Владимир Холмский

Действие первое

Многоэтажный дом. На первом этаже пять одинаковых квартир, устроенных так, чтобы было видно в них происходящее. В дальней стене каждой квартиры две двери. Верхние этажи бутафорские.
Во всех квартирах пусто, полутемно. В пятой, последней, горят свечи в канделябре. Воланд с Фаготом играют в «Двадцать одно» на деньги.

ФАГОТ (обиженно): И опять у вас очко! (Продолжают играть.)

ФАГОТ: Да где ж справедливость! (Продолжают играть.)

ФАГОТ: Ну, прям, мистика какая-то! (Отворачивается; лицо злое; встает, бродит по комнате.) Я почему проигрываю, мессир... потому что у меня совсем иной склад ума. Вы не поймете.

ФАГОТ: Ну вы, к примеру, зверь натуральный, у вас это на лбу написано, а у меня душа тонкая, лирическая, возвышенная, мне всех жалко, Вас тоже, гада.

ФАГОТ: Вы мерзавец. Вы денег нахапали, а теперь... а теперь...

ФАГОТ: Честно, когда мне хорошо. А когда мне плохо, это уже не честно. Это издевательство. А у меня душа тонкая, лирическая.

ВОЛАНД: Понимаю. Тогда тебе лучше воспитателем в детский сад устроиться. Тебя слушаться будут. А лучше всего стихи писать или прозу.

ВОЛАНД (задумывается): Ну... если душа тонкая, лирическая, иногда поэты смотрят в окно.

ВОЛАНД: Как это нет? Вот помню: ночь, улица, фонарь, аптека... (пауза).

ФАГОТ: Ну... Вообще-то есть. Ну... вечер, двор, тротуар, труба котельной торчит, собака гавкает. Ну... Федор сейчас на дерево полезет. Потом Мария Ивановна выйдет и будет орать: «Ты опять залез на дерево, скотина!»

А он уже двадцать лет от нее на дереве прячется, даже зимой, пора привыкнуть... Потом опять собака загавкает.

ФАГОТ: А может, и не загавкает. Залает может. И об этом вещать миру? Да вы смеетесь! (Задумывается, потом мечтательно): Вот был бы анчар. О! Если б это был анчар! А на Федоре кольчуга, нет, бронежилет, нет, Федор просто так бессмертный. (Задумывается.) Или не бессмертный... Ну, да ладно! Все равно он бы их всех поубивал. (Пауза.) Хотя он, конечно, добрый и справедливый и (пауза) умный, конечно, но... разозлился... сильно разозлился и... тра-та-та-та-та (Задумывается, недоуменно.) психованный какой-то…

ФАГОТ: Еще не придумал. Сейчас. (Приставляет палец ко лбу, думает.) А! Потом женился бы на Синде Кроуфорд.

ВОЛАНД: Ну и что? Люди могут полюбить и уродов. Иногда человека утомляет красота.

ФАГОТ (торжественно): Вы говорите так бывает, но свято верю я: красивое не утомляет. Сам сочинил.

ВОЛАНД (оглядываясь по сторонам): Тут кто-то еще есть?

ВОЛАНД: А кто сказал «Красивое не утомляет»?

ФАГОТ (заглядывая под стол): Это Достоевский. Но его уже здесь нет.

ВОЛАНД: Ступай, Фагот. И, пожалуйста, мне не нравится слово «красота»... Хотя... и от слова «прекрасное» я не в восторге. Всё слова. Все слова друг друга стоят. Помолчим, Фагот.

ФАГОТ (доходит до дверей, возвращается): Боюсь. В домино не боюсь, в шашки не боюсь, в биллиард даже не боюсь, в триньку блефую отчаянно, водку пил, бандитов брал. (Сжимается, как бы ожидая удара, постепенно выпрямляется.) Боюсь.

ВОЛАНД: Ну... тогда давай... (Вытаскивает карты.)

ВОЛАНД: Тогда ступай. Писатель хорош, когда его мало.

ФАГОТ: Будете обзываться – совсем уйду. (Доходит до двери, возвращается.) А без окна нельзя?

