверение до Ташкента. И обеспечили попуткой до станции.

А в трудовой книжке лиловая запись:

«Уволен за беспрецедентное обращение

к Народному комиссару (Государственной

безопасности) вопреки всем подобающим

инструкциям и правилам поведения»

28 марта 1944 года

Печать. Неразборчивая подпись.

X

Черновцы встретили семью Соломона благостной погодой.

Казалось, в небе – те же самые лохматые белые облака с сиреневым подбрюшьем, облака детства. Знакомая брусчатка вафельного рисунка, чистая после ночного дождя. Напротив вокзала, на склоне – прежняя зелень, где бабочки-капустницы трепещут в воздухе над россыпью жёлтых цветов.

Радовало, что город сохранился в целости, за исключением «темпеля» и нескольких зданий. Будто бои прошли мимо, если сравнивать с жестокими развалинами других городов.

Приятно было увидеть женщин с причёской довоенной моды.

Среди прохожих выделялись мужчины в твидовых пиджаках, в беретах, в бриджах до колен – словно из канувшего времени.

Соломон убедился, что не всех война прижала одинаково. В его родительском доме поселили профессора мединститута. Соломон воспринял это с пониманием, хотя и царапнуло по сердцу.

Зато тихая Мифа возмущалась, чуть не плача: где справедливость? по какому праву? настоящий грабёж!..

Соломон пытался убедить: тысячи лет победитель забирал у побежденного врага всё – землю, жизнь – что хотел. Это в природе человека. А потеря четырех стен – не самый большой урон.

Мифа не соглашалась: но ведь мы не враги…

Их ещё ожидал неожиданный парадокс, в нем сплелись горе и радость: благодаря похоронке они получили двухкомнатную квартиру на той же улице. А профессор, после разговора с военкомом, вернул кое-что из мебели, альбомы семейных фотографий и пару картин.

Эстер, как маленькая, плясала оттого, что она будет в той же школе, куда ходила в первый класс и где учились мама и папа.

В банке Соломона встретили с распростёртыми объятиями. Новый директор уже был наслышан:

– Берём, берём, завтра же оформим! Такие финансисты – во! как нужны!

Дома – веселье. Эстер ставила пластинки Штрауса. Мифа приготовила гренки, к чаю подала вишневое варенье. Хранила на зиму, но, ради удачи…

Начальник кадров отнёс трудовую книжку к директору. Тот приветствовал Соломона радушно, руку пожал, а в глазах жалость.

– Понимаете, заминка у нас: должность пока не утвердили.

Придёт расписание – вы, Соломон Мотылевич, – первый.

Соломон ни на йоту не сомневался в правдивости директора. Банк – серьёзная организация, не будут из-за какой-то ерунды терять нужного специалиста. Вопрос, когда утвердят должность…

Раз в неделю он наведывался в банк. Возвращался домой уверенный: надо ещё подождать. Но когда секретарша, глядя ему в лицо, заявила, что начальство в отъезде, а голос директора был слышен за дверью, Соломон понял: пора искать временную работу. Мифа уже устроилась на фабрику. А для Эстер необходима школьная форма.

Частные уроки – отличная идея. Плата умеренная. Немецкий язык требовался почти во всех школах. А отстающие – явление естественное.

Появились ученики. И помимо денег появилось спокойствие, ощущение полезной занятости.

Но оказалось, что репетиторство – незаконный заработок, карается по статье…

Он обошел с десяток учреждений. В каждом были готовы взять его без проволочек, сейчас же: вы нужны, как воздух, – пока не заглядывали в трудовую книжку. От последней записи у них пересыхало в горле, покашливали, и, приняв официальный вид, возвращали документ: мы вам позвоним.

– Но у меня ещё нет телефона…

– Не беспокойтесь, с такой красивой рекомендацией телефон подключат скоро…

Со временем Соломон стал обрастать привычками нового быта. Смирился с очередями, с тем, что по карточкам за хлебом становились ночью, смирился с толчеей в трамваях, с лузганьем семечек, с воплями «сапожник!», когда в кино обрывалась лента. Исподволь ухо привыкло к мату, а глаз – к надписям на заборе и в туалете. Старожилы хохмили: даже вандалы в туалете пИсали, а не писАли.

Но некоторые новшества были для него за гранью логики, просто нелепы. Почему перестали работать лифты? Кому они мешали? Зачем бассейны залили асфальтом? Чтоб ехали машины? Почему голосование называют «выборами»? Выбор – это предпочтение одного из нескольких. А если одна партия, какой же выбор?..

