| ПРОЗА | Выпуск 60 |
Люся гордилась своей пепельной косой и точеным профилем. Мог быть ещё один повод для гордости – кукольный тридцать четвертый размер ноги, но нахальное время акселератов диктовало свои мерки и сводило на нет эту милую деталь, и даже превращало в недостаток. Как, впрочем, и рост, который едва дотягивал до полутора метров и был причиной неутешного горя, а заодно и уверенности, что недополучив от природы, обделен будешь и во всем остальном. Увы, пока этот пессимизм был оправдан, хотя некоторые ситуации Люся слишком драматизировала, и эти надуманные драмы приводили её к частым выпадениям из надоевшей реальности.
Сидит и смотрит в одну точку. И что она там думает? Какую мысль? Может, мечтает?
В такие моменты тётя Густа начинала орать не своим голосом и обещала отправиться на кладбище вслед за всеми своими и, разумеется, Люсиными родственниками.
Люся не отступала и продолжала изображать своё полное отсутствие в этом мире. Тётя Густа заводила старую пластинку: «Мечтать бесперспективно и даже опасно! Не забивай голову несбыточным! Это сродни сумасшествию! И знай себе цену!»
А это здесь причем? Хотя в Люсиной семье это всегда было причем. Знать себе цену – это наследственная традиция и часть Люсиного воспитания. Ошибешься в самооценке, и вся жизнь насмарку. Люся становилась перед зеркалом и складывала себе цену. Почем полтора метра роста и море обаяния? Получалось очень дорого. А если прибавить сюда богатый внутренний мир? Или это уже никого не интересует?
Люся отвлекалась на отражение в зеркале или не слушала вообще, а тётя Густа не умолкала: «Чего сидеть с отсутствующим видом и разводить мировую скорбь? Не лучше ли накрасить глаза и заняться личной жизнью? Или у тебя уже есть муж и дети? Может, я так замоталась, что этого не заметила?»
Надо же, какая ирония! Только кто бы иронизировал?
Тётя Густа, дама с понятиями и стилем, не поработав над внешним видом, из дому не выходила никогда. А это значит – ярко накрашенные губы (помада оранжевая), засыпанный пудрой нос (пудра «лебяжий пух»), обувь только на каблуках (а как может быть иначе?) и бусы (фрагмент завершающий и обязательный).
Понятно, что при таких убедительных параметрах тётя Густа мужчинам нравилась, но биография её не была перегружена победами на любовном фронте. Два бестолковых романа: один с таксистом (ужасный мезальянс!), другой с кагэбэшником (ужасный позор!). Да и то, когда это было?
Люся медленно и нехотя собирала чемодан, но мысль поплыла во вчера, и сборы на время прекратились. Люся присела на маленький пуфик и застыла, и уставилась в угол дверного косяка. И вчерашние события стали прокручиваться у неё в голове с той скоростью, которая не позволяет упустить подробности. Именно подробности всегда больно процарапывали беспокойное Люсино воображение и никогда не забывались.
Так вот вчера. Очередь за билетами в железнодорожной кассе была длинна до безнадёги. Жара стояла неимоверная, ремешок от сумки больно врезался в плечо, и сильно чесались комариные укусы на ногах, мороженое растаяло и поплыло по руке. И надо было в этот момент случиться неожиданной встрече с Бондаревым. Его взгляд задержался на Люсе две секунды, ровно столько, во сколько умещается слово «привет». Мороженое упало на пол, под ноги стоявшей впереди сердитой бабки. Та чертыхнулась, а Бондарев прошел мимо, и Люсе показалось, что он сдержался от смеха только благодаря хорошему воспитанию или из жалости, что ещё хуже. Ненавижу! Кого? Себя, конечно!
Вот, пожалуй, и всё. И что особенного произошло? Тётя Густа вышла замуж за таксиста, или, не дай бог, за кагэбэшника?
Люся перебросила косу через плечо и села краситься. Подруга детства Инка когда-то посоветовала ленинградскую тушь за сорок копеек, дешевле не бывает, но на ресницы ложится великолепно.
Из кухни доносился голос тёти, она говорила по телефону и называла какого-то Жоржа конченым человеком, а какую-то Мусю – жертвой обстоятельств. Значит, так оно и есть, тётя Густа – женщина авторитетная.
Люся всегда красилась быстро и на авось, и потому не симметрично, но все равно получалось хорошо. При этом она становилась похожа на японку, несмотря на зеленые глаза и легкую курносость. И все удивлялись, как косметика меняет её облик. Для усиления восточного колорита Люся вырядилась в ветхое кимоно, которое являлось семейной реликвией и имело интересную историю. Даже две истории, но об этом позже.
