Язва

С противным хрустом скальпель разрезал кожу, беспрепятственно прошел мышцы, уперся в надкостницу нижней челюсти – гноя не было, как, впрочем, и боли во время вскрытия предполагаемой инфицированой раны.

– Странно, странно, – сказал заведующий кафедрой хирургической стоматологии, профессор Кошкин. – Ну, ничего! УВЧ, компресс на область припухлости…

– Может антибиотики широкого спектра действия? – подсказала асисстентка.

– Марья Ивановна, – раздраженно ответил профессор. – Вы, скоро настолько приучите человечество к вашим антибиотикам, что ни одно лекарство помогать не будет, и так уже вывели резистентные к антибиотикам штаммы. Начните с сульфаниламидных препаратов. Через неделю все пройдет.

Не прошло! Через неделю Славик умирал от сепсиса, если проще – от заражения крови.

Он, вообще, этот профессор, был тупица и говнюк. Рассказывали, что в качестве члена Государственной комиссии, он был приглашен в Омск.

– Ой! Лёнечка едет, мы с ним учились вместе, – в сотый раз повторяла стоматологиня предпенсионного возраста. – Он, ведь ухаживал за мной. Кто знал, – непритворно вздыхала она, – что он профессором станет? «Ведь ничем не выделялся, туповат даже был, если честно» – это она про себя так думала, вслух же говорила, гордясь знакомством: – Он был красавец! На Кадочникова похож.

Словом, ждала с нетерпением. Наконец подъехала черная «Волга». Красиво стареющий, высокий, с густой гривой седых волос, профессор дождался, пока подхалимы из его свиты откроют дверцу, вышел. Навстречу неслась с цветами в руках подруга молодости, а к стеклам окон прилипли носами любопытные. У особо сентиментальных даже увлажнились глаза, а у особо завистливых – ладони.

– Леня! Ты не узнаешь меня? – закричала подружка. Что-то подсказало ей, что на шею бросаться не следует, она протянула к нему руки, да так и остановилась, все еще надеясь хоть на какое-нибудь внимание. Ей уже было наплевать на его истинное к ней отношение, но она точно знала, что любопытные глазеют в окна и что эти, с потными ладонями, сейчас возрадуются, да и тех сентиментальных огорчать не хотелось.

– Здравствуйте, Татьяна Владимировна,– сухо и очень официально произнес профессор и ведь отчество не забыл за тридцать лет, мерзавец, и хоть бы к ней обратился, а то ведь совсем к незнакомому:

– Ведите меня к профессору Никанорову, – сказал и Танечку кругом обошел не оглянувшись.

Хотела, хотела поработать еще на пенсии, но после того случая, оставаться на кафедре не пожелала, изменилась как-то – все молчком, молчком, ушла, незаслужено обиженная, на заслуженный отдых, а вскоре и преставилась.

И вот теперь этот гад весело проколол сибиреязвенный карбункул, по тупости своей не обратил внимания на черный струп, являющийся характерным клиническим признаком, сломал последний барьер построенный организмом против тяжкой инфекции и побежал возбудитель в кровь.

– Где гной, там вскрой! – важно сказал профессор, гноя не получил, но не расстроился, а носитель особо опасной инфекции, с полными карманами честно заработанных денег вышел на улицы миллионного города. Неделю назад завхоз студенческого отряда «Эскулап» Слава Богучаров зарезал на бешбармак барана. И ведь обратил внимание наблюдательный студент на язвочку на курдюке и спросил, что бы это значило у чабана.

– А это его провокатор боднул, – сказал казах, – он у нас отару пастись водит. Куда он, туда и они. Козлы почему-то, вообще, умнее баранов. И всегда впереди один ходит, как начальник.

– Субординацию соблюдает, – высказал предположение Славик,– а почему он провокатор?

– Потому что на актюбинском мясокомбинате такой же есть. Он баранов на бойню водит. Построит в две шеренги и – под нож, а сам потом за другой партией отправляется.

– И правда, провокатор, – согласился Славик.

– А зачем он барана-то боднул? – допытывался завхоз.

– Не слушался, наверно, – сказал чабан, поскольку правды не знал. Баран был болен сибирской язвой и спасла студентов от верной гибели, то есть от кишечной формы язвы этой хорошая термическая обработка – два часа варился баранчик в казане и был съеден под водочку без остатка и никто не заболел, только Славик – он внес инфекцию в свежий порез на щеке после бритья, вытирая окровавленой рукой пот с лица.