Встретив Маркуса, он мучил его подобными вопросами. Но Маркус всегда спешил. До полуночи он корпел над переводами стихов, а с утра служил билетёром в кинотеатре «Пионер» и страшно боялся потерять эту должность.

– Дорогой Соломон, когда в наших карманах только ветер, волноваться за весь город – non possumus. У тебя в доме есть лифт? Нет. Так зачем решать чужие проблемы?..

Такие ответы претили Соломону, были предательством прежних идеалов. Должно быть, Маркус изменился после оккупации. Реальность диктует свои каменные законы… Соломон видел, как бывший актёр несет стремянку, в ведре кисти, малярничать. Известный идишский поэт согнулся у швейной машинки. Дружище Маркус, знаток и переводчик Гёте, отрывает билетики, а Мифа… бедная Мифа…

Банальный вывод возник, как откровение: надо не выбирать работу, а работать. Искать, не где гуще, а где расчёт на месте.

Теперь он был готов к любому занятию. Левую, беспалую руку Соломон всегда держал в тени. Зато правая была хваткой, как тиски, даже крепыши, здороваясь с ним, от неожиданности округляли глаза.

Несколько раз ему удалось втереться на разгрузку вагонов и в мебельный магазин. Но там дежурит своя бражка, в помощь берут лишь при аврале.

Он был подменным ночного вахтёра, заправщиком сифонов, полотёром в генеральских виллах. Он усвоил повадки заправского пролетария: неторопливость и уверенность. Нисколько не скрывал своего нового положения, но и особой гордости не испытывал. Был на подхвате – слава богу!

Прежние приятели удивлялись его неутомимости в поисках заработка, молчаливому упорству и умению ладить с чужими. И это, посмотрите, тот Соломон, что прогуливался с тросточкой по Геренгассе?

Он усмехался: нет чёрного труда. Предложи ему стать трубочистом с гирькой на плече, тотчас полез бы на крышу.

Теперь у него появились денежки, он мог, при случае, одолжить – ведь всегда есть тот, кому хуже…

XI

Если пройти по главной улице в людное время и спросить у встречного: а кто у нас председатель Горсовета?– прохожий пожмёт плечами и дальше гуляет. На пустые вопросы слова тратить жалко. Свою фамилию в памяти держу и – баста. На всяких прохиндеев мозгов не напасёшься.

Конечно, заурядному населению всё равно, кто в главном кресле ошивается. Горожанам начхать на высокие чины – свои заботы важнее. Сегодня этот чин ещё персона, а завтра об него вытирают подошвы. Такова диалектика.

А вот Влада Соколика турнуть нельзя. Он людям нужен. Полгорода здороваются, узнают в лицо. Легконогий, рослый, спина ровная, гренадёрская. Во многих семьях малыши, вырастая, становились похожи профилем на его, польский.

А секрет известности Соколика предельно прост. Потому как при любой власти, при всяком правительстве трубы ржавеют. И краны имеют привычку портиться. И унитазы играют с людьми дурную шутку. Не будет ведь глава Горсовета по такому случаю рукава засучивать. Тем более, умения нет и руки, по русской пословице, не из того места… А в деле труб и кранов нужно бегом соображать, чтоб кончики пальцев вслепую чуяли, где загвоздка.

Понятно, в других ЖЭКах тоже спецы по ремонту шустрят, сшибают рублики. Но Влад Соколик – он в единственном числе. С ним равняться некому. Полвека ремеслом занят. В любой час безотказно пришагает с металлическим сундучком, и всякая деталь у него в наличии. В своем районе он помнит поимённо прежних хозяев и ему гадать не надо, где проложены трубы-сосуды и какого они дюйма.

Во время войны ни немцы, ни румыны не притесняли Соколика – напротив, звали работать, платили не скупясь. И полицаи не мешали ему рыться в развалах домов, где он выискивал краны, патрубки, всё, что могло сгодиться в профессии.

Многих евреев угнали в Транснистрию. Их квартиры остались без надзора, а проворная окраина не зевала. По возможности без шума и скрипа, «фомкой» взламывали замок и уносили, что считалось ценным. Шли ночными дворами, чтоб не встретить дежурных. Румынский патруль – не лопух, дармовое не упустит…

Но никто не догадался позариться на водопроводный инвентарь и прочую чепуху, а Соколику это на руку.