Люся порылась в огромном спутанном клубке тётиных бус, но не нашла ничего подходящего. Бусы тёти Густы она обожала. В детстве не было большего счастья, чем их тайком примерить. Люся присматривалась и к помаде, но на такую смелость никогда не решалась. Зато всегда душилась сладкими духами из хрустального пульверизатора. Особенно интересно было нажимать на его мягкую грушу с шелковой кисточкой. Рядом с ним на подзеркальнике стояла пудра в круглой картонной коробочке с изображением белого лебедя.
Детские воспоминания Люся берегла. Берегла – не то слово, холила и лелеяла, и трепетно перебирала, и боялась с годами растерять. Хотя из опыта тёти Густы знала, что с возрастом далекое не забывается, а забывается только то, что было вчера или пять минут назад. Тётя как-то полезла в кладовку, и пока расставляла рухнувшие на неё коробки, забыла, что ищет, зато нашла старое кимоно, то самое, с историей, а потом, пытаясь все же вспомнить, что ей понадобилось, стала наводить в кладовке порядок, и это продлилось до позднего вечера. А Люся, не в меру начитанная, как всегда, нашлась, чем съязвить: «За рубашкой в комод полезешь, и день потерян». Хотя читать такую крамолу, а тем более произносить безопасно только дома и при закрытых окнах. Автор был запрещенный.
Кимоно удивительно шло Люсе, и узор его не поблек – листья папоротника по голубому полю. Его когда-то привез из Польши Симон, младший брат Люсиного прадеда, заядлый путешественник и коллекционер. Странно, правда? Кимоно не из Японии, а из Польши.
Странно также и то, что оно до сих пор сохранилось, пережив революцию, две войны и всех, кто его носил.
Тётя Густа зашла в комнату и закомандовала обедать. На голове у неё громоздились крупные бигуди.
Люся не сдвинулась с места, несмотря на то, что была голодна.
Хватит того, что надо ехать в Соколов, в эту глухомань, по тёткиной вздорной прихоти. Не будь этого, не пошла бы на вокзал и не встретила бы Бондарева. Что он, кстати, здесь делает? Он же уехал в командировку.
Люся наотрез отказалась от еды. А Тетя Густа приготовила лицо для обиды, но передумала и заговорила примирительно тихо: «Я всё понимаю, понимаю, что ты не хочешь ехать в Соколов. Но мы так одиноки, и столько времени потрачено на поиски родственников».
Тётя Густа верила, что Люся их обязательно найдет. А Люсю поражало тётино упрямство. Представляет ли она, сколько им лет? Даже если они живы, сколько им сейчас лет? Но та представляла и даже знала. Но надеялась, что, если их уже нет, то, может быть, живы их дети? Или внуки? И, может быть, удастся пролить свет на события, которые не дают покоя всю жизнь.
* * *
На вокзал приехали задолго до отхода поезда.
Тётя Густа стояла на перроне растерянная и грустная, в соломенной шляпке с искусственными цветами, на которые слетелись одураченные пчелы. Люся вдруг заметила, как тётя постарела и осунулась, как её щеки сползли вниз и потянули за собой все остальные черты лица. И брови сломались печальным зигзагом.
Объявили посадку.
Тётя Густа приказала звонить, коротко всхлипнула и ткнулась носом в Люсин висок. Запахло сладкими духами.
Поезд тронулся, и Люся пошла искать свое купе. Оно было пустым. Наверное, на следующей станции кто-нибудь подсядет.
В мутном окне мелькал уходящий Киев, город, в котором Люся родилась и с которым у неё были сложные отношения.
В Киеве родился и Люсин дедушка Давид Штейнберг. Ему повезло, потому что его отец Исаак был купцом первой гильдии и имел право жить в большом городе. Черта оседлости на него не распространялась. Исаак занимался сплавом леса, а для забавы и души владел легким прогулочным пароходиком с нежным названием «Ласточка».
Давид был старшим ребенком в семье. За ним следовали сестра Лия и младший брат Боренька, красавец и любимец всех родственников, всех друзей, всей улицы, всей школы, а впоследствии и всех женщин. В семье не разделяли детей на удачных и неудачных, а больную Лию и вовсе любили особенной любовью. Когда Лие было три года, случилось несчастье, ей на голову упала крышка от сундука. С тех пор она была немного не в себе, а все сундуки из дому вынесли и раздарили по соседям.