ФАГОТ: Да если б все, да под паровозы? Вы представьте себе! (Пауза.) Представили? Ну, вот. Ужас-то какой!

ВОЛАНД (глядя на Фагота с жалостью): Послушай,Фагот. И зачем тебе писать? Ты посмотри на себя.

ВОЛАНД: Высокий рост. Лоб мыслителя. Римский профиль. Орлиный взор. Да и в глазах какая-то, прости, неприличная тайна. Зачем тебе с таким счастьем и мучиться?

ФАГОТ (подходит к зеркалу, смотрит, потом многозначительно): Да! Не отнимешь!

ВОЛАНД: Вот. И пусть все идет своим чередом. (Встает, тушит свечи, берет Фагота за руку; уходят. По пути.) На щелбаны будешь?

ФАГОТ: На щелбаны не интересно. Деньги верните.

На дерево перед домом, спиной к залу, взбирается Федор с тросом для пробивки канализации. Забравшись, разворачивается лицом к залу.

ФЕДОР: Сволочи! И гадят, и гадят, и гадят. Словно это главное в жизни и жить они без этого не могут. Я знаю, меня все недоумком считают. Раз сантехник – значит недоумок. Ну – нет! Я выше их, я выше всех, потому что понял главное: ничего хорошего в них нет. Ни в одном. (Брезгливо плюется.)

Из задних дверей первой квартиры выходит Иван, садится перед пишущей машинкой, начинает печатать. Голос Марии Ивановны: «Пушкина надо читать!»
Через двор идет Лекрыс Проктолог с саквояжем, останавливается, задирает голову, долго смотрит на Федора.

ЛЕКРЫС: Не понимаю я тебя, Федор. (Идет в свою квартиру, скрывается в одной из задних комнат.)

ДУДУ: Не понимаю я тебя, Федор. (Идет в свою квартиру, скрывается в одной из задних комнат.)

Появляется Мария Ивановна с метлой. Оглядываясь кричит кому-то: «Пушкина надо читать!» Начинает подметать двор. Видит Федора.

МАРИЯ ИВАНОВНА: Ты опять залез на дерево, скотина! (Пытается достать его метлой, но Федор лезет выше. Бросает метлу, уходит. Федор спускается с дерева, уходит за кулисы.)

А вот последнее вряд ли мое. Или мое… (Пауза)

ИВАН: Не успел. Статью пишу о школе живописи. «Тайны провидения».

ИВАН: Заболел Богомазов. Он часто болеет. Долго жить будет. Может, даже вечно.

ИВАН: Чистый очень. Очень чистый. Это я с ног до головы... (Жест.)

Возвращается Мария Ивановна, таща за собой лестницу. Видит, что Федора нет, в сердцах бросает лестницу.

МАРИЯ ИВАНОВНА: Чтоб ты сдох, скотина! (Вздыхает, поднимает лестницу, тащит назад.)

ИВАН: Ты знаешь, мне иногда тоже хочется забраться на дерево, как Федор.

ДУДУ: Я тебя не понимаю. Это неразумно и неблагородно. Вот самоубийство... Кстати, ты плохо выглядишь. (Пауза.) А что у тебя там? (Кивает на пишущую машинку.)

ИВАН: С дерьмом они работают, эти «Тайны провидения». С самым обыкновенным дерьмом.

ИВАН: Не там ищут... А может быть, и там. В голове путается... Столько всякой... (Пауза, потом с надеждой.) Но это не может быть шуткой. (Пауза.) Нет, это не может быть шуткой. Если шутка, должно быть смешно.

ДУДУ (подходит к машинке, вынимает лист): Да здесь всего страница.

ДУДУ (берет карандаш, подкладывает папку под лист, садится на диван): «Возлюби»?