Через три дня появился пузырек, если по-научному: пустула, он не досаждал и был сбрит местным брадобреем в парикмахерской поселка Караул-Кильды. Сколько еще человек побрил потом инфицированной бритвой нечистоплотный цирюльник – одному аллаху известно, а Славик не просыхал три дня, так как работа окончилась в среду, деньги жгли ляжку, а поезд отходил на Урал только в пятницу. Из срезанной пустулы выделялась лимфа, не много, но стабильно – две, три капельки в день, на месте пузырька подсыхала корочка. Славик срывал ее, потому что она страшно чесалась, будучи под алкогольной анестезией, общего ухудшения состояния не отмечал, спал с поварихой в саманном сарайчике и ведь не заболела повариха, облизывая инфицированную лимфу – то ли иммунитет, то ли Бог спас. Может быть алкоголь принятый в большой дозе нейтрализовал токсин, а скорей всего, происходила в Славкином, насыщенном половыми гормонами, организме, мутация. Да, да: был патогенный, а в Славке стал – не очень, хотя шесть мышей, зараженных его кровью для биопробы, сдохли на третий день. Гигнулись грызуны, а темпераментная повариха и доныне жива-здорова, хоть и имела с инфекцией непосредственный контакт. Но кто мог знать?

Славик, тоже хорош, он же проходил на микробе (микробиологии) язву эту проклятую и даже латинское название помнил: антракс, не отсюда ли – антрацит, по аналогии с черным, блестящим струпом? Он даже помнил, как выглядит под микроскопом возбудитель, но клинику забыл, хоть убей, да это и немудрено, если на первых курсах проходили все, что угодно, кроме медицины: атеизм, историю КПСС, научный коммунизм, политэкономию капитализма и даже социализма, что было смешней всего: как можно изучать то, чего в природе не существует.

Славкина неосведомленность имела смягчающие обстоятельства вот еще почему: он же показывал припухлость врачу областного студенческого штаба, затем в Свердловске дежурному врачу железнодорожной станции – все в один голос утверждали, что это банальная инфицированая рана. Теперь вот этот болван-профессор! Назначил УВЧ, а высокочастотный ток абсолютно противопоказан на ранней стадии, потому как способствует продвижению возбудителя в кровь.

«Вот непруха, – думал Славик, выходя от Кошкина с заклееной пластырем щекой, – полные карманы денег и заболел так некстати». Как будто есть на свете смертельные болезни, которые – кстати. «Пойду в семью», – решил он. «Семья» образовалась в результате обострения перманентной войны студентов с комендантом пятого общежития Лидией Павловной.

Страдающая гипофизарным ожирением, хитрая вятская бабенка всем улыбалась в глаза и всех без исключения закладывала. Зайдет в комнату с улыбочкой: «Ох! Разбойники! Выпиваете с девушками, да еще которые без документов проникли! Смотрите у меня, на что уж у меня ангельское терпение и то... Собственно, вы меня даже не злите, а огорчаете несказанно, чтоб это было в последний раз! Договорились?» Пожурит так беззлобно, про родителей спросит, иногда и рюмашечку принять не откажется, уйдет и непременно докладную накатает, а после этого еще ласковей становится. На следующий семестр придет студент место в общаге просить, а ему отказ, потому как был сигнал. Ну а инородцев, ксенофобка, на дух не выносила, евреев в особенности. Сидит как-то Славик, учит гистологию, врывается Игорь Баташов, ныне покойный: убило током в стройотряде в Кунгуре. Ну, вот: вбегает он к Славику в комнату, когда живой еще был и кричит: «Пиз...ц, облили сучку мочой из ведра подпасли падлу, когда она под окном разговоры из комнат первого этажа подслушивала и окатили. Она окна заприметила, комнату высчитала и милицию вызвала. Мы дверь на ключ закрыли, вроде нас дома нет и к тебе. Теперь есть только один выход: спуститься на простынях из твоей комнаты, а когда менты приедут, зайти в общагу демонстративно, будто только сейчас из института возвращаемся. Скрутили простыни, Славик спустил их со второго этажа. Сидят менты, акт вандализма заполняют со слов Лидии Падловны, и вдруг ребята с улицы заходят, здороваются, почту проверяют и идут к себе наверх. Выкрутились, но знали, что пронюхала комендантша про альпинизм с простынями, злобу затаила и своего часа ждет. Ей торопиться было некуда, все равно попадутся – не монахи ведь. Да, уж! Вскоре случай представился. Убили недалеко от общаги некоего Тимергалиева из города Гремячинска. «А не живет ли тут поблизости от места происшествия его земляк?» – совершенно логично размышлял детектив, и – да здравствует прописка! В ближайшей общаге проживал студент из города Гремячинска Слава Богучаров.