Говорили, он целую комнату оборудовал под склад, там разного богатства – флянцев, муфт, прокладок – хватило бы до следующей войны.

И не удивительно, что во все времена ему за услуги платили без возражения и провожали с улыбкой.

Обычно, воскресным утром, Соколик – в темном костюме, при галстуке – шел в костёл. Молился беззвучно, шевеля губами. Напоминал жене-покойнице, чтоб там, в раю, хлопотала за сыновей. Они погодки, давно уехали в Лодзь, не желали быть при Советах. Растят детей, но пишут редко, паскудняки… Были б здоровы… Соколик на письма тоже не прыткий…

Запевал орган. Матка-Боска! Музыка уводила от земного ввысь.

Соколику, окутанному звуками, было отрадно, что он молится именно здесь, ведь этого упоительного вознесенья нет ни в православном храме, ни в синагоге, только в костёле.

Возвращался домой, как в забытье, не замечая улицы. Смешивал вслух польский с гуцульским:

– Файна музы?ка, бардзо файна…

Но, невзирая на молитвы, года ведут отсчёт на своём циферблате. Заболела спина. Сначала не часто, потом острей, до нестерпимости. Советы врачей освобождали от боли лишь на короткий срок. Теперь Соколик сгибался над краном с опаской, а раскрутка тугой гайки или заклиненного патрубка превращались в пытку.

Ему посоветовали взять в помощники Соломона, мол, тот ко всякому делу горазд. Соколик, не раздумывая, согласился: он помнил его отца, строгий был папаша, и сын, конечно, не лайдак. А умение придёт…

Теперь культяпка служила Соломону для подпора. Зато правая рука так резко закручивала гайки, что Соколик шипел от злости:

– Не силой! Резьбу сорвёшь! Легонько, до упора, а там – жми!

Поначалу попрёки случались часто. Трудно было запомнить названия инструментов. У Соколика не укладывалось в башке, как это так – взрослый мужик, сороковку отбарабанил, а не слышал простых слов: пассатижи, шведский разводной, пакля… Не знает, что ученик должен мастеру подать молоток рукояткой вперед, а не бойком, что ключи имеют номера… Матка-Боска, ведь это проще, чем нитку вселить.

Соломон заметил: при любой оплошке Соколик не матюгал – даже на родном языке. Брезгливым тоном лишь бубнил: паскудство, не работа…

Со временем окрики исчезли. Он стал поправлять негромко, проверял бумажкой – есть ли течь, не хвалил, рукой звал: давай, собирайся, ремонт закончен.

Года через два Соколику стало невмоготу. Боль не отпускала. Ни стоять, ни сидеть, ни лежать. Он передвигался по комнате короткими шажками, сутулясь, осторожно, будто внутри у него стакан, налитый всклень.

Соломон неизменно приносил пакет тёплых пирожков, у них корочка покрыта южным загаром. Иногда начинка была творожная, иногда с вареньем или свежей вишней.

Деньги Соломон продолжал делить поровну, как раньше это делал мастер.

Глянув на казенные купюры, Соколик бормотал:

– Пенёнзы есть, а сил нема.

Потом впервые заговорил не о работе:

– Вы, евреи, смешной народ. Не обижайся. Ищете не там, где надо. Ты рассказывал про банк. Зачем штаны там протирал? На циферках глаза портил. Отто скажу от сердца: ты родился быть инсталлятор. У тебя к работе совесть есть. Одной рукой делаешь, что другие двумя не потянут. Гроши будут всегда, не сомлевайся. Дохтора жирно живут потому, что люди болеют, а мы с тобой живем – оттого, что хорошо жрут. Это моя точка. А пани Суламиф – поклон и спасибочки: такие пирожки купить нельзя…

XII

В Черновцы заявились два еврейских бугая и с ними мелкорослый дяденька с крутой лысиной, бухгалтер по должности. Приехали дело открыть. Для общей пользы.

Их местечко Яруга лежит на левом берегу Днестра, где они уже триста лет выращивают виноград. Наверно, на Украине, если поискать, зреют подобные сады, но гроздья этого сорта не получаются, как ни колдуй. И вино в том местечке дышит таким веселящим букетом, что французам надо спрятаться в маленький карман.