ДУДУ (читает): «Мир спасет красота, и это истина, и эта истина абсолютна. Только нужно уметь искать красоту, находить и видеть. И мы увидим ее. Мы стоим у ее истоков, ведь мы стоим на плечах гигантов. (Подчеркивает что-то на листе.) Конечно, всегда и везде, во все исторические эпохи и в любом обществе были ретрограды, люди с ленивым сердцем и умом, но ведь были и Джордано Бруно, были и герои, жаждущие приблизить всеосвещающую правду и новую счастливую жизнь. (Ивану.) У тебя между «новой» и «счастливой» нет запятой. (Продолжает.) К вам, смелые сердцем, мы обращаем порывы души. Творить вам.

В человеке все должно быть прекрасно, так имеет ли кто-либо нравственное право относится к материалу, который мы используем, к самому процессу наложения материала самым естественным способом, напрямую, с таким предубеждением. «Не имеет!» – уверенно завершает Лекнур Атасович и приглашает нас в студию.

Заготовка, а это не обычный холст, лежит на полу. Того требует технология. Она же требует раскованности и обнаженности творческого процесса. И хотя на этот раз живописец женщина, она, работая по-мокрому, бесстрашно выписывает фон стоя.»

ДУДУ (продолжает читать): «Вот вы могли бы так?» – обращается Лекнур Атасович к одной из зрительниц, но та прячется в толпе. «Что ж, – констатирует он печально, – не каждому дано освободиться от химер.» Но вдруг... «Я, я» – восторженно выкрикивает женщина лет тридцати пяти и, срывая с себя одежду, рвется к холсту, но охрана мягко останавливает ее и препровождает в кабинет для заполнения анкеты.

Итак, живописец работает по-мокрому, и зрители, пораженные удивительным чувством границ изобразительной плоскости, восхищенно аплодируют.

Но не все умеют ценить прекрасное вечное, многие приходят только ради сиюминутной для вечности обнаженной натуры. «Но мы верим, – говорит Лекнур Атасович, – если кто-то зажигает звезды, значит, это кому-то нужно. Значит, кто-то назовет эти плевочки жемчужинами, которые...»

ИВАН: Воняет дальше! Воняет! И дальше и с самого начала…

ДУДУ: Ты слишком категоричен и, значит, ты не прав. Если человек категоричен – значит, он не прав. Не помню, кто сказал.

ИВАН (спокойнее): Он откроет сеть интимных художественных салонов, потому что жизнь коротка и нельзя лишать человечество ее радостей. За эту радость будут платить. Потом будут платить за картины, потому что праздник должен быть всегда рядом. Наш пострел везде поспел.

ДУДУ: И стилистика у тебя хромает. Вот ты пишешь: «Мы стоим у ее истоков, ведь мы стоим на плечах гигантов». «Гиганты» – лишнее. Это (Делает жест вверх.) уводит. И ритм, ну, это я говорила. Надо, надо быть профессионалом. Работать надо. А ты? (Передразнивает.) «Зову я смерть...» – тьфу . Хотя, конечно, дело твое.

Вера Львовна выходит из-за угла дома, садится на скамейку. Листает книгу. Книга без политурок, потрепанная. Выходит Мария Ивановна. Садится рядом.

ВЕРА ЛЬВОВНА: Нет, но очень нравится. Хотите послушать? (Листает.) Вот. В Москву... Нет. Вот. «Кто знает? А, быть может, нашу жизнь назовут высокой и вспомнят о ней с уважением.» (Замечает, что Мария Ивановна смотрит на нее настороженно, умолкает, снова начинает листать, находит.) а особенно – вот. «Мне кажется, нет и не может быть такого скучного и унылого города, в котором был бы не нужен умный, образованный человек. (Мария Ивановна оживляется, кивает) Допустим, что среди ста тысяч населения этого города, конечно, отсталого и грубого, таких, как вы, только три. (Мария Ивановна кивает, смотрит умильно.) Само собой разумеется, вам не победить окружающей вас темной массы; в течение вашей жизни, мало-помалу, вы должны будете уступить и затеряться в стотысячной толпе, вас заглушит жизнь, но вы все же не исчезнете, не останетесь без влияния; (Мария Ивановна всхлипывает.) после вас явится уже, быть может, шесть, потом двенадцать и так далее, пока, наконец, такие, как вы, не станут большинством. Через двести, триста лет жизнь на земле будет невообразимо прекрасной, изумительной. Человеку нужна такая жизнь...» (Замолкает, глядя жалостливо на Марию Ивановну. Та плачет, зарывшись лицом в платок. Наконец, открывает лицо.)