– Как Вы думаете, – спросили у Лидии Павловны бравые ребята из отдела расследования убийств и прочих тяжких преступлений, – способен Богучаров убить человека?

– Мать родную пришьет за копейку, плачет за супостатом тюрьма давно уже, – сказала комендантша и Славика обьявили в розыск. А он ни сном ни духом ничего не знает, накупил себе кефиру и в пустой комнате у первокурсников (они раньше сессию сдали) сидит себе и к экзамену готовится. «Ну, все, – думают менты, – в бегах голубчик, раз в комнате не появляется».

Вдруг видит комендантша, что Славик вниз спускается, поздоровалась радушней обычного и ментам мигнула. Одели наручники, и – в серый дом на Комсомольском проспекте.

– В карты играешь?

Тут только Славик сообразил, за что его арестовали. Играли в картишки, и на интерес бывало, но Славик на деньги не играл, знал, что азартный – себя боялся.

– Играю, – говорит, но не на интерес.

– Что ж, – радуется следователь, – сыграем, – и фотографии убитого на стол – веером.

– Узнаёшь его?

Знал, конечно, даже в школе вместе учились когда-то, видел по мордам ментов, что скрывать знакомство неразумно, прочитали правду по выражению лица.

– Знаю я его прекрасно, но лет пять уже не встречался с ним.

– Да кто ж тебе, миленький, поверит?

– Где с ним пил последний раз, за что убил? Признавайся! – и по почкам, чтоб синяков не было. Бросили в камеру предварительного заключения и неизвестно, чем бы дело кончилось не попадись настоящий убийца по глупости.

Тогда-то и решили покинуть общагу добровольно, от греха подальше. Лидия Павловна как узнала, расстроилась даже, до самого трамвая проводила:

– Вы мне как родные, – говорит, – скучать буду, забегайте в гости непременно.

Сняли на Разгуляе двухкомнатную квартирку в старом рубленном доме. Прелесть квартирка: отдельный вход, окно выходит в огородик, очень удобно, потеряв где-нибудь ключ, залазить в помещение через окно. Без удобств, правда, но туалет не на улице, а в сенцах. Сняли втроем, но ни дня одни не жили. Друзья притащили от Лидии Павловны матрацы, без ее ведома, разумеется, и всегда кто-нибудь был в гостях, ну и, конечно, дамы, дамы, дамы… Кто-то назвал эту квартиру «семьей». Прижилось. И, где-нибудь, загуляв в ресторане, солидный человек, может быть даже доктор, говорил, бывало: «А поедем-ка, дорогая, мы с тобой в семью», и хорошему человеку место было обеспечено.

Нигде в мире так остро не стоит вопрос: «где?» и нигде в мире не бывает так весело.

Славик открыл дверь.

Загорелая, молодая женщина сидела в кресле лицом к нему, широко раскинув гладкие ляжки. Голый Яша Кац в очках пританцовывал возле кресла с бутылкой в руках. Никто из них даже не посмотрел в сторону Славика.

Что-то после прокола щеки изменилось в ощущениях: появилась небольшая слабость, едва заметное угнетение вестибулярного аппарата: как-то неуверено держал равновесие, но вместе с тем пришла спасительная эйфория – все весело, прекрасно, безответственно.

Он прошел во вторую комнату. На его кровати спала Коробочка. Славик был мастер. Кличка, им придуманная, приклеивалась на всю жизнь. Женщину, сидящую в кресле, звали Лошадь. Кличку получила от Славика за громадный рот и длинные зубы. Прошу не путать с Железной Лошадью Ремарка, ибо та была – проститутка, а эта Лошадь – порядочная женщина.

Коробочка – белокурая толстушка, получила прозвище, как вы сами понимаете, за квадратность форм. Она была законченная мазохистка и не какая-нибудь, легко пробиваемая слабеньким ударом плетки по голой попке, дурочка из немецких воскресных порнушек, нет, плетью ее не прошибешь: ее надо было кусать со всей силы, до капустного хруста, до крови и вгрызаться преимущественно в сосок, а если последний был намедни травмирован, прокусывать нужно было ореолу, в любом случае укус должен быть максимально приближен к соску. Когда зимой Славик с Сашей Газманом (он же Шлейма Менделевич, он же Нос, кличка дана за выдающиеся размеры последнего) сняли эту парочку в ресторане «Урал» и привели в семью, Славик не был удивлен просьбой дамы прикусить ей сосок. Он и сам любил во время любовных утех слегка прикусывать розовую вершинку груди у портнерши.