Посланцы Яруги арендовали лавку на Крытом рынке. Завезли бочки, соорудили прилавок, поменяли дверь. Оставалось найти продавца. Такого, чтоб не добавлял суррогат, не сыпал табак, не мухлевал в счетах и характером не робкий.

У маленького бухгалтера был адрес того, кто мог посоветовать. Из центра города на поиск спустились втроём. Улица носила громкое название – Сталинградская. Но выглядела откровенно убого. Не удивительно – тут при оккупации было гетто. От подвалов до чердаков теснились в нужде и страхе те, кого согнали сюда. И каждый вечер благодарили Бога: день прошел – остались живы… С тех пор дома не обновлялись, вся мостовая в болезненных провалах, не стали чище и дворы, будто гетто не кончилось.

Путаясь в закоулках, виноделы, наконец, отыскали нужный адрес. Хозяин квартиры поднял очки на лоб, чтоб выслушать гостей насчёт продавца. Поскрёб в прозрачной бородке.

– Думаю, есть подходящий. В лицо его не видел, но слышал хорошее. Знал его отца: люди этой породы не должны умирать – тогда бы всё было иначе.

– Иначе – это как? – спросил один из бугаёв.

– Иначе – когда не надо ходить далеко, чтоб найти порядочного человека.

Соломон открывал своё заведение в десять утра. Бочонки служили столиками и создавали, по словам Мифы, антураж старины. Первыми клиентами стал рыночный народ: заскочит на минутку, высосет стакан, сам себе пожелает – абы не хуже! И, как пришпоренный, айда – торговать.

Молдаване приносили в тряпице брынзу, хрустели зелёным луком. Пили «шприц»: полстакана вина с добавкой газировки. Для них Соломон под прилавком держал граненые сифоны.

Слухи о новой забегаловке передавались лишь друзьям. Посетители явно опасались, что подобного вина на всех не хватит, зачем же трезвонить.

С алкашами и прихлебалами Соломон был категоричен: устроите шум – на порог не пущу. И шум не возникал. Шаромыги, кроме того, знали: на рынке – милицейский пост, не успеешь моргнуть – прижучат.

Сюда зачастили истинные ценители: смаковали питьё, хвалили Соломона, будто его личная заслуга, что по телу разливается такое блаженное, чудное тепло.

Здесь можно было встретить известных актёров, художников, часто отмечался буковинский классик Бабляк и с ним литературные петушки. Постоянным посетителям Соломон наливал в долг. Он завёл тетрадку должников, туда записывал и себя, когда брал пару литров домой. Ведь никто не поверит, что у торговца вином – дома нечего выпить.

В Яруге были довольны – дважды в году, без ведома Соломона, проверяли вино и убеждались: качество прежнее. Отчётность поступала чёткая, без ошибки. И бухгалтер-коротыш при любой оказии посылал корзину винограда для Соломона, а вторую – на улицу Сталинградскую.

Стало заметно: от малоподвижной службы у Соломона округлились плечи, появился намёк на брюшко. Виски побелели давно, когда погиб Давидка, а теперь заморозок одолевал всколоченные космы. Не удивительно: человеку аукнул полтинник.

XIII

После расстрела Берии неугомонный Соломон ещё раз постучался в банк. Кадровик был новый – он с интересом выслушал историю трудовой книжки и обещал посоветоваться с нужными людьми.

Ответ пришел однозначный: нет никаких официальных данных, что на стройке был именно Берия. Не исключено, что другое должностное лицо, и неизвестно, в каком чине оно сейчас, так что…

У Маркуса от смеха слезились глазёнки:

– Соломон, ты неисправим… Когда начнёшь понимать…

Мифа вступилась за мужа:

– Есть вещи, которые лучше не понимать, чтоб сберечь здоровье… Маркус, возьмите форшмак, перчики для вас острые…

У Мифы сохранилась гибкая девичья стать. Лишь разбухшие суставы пальцев напоминали о прошлых фабриках. Мифа всегда была легка на улыбку, свидетели – тонкие морщинки под глазами. Хозяйство она вела экономно, не шиковала, но признавалась в пристрастии к старинной посуде: могла на толкучке отдать последнюю трёшку за, казалось бы, невзрачное блюдо. Молоденькая торговка не подозревала: голубые шпаги наперекрест, с точкой посередине, такой «мэйсон» – редкость.

Для Маркуса, замшелого холостяка, гостить в их квартире было бесценной отдушиной. Помимо застолья, душевной трепотни и воспоминаний существовало ещё нечто, не менее важное, чего он ожидал с внутренней дрожью.