МАРИЯ ИВАНОВНА: Спасибо, Вера Ивановна... Спасибо... Это... это катарсис... это катарсис... (Всхлипывая, поднимает метлу, совок.) Вы, наверное, и Пушкина читаете?

МАРИЯ ИВАНОВНА: Конечно. А ведь другие не читают. Оттого и грязи столько. (Уходит уныло, сгорбившись.)

В квартиру Ивана стучится Лекрыс со скрипкой. Из задней двери выходит Иван.

ИВАН (пожимая виновато плечами): Извини, Лекрыс.

ДУДУ(закрывая дверь): Идиот, но врач хороший.

ИВАН: Отдушина. У него есть отдушина. Страшно, когда отдушины нет. (Смотрит во двор. Дуду подводит глаза, смотрит в зеркальце парфюмерного набора. На улице темнеет.) Ворона полетела... Или ворон... Черная... Или черный. Тварь всеядная... И медленно летит... Парит... Всматривается... Высматривает... Тварь всеядная... А глаза желтые, как у хищника... Но ведь и люди рождаются с желтыми глазами и когтями, как у хищника...

ДУДУ: Ты был у психоаналитика? Ах, да. Кстати, ты плохо выглядишь. (Уходит в другую комнату.)

Через двор с пакетом молока в свою квартиру идет Надежда. Иван провожает ее взглядом. Берет оставленный Дуду парфюмерный набор. Смотрит на себя.

ИВАН: Плохо выгляжу. Ни розовой свежести. Ни свежей розовости. Ни буйной краснощекости. Ни краснощекой буйности. Но зато и ни глупости. А жаль. Куда они? Жаль. (Кладет набор на место.) «Решимости природный цвет хиреет под налетом мысли бледным».

ИВАН: Мне кажется для интервью слишком. Отвлекать будет... Горацио...

ДУДУ: Не морочь голову. (Кладет в сумочку парфюмерный набор, потом, взглянув на Ивана, поразмыслив, диктофон, медлит, целует Ивана.) Спи хорошо. (Надевает пальто. Некоторое время прихорашивается перед трюмо, уходит.)

ИВАН: А я поеду к тебе, добрая девочка, к тебе на Третью Песчаную. Хорошо там. Тихо. Ты же все помнишь… Осень... Нам по семнадцать. Мы бродим с тобой вдоль канавы, которую многие почему-то называют «Москва». Беспечно расшвыриваем листву. Тогда я еще не знал, что «листопад» и «падаль» – слова однокоренные. Потом купим пива, креветок и поедем к тебе. Ты съешь все креветки. Ты очень любишь креветки... А потом начался ливень. И было поздно. И сквозило смущение в твоем делано обыденном голосе, когда ты говорила «останься». Ты надеялась, если ливень и поздно, можно сказать «останься», не теряя себя. Бог мой, разве ты был против? А я уехал. Я был тогда дурак и подлец. Или я теперь дурак и подлец? Не угодишь человеку. Чушь какая! Креветки! На Третью Песчаную. Разве что сойду с ума. (Задремывает.) Смотри, а креветки плавают... Наденька, они живые. Не ешь... Нет, это листья... Нет, не падают... Почему поздно? Ничего не поздно... А почему ты плачешь?.. Кто тебя обидел?.. Я сильный.

На сцене темно. Музыка. Светлеет. Выходит Мария Ивановна с метлой, Лекрыс с саквояжем. Здоровается. Лекрыс уходит за кулисы. Выходит Иван. Здоровается. Уходит за кулисы. Выходит Надежда. Уходит за кулисы. выходит Вера Львовна, садится на скамейку с книгой. Подходит Мария Ивановна.

МАРИЯ ИВАНОВНА (уважительно): Ну, конечно. Вы – конечно.