– Сильней! – попросила дама, – еще сильней!

– Но я же откушу его, – испугался Славик.

– Укуси со всей силы или я тебя возненавижу, – зашипела Коробочка. После кульминации к ней возвращалась банальная болевая чувствительность и она боялась, что партнер коснется нечаянно ее травмированной груди. Оргазм она получала только раз, потом прикладывала к ране холодные компрессы, смазывала укус всевозможными мазями, а как только грудь заживала, неизменно появлялась в семье снова. Случай, как говорится, клинический. Славик потянул указательным пальцем за вырез платья на груди: грудь светилась розовым, свежим эпидермисом шрама. Можно было будить, но если честно, что-то не хотелось сегодня кусаться.

– Если я когда-нибудь женюсь, – заявил Яшка, входя в комнату, – то только при одном условии. В моей комната должны стоять три кровати: на одной – ты с человеком, на другой – Нос.

Все знакомые девушки назывались в семье по именам или чаще по-кличкам, новенькие, не побывавшие еще в постели, назывались человеками. Например: «Вы меня достали! Мне надо патанатомию учить, а Нос привел человека».

Славик согласился с Яшкой, он придерживался того же мнения. За время проживания в семье, без недремлющего ока Лидии Павловны, они так привыкли к постоянным синхронным и хоровым савокуплениям со сменой подружек, хохмами, поездками за полночь в привокзальный ресторанчик за жратвой и выпивкой, что уже не могли себе представить убогий коитус в одиночестве, без общения с друзьями. Они достигли в отношениях с женщинами другого качественного уровня, и уровень этот был на порядок выше привычного представления благочестивой части человечества о нормальном положении вещей. Не было ревности, не было презрительного отношения к женщине только за то, что она сразу же легла в постель. Она делает мне хорошо – за это ей большое спасибо, ушла ночью спать к другу – ради бога, я его люблю, я его не брезгую и хочу, чтобы ему тоже было с ней хорошо. Не было влюбленности, может быть отсюда такая терпимость? На плотскую любовь смотрели просто.

Пришел Мамед, он же Дима Кичанов. Дедушка Димы по отцу был наполовину лезгин, наполовину – русский, бабушка по отцу грузинка, мама – армянка. Дима закончил в Закаталах азербайджанскую школу. Смуглый с каракулем чернющих волос, говорящий по-русски с акцентом, Дима был записан в паспорте русским, получил кличку Мамед, привык к ней и не обижался.

– Что тебе сказал профессор? – спросил он, пристально рассматривая Славкину щеку.

– Сказал: где гной, там вскрой… УВЧ назначил.

– Но у тебя, по-моему, припухлость увеличилась.

– Х… с ней, – сказал Славик, – надо возвращение обмыть.

– А Света где?

– Пахан в Закамск увез, рыдала, как будто нас на фронт провожала.

Свету привел в семью Мамед.

Сначала Света спала с Мамедом, потом, в его отсутствие, с любым членом семьи, находящимся в тот момент дома. Поначалу это делалось нелегально, а когда любовный пыл Мамеда несколько угас, стала отдаватся влюбленным в ее прелести студентам по очереди и официально. Когда Мамед засыпал, Света поворачивалась животом к лежащему напротив Славику, высоко поднимала согнутую в колене ногу, раздвигала обольстительные своей припухлостью губки, открывая призывно розовеющий, овальный вход в лоно. Это было восхитительно, и, когда Славик сбрасывал с себя одеяло, демонстрируя боевую готовность, соблазнительница перебегала к нему. Нос с Яшкой спали в другой комнате, но не было случая, чтобы Света обидела невниманием кого-нибудь из них.

Сам Арам Хачатурян, ставивший в Перми, балет «Спартак», был сражен ее красотой. Микроскопически маленький Арамчик, пригласил Свету на танец в кафе «Дружба» и получил вежливый отказ. Это обстоятельство так огорчило постановщика, что он снизошел до объяснений. Он вывел Мамеда в вестибюль и как кавказец кавказца, напрямую спросил: «В чем дело?» Стоявший рядом Нос, поведал Хачатуряну, что девушка родилась в семье староверов, а потому набожна, невинна, неприступна и на