Маркусу нужна была Мифа. Соломон не возражал: если доставляет удовольствие, если для пользы, пускай тешатся. Ведь Мифа – единственная, с кем Маркус советовался о своих переводах. У неё чуткое ухо на лишнюю букву. Звериный нюх на неточность фразы. Сцепив ладони у губ, она меряет комнату по диагонали, пока не отыщет именно то слово, что ляжет в строку, как впаянное.

Соломон тоже иногда подсказывал свежее сравнение, чем вызывал двухголосую похвалу. Он допивал чай и, довольный своей услугой, разморенный вином и обедом, незаметно уходил в спальню.

А Маркус и Мифа продолжали бродить в дебрях словесности.

Но наступал момент, когда фантазия истощалась, мозги затвердевали, требовался перерыв.

За окнами заканчивалось воскресенье. Крыши потемнели. В предвестии сумерек ожили фонари. Близились вечерние прогулки: парочки и одинокие заполняли Кобылянскую и Театральную площадь. Пожилые проветривали себя по знакомым улицам.

Маркус подумал: при жизни одного поколения улицам меняли здесь названия три-четыре раза. Где ещё на белом свете могло произойти такое? И где ещё улица Ленина пересекается с улицей Шолом-Алейхема?..

Мифа заново подогрела чай.

Тёмно-красная капля вина осталась на донышке бокала. Маркус слегка щелкнул ногтём по краю тонкого стекла. Звон хрусталя заполнил бокал, эхом всплыл над столом и затих. Маркус усмехнулся:

– Вот так и мы…

– Вы о чём, Маркус?

– О жизни, Мифа. Только о жизни – ничего больше.

В прошлые времена Маркус боготворил Гёте. Переводил на три языка. Взахлёб восторгался его личностью, невзирая на скверный характер поэта.

Теперь, когда у самого Маркуса – глубокие залысины и впалые щеки с порезами морщин, кумиром его стал Лермонтов. Вроде не по возрасту… Но Маркус с волнением убеждал: русская проза вышла не из «Шинели», а из «Тамани»…

Вероятно, эту мысль высказывали ещё до рождения Маркуса. Но он был убежден, что первым определил значимость лермонтовской прозы. А две строфы «Прощай, немытая Россия» – гениальны непреложно. С каким бесстрашием стоит слово «немытая»… Нет, гений не имеет права умереть в 27 лет…

…Возвращаясь домой, Маркус ругал себя на всех известных ему языках. Бестактный идиот… ляпнул, что гению глупо умереть молодым… У Мифы сын не дожил до двадцати…

Их дружба, без единой размолвки, держалась десятилетия. Но с некоторых пор Соломон стал смотреть на занятия друга с неодобрением: на что тратит годы?! Ладно бы, ради заработка, но те деньги, что получает, стыдно брать в руки. Бедный Маркус… даже не замечает, что смешон…

XIV

В действительности, Маркус был ни при чём. Соломон понимал, что взъелся напрасно. Последние месяцы гнетущее настроение не оставляло его, давило в надбровье. Он стал сварлив по мелочам, придирчив к Эстер, и даже клиенты с изумлением подмечали, что он ошибается в подсчётах.

Мифа пыталась его успокаивать, но Соломон чувствовал, что переиначить себя не в состоянии. Причиной недовольства была не сама дочь, а нечто рыжеволосое, по имени Бума, что постоянно появлялось рядом с ней.

Удивительно, что этот субъект полировал кровь только Соломону. Мифа была сдержанна, приветлива, а Эстер – в облаках.

Соломону не мешало, что Бума рыж и родом из Килии, где-то неподалёку от Измаила. Дед Соломона тоже носил огненную шевелюру и был из тех же приморских краёв. Но становилось страшно, что Бума – этот самоуверенный неуч и пройдоха – способен разрушить домашние устои, на которых выросли и Соломон, и Мифа, и Маркус. Можно было ручаться: кроме навязанных ему учебников, Бума не прочёл и двух книг.

– Только книги, что дадут хлеб мне и моей семье, и ещё телефонный справочник, – откровенничал Бума, не отводя наглых глаз.

Соломон открыл рот, чтоб выразить вслух всё, что накопилось, но встретив лицо Мифы, так тяжко выдохнул, будто в одиночку разгрузил вагон.