МАРИЯ ИВАНОВНА (вздыхает): Конечно. Это ж какую душу надо иметь! Вы только вслушайтесь! «Не пропадет ваш скорбный труд! И дум высокое стремленье». (Вздыхает.) Скорбный труд. (Пауза) Чтоб вы сдохли, сволочи!

МАРИЯ ИВАНОВНА (кивает, садится): Давайте, милая.

ВЕРА ЛЬВОВНА: «Мне кажется, все на земле должно измениться мало-помалу и уже меняется на наших клазах. Через двести-триста, наконец, тысячу лет – дело не в сроке, – настанет счастливая жизнь». (Вглядывается в текст, приставляя поближе к книге очки.) Почему-то между «новой» и «счастливой» нет запятой. (Продолжает.) Участвовать в этой жизни мы не будем, конечно, но мы ради нее живем теперь, работаем, ну, страдаем, мы творим ее, и в этом одном цель нашего бытия и, если хотите, наше счастье.»

Мария Ивановна злобно смотрит на Федора, который брезгливо оттирает что-то газетой с сапога. Федор бросает газету, уходит.

Федор скрывается за кулисами. Мария Ивановна спешит следом. Из-за кулис выходят Дуду с Горацио. Идут в квартиру. Дуду раздевается. Горацио снимает только пальто, присаживается на краешек дивана, рядом кладет свернутый плакат.

ГОРАЦИО: Я больше так не могу... Я устал... Тошно мне... Ты меня часто видишь и уже не помнишь, какое у меня было лицо. Не помнишь... Нерусское лицо. Так теперь у меня русское лицо. Мне это неприятно. Очень неприятно. Отвратительно. Я не могу на себя смотреть в зеркало. У меня было русское трюмо. Я его разбил. Купил итальянское. Но там все то же русское лицо. (Пауза.) Я теперь не смотрюсь в зеркало. Мне страшно. Я уезжаю.

ДУДУ (злобно начиная одеваться): Можно подумать!

ГОРАЦИО: Нет, погоди. Я тебе стихи посвятил. (Разворачивает плакат, читает на обратной стороне.)

ГОРАЦИО: Я тебе предложение делаю... не теперь, на днях, я тебя заберу.

ДУДУ (радостно): А там, значит! (Разворачивает плакат.) Какая прелесть. Какой ты... Мужественный.

ДУДУ: Надо же! Ну зачем же, милый. Авторская работа... Это же так дорого... А я сразу тебя не узнала.

Ищет скотч, цепляет плакат на стену. Во весь плакат изображен стилизованный фаллос, украшенный цветами.

ДУДУ: Я тебе тоже подарю. Сейчас. (Уходит в другую комнату, приносит плакат, дает Горацио.)

ГОРАЦИО (недоуменно вертя плакат в руках): Не узнаю... Может быть, из-за прически?

Вместе прицепляют второй плакат. На нем нечто неопределенное с черными косичками. Отходят. Обнявшись, любуются, покачиваясь в такт грустной классической музыке. Музыка заканчивается. Раздеваются, ложатся в постель.

ВОЛАНД
ФАГОТ
НАТАША	их служанка.
ИВАН СТОЛЕШНИКОВ	журналист.
НАДЕЖДА	молодая женщина.
ДУДУ СТОЛЕШНИКОВА	журналистка (писательница эротических романов под псевдонимом Жорж Тургенев).
ГОРАЦИО	любовник Дуду Столешниковой, владелец ночного клуба.
ЛЕКРЫС ПРОКТОЛОГ	врач, скрипач-любитель.
ЛЮБОВЬ ПРОКТОЛОГ	его жена.
ВАСИЛИЙ	любовник Любви Проктолог.
МАРИЯ ИВАНОВНА	дворничиха, уборщица.
ФЕДОР	ее муж, сантехник.
ВЕРА ЛЬВОВНА	пенсионерка.
МАРИЯ	женщина с гитарой.
СВЯЩЕННИК
ДРУГИЕ

2999 год. Москва

(По мотивам произведений А.П.Чехова и М.А.Булгакова)