За обедом Бума сидел, склонив голову над тарелкой, и ложка торопливо двигалась от супа ко рту. Лапшу ел с хлебом. К чаю Мифа подала «наполеон». Соломон уже избегал сладостей, но отказаться от порции такого великолепия не смог. Зато Бума уплетал кусок за куском. Дойдя до пятого, приостановился и пояснил:

– В «наполеоне» самое важное – размер. Метр на метр.

И Соломон ради дочери должен терпеть это местечковое хамло?

А в глазах Мифы читал: успокойся, дорогой… Он просто голодный. Этикету научится потом…

XV

– Послушай, Эсти, ты знаешь, я уважаю твоего отца. Он умница, добряк, многое пережил. Я считаю, он должен стоять в музее с табличкой на груди – «Честный человек». Чтоб люди проходили и удивлялись: есть ещё такие?! Но, по-моему, он – шмок. Эсти, ты куда?! Не беги! Послушай, я по-хорошему! Сядем здесь.

– Оставь папу в покое!

– Не могу. Сердце ноет за него. Его истории я знаю наизусть. Он гордится, что был грузчиком. Есть чем гордиться? С его способностями, с партбилетом, он сегодня мог бы стать директором банка. А теперешнего директора – посадить на кассу, если тот умеет… Все несчастья – из-за этой дурацкой записи в трудовой. Скажи, нельзя было потерять книжку? Любая секретарша за пятерку выдаст новые корочки.

– Папа не умеет давать взятку.

– Эсти, и я об этом же говорю: он – шмок. Нет, нет, без обиды, по-хорошему… Я имею в виду – он не сечёт, как надо жить. У него врождённый дефект: другая единица измерения. Он придерживается правил, которых не существует.

– Ты хочешь папу переучить?

– Нет. Знаю его отношение ко мне, нет смысла. Просто я сделаю, что нужно.

Бума без труда нашел районный ЖЭК. Усталый домоуправ с натугой пытался понять, чего хочет этот прыткий рыжик. Бума назвал себя прорабом. Не проверять же у него документы. Говорит, что Сму-9 возьмёт шефство над домоуправлением, поможет по мере сил.

Беседа незаметно перешла на Влада Соколика. Управдом даже расчувствовался, вспоминая непревзойдённое мастерство Соколика: он был Утёсов водопроводного дела! Ты это понимаш? – Согласен с вами. Кстати, у Соколика два года в помощниках работал некий Соломон. – Да, что-то припоминаю, внештатный, без оплаты. – Тем лучше. Этот растяпа Соломон потерял трудовую книжку. Два года стажа пропадут, надо выручить старика. Просьба самая невинная. В смысле – не вино.

Бума выудил из портфеля бутылку «Арарата», десятилетней выдержки. Домоуправ тотчас убрал бутылку с глаз, тумбочку защёлкнул на ключ. А в отношении шефства у Бумы, чисто случайно, в машине канистра олифы.

Услышав про олифу, домоуправ понял: парень не брешет.

– Так о чём речь? Помочь старому человеку – да с милой душой…

Выйдя из конторы, Бума мельком глянул по сторонам и двинулся к служебной машине, что за углом. Следом за ним вышагивал кряжистый дядька, взять канистру.

Бума шел по светлой стороне, и его волнистая причёска, похоже, впитывала жар раскалённого солнца. Он независимо нёс лицо и был доволен собой. Ещё бы! – за полчаса провернул дельце, что Соломон не смог за полжизни. А Буме это – как два пальца обоссать! Во внутреннем кармане его пиджака греется новая трудовая с первой записью: работал помощником сантехника… уволен по собственному …

Но если без кипиша и визга рассудить трезво, то Бума ничего не понимал. Не укладывалось в мозгу: как получается, Соломон – толковый мужик, образование сверх нормы, а копнуть глубже – круглый дурачок. Не петрит, что легче ехать по накатанному, что рука руку моет, ты даёшь – тебе дают, нет проблем. Правое полушарие должно работать. А он грузчиком горбатился. И дружок его, Маркус, тот вообще – тушите свет! Жизнь на финише, а он стихи читает… Это нормально?! Видать, они, местные, чужой формации, слегка недоделанные. Отстали от поезда. Хорошо, что Эсти другая. Теперь она убедится, что Бума не трепло.

XVI

Cоломон рассматривал новую трудовую книжонку настороженно, с понятным сомнением, ведь это связано с Бумой. Немного успокаивало, что запись выглядела довольно правдиво. И печать стояла настоящая. Вроде бы.

Вскоре и бухгалтер в Яруге, не утруждая извилин, щедро накатал: Соломон такой-то зачислен консультантом по гибридизации новейших сортов винограда.

Соломон обомлел: как можно! Он в селекции – даже не дилетант. Любой проверяющий сразу поймёт…

Бухгалтер усмехнулся: сюда приезжают не проверять. Приезжают дегустировать. Больше трёх дней не выдерживают. Но, если хотите, нехай по-вашему…

Он задумался на пару секунд и аккуратно приписал: переведен на должность специалиста высшей категории по реализации продукции совхоза имени «Путь вперёд». Число. Подпись. Печать.

XVII

Маркус тяжело дышал – видимо, спешил. Пришел не вовремя, после ужина. От еды отказался, но выпить был готов. Даже очень.

– Чай, кофе? – засуетилась Мифа.

– Пора знать, дорогая Мифа, у нас «выпить» – означает, что душа просит не чай…

Вид у Маркуса загадочный, в воспалённых глазах – искринки. Руки потирает, будто намыливает.

Соломон принес из кухни бутылку, и красное вино наполнило два бокала. Маркус, подняв брови, решительно возразил: нужен третий бокал. Пьём на троих.

– По какому поводу веселье?

– Проснись, Соломон, советским людям не требуется повод – оптимизм нужен. Хотя причина выпить есть: завтра ты не идёшь в свою лавку.

– Марко, побереги шуточки к празднику.

– А у нас уже праздник. Завтра в десять утра тебе назначена встреча с проректором университета. На втором этаже.

– Не пугайте… – в голосе Мифы звучал укор.

Соломон объяснил, кивая на гостя:

– Он успешно становится алкоголиком. Когда водка с пивом, а сверху – вино…

– Не остри, Соломон, у тебя не получается. Ты помнишь Анатолия? Я вас познакомил, он тогда забраковал мой перевод на украинский. Так вот, университету срочно требуется латинист. Анатоль предложил мне. А я предложил тебя.

– Чего вдруг?..

– Я сказал, что у тебя даже была научная монография. Кажется, называлась – «Мёртвыё язык для живой цивилизации».

– Наоборот: «Живая цивилизация и мертвый язык». Суть не в том. Почему ты сам отказался?

– Яснее ясного: ты знаешь латынь, как никто другой. У тебя было не просто хобби, а призвание. Оно даётся редко.

– Ты тоже способен…

– Шломо, только два раза в жизни бывает удача: жена и работа. Первая удача у тебя есть, не прозевай вторую. И у меня, конечно, свой интерес: если я соблазнюсь латынью, не останется ни сил, ни времени на переводы…

– Но ты пойми, преподавание – это наука. Я никогда не обучал.

– Чудак, у тебя – знания, а те, кто визави, этого не имеют. И, что бы ты ни говорил, для них будет открытием. Найди свой реферат. Он – готовые вступительные лекции.

– Реферат пропал. Но я помню его дословно… Мифа, что случилось? Почему слёзы?..

– Вам этого не понять…

XVIII

В пятницу вечером пришли дети. Эстер величаво несла восьмимесячный живот. Смотреть на это сооружение было приятно. Но Мифа боялась сглаза, не позволяла хвалить: что ни говори, у девочки первые роды.

А Бума постригся коротко, с зачёсом на лоб, отчего помолодел, казался ниже ростом. И, как всегда, задавал вопросы, которые вертелись у него под рыжей причёской: а с чем у нас сегодня пирожки?..

За столом Соломон красочно, с подробностями, рассказывал о Маркусе, о встрече с проректором, как тот хохотал, читая записи в трудовой. Оказалось, проректор тоже помнил Влада Соколика.

Услышав о трудовой книжке, Бума оторвался от тарелки.

– Значит, старую можно порвать?

От нежданного совета Соломон замолк. Здоровой рукой повёл по бритому подбородку, будто теребил бороду.

Наконец решил:

– Нет. Пускай останется. Иначе никто мне не поверит, что общался с Берией.

– О чём общались?

– Он спросил мою фамилию, а начальник не помнил её.

– А вы сами-то – сказали? – не отставал Бума.

– Понимаешь, когда скрутят руки за спиной… ведут согнутым, неизвестно куда… забудешь своё имя.

А фамилия его простая. Ауслендер фамилия. Запомнить нетрудно.