К Лие не относились, как к слабоумной, из соображений гуманных и воспитательных. Поскольку она не могла учиться, то выполняла посильные поручения по хозяйству и таким образом никогда не чувствовала своей ненужности.
Боренька с детства озадачивал родителей непоседливостью и склонностью к катастрофическим ситуациям. Вечно с ним что-то случалось. В восьмилетнем возрасте он сбежал с целью заняться кладоискательством. В планы входило также попасть на пиратский корабль. Но поскольку клад ещё не был найден, Боренька прихватил с собой шкатулку с драгоценностями и крупную сумму денег, и глобус, чтобы не сбиться с пути. На следующий день его высадили из поезда на какой-то станции, но уже без драгоценностей и денег. Зато с глобусом. История эта пересказывалась много раз и в таком виде дошла до Люси.
Семья жила в трехэтажном доме на Подоле, районе густо населенном и социально разнообразном. Люсин прадед Исаак мог позволить себе более респектабельный и дорогой район, например, Липки, а видом на Подол любоваться с балюстрады Купеческого сада. Но он не был человеком амбициозным, он был мудрым и хорошо понимал, что сам генерал-губернатор здоровается с ним только потому, что он щедро жертвует на приюты и больницы.
Исаак оказался прав, и когда в Киеве начались еврейские погромы, то на помощь его семье пришли соседи по улице, бедные интеллигенты и простые работяги. Они разбирали по своим домам его детей. Лию прятал у себя старый учитель ботаники, причем прятал в сундуке. Трагедия последовательна и упряма.
Люся вспоминала всё в точности, как рассказывала тётя Густа. И воспоминания её забежали вперед. Лия погибла в Бабьем Яру вместе со своими уже одряхлевшими родителями. Те, кто видел их уходящими в тот страшный день, рассказывали по-разному, но все твердили одно – Лия понимала всё лучше других, понимала, куда их ведут и зачем, в отличие от тех, кто ещё на что-то надеялся...
После революции имущество Штейнбергов национализировали, а их самих уплотнили. В их доме им оставили только три комнаты на втором этаже. Дом превратился в огромную коммуналку, к наивному восторгу общительного Бореньки и вполне осмысленному протесту Лии, которая проявила себя ярой контрреволюционеркой и собственницей, не желающей делиться принадлежащим ей по праву. Она не понимала, почему в доме появились посторонние люди, а кухня и туалет стали называться местами общего пользования. Её реакция была полной неожиданностью для родителей, и они крепко засомневались, так ли уж слабоумна их дочь?
* * *
Поезд остановился, и Люся услышала крик проводницы: «Мотовиловка! Стоим десять минут!» Похожие ...овки попадались по дороге и раньше, но поезд там не останавливался, из чего Люся сделала вывод, что Мотовиловка представляет собой особенно крупный центр самогоноварения.
На замызганной привокзальной площади бабульки в ярких платках продавали яблоки и помидоры. Перед зданием станции разгуливали куры, растрёпанные и грязные.
К дереву была привязана коза, она тянула верёвку и пыталась урвать с клумбы чахлую маргаритку. Из станционного буфета вышел неказистый мужичок, почти трезвый. Увидев козу, он обрадовался ей, как лучшей подруге, и та, похоже, обрадовалась, и он потащил её за собой.
Показалась толпа цыганок, они трясли своими юбками и предлагали всем подряд помаду чудовищного цвета и блеска. Одна из цыганок вышла на перрон, вплотную приблизилась к вагонам и стала заглядывать в окна. Проводница выбежала для наведения порядка и максимально вежливо попросила цыганку отвалить куда подальше.
Цыганка сочла обращение недостаточно вежливым, и в результате обе сообщили друг другу всё, что они друг о друге думают. Последнее слово осталось за цыганкой, которая предрекла проводнице скитания по казенным домам и пустые хлопоты до конца жизни. А потом смачно плюнула и ругнулась. Так и десять минут прошли.
В Мотовиловке в купе никто не подсел, и Люся опять зависла в воспоминаниях.
* * *
Люсин дедушка, Давид Исаакович, получил хорошее образование и работал инженером-энергетиком. Женился он поздно и по сватовству на женщине намного младше себя, тихой и неприметной Нине. Но не было в мире человека более преданного и надежного, чем она.
Брак оказался счастливым, и от него родились девочки-погодки: Августина (тётя Густа!) и Ангелина (Геля. Люсина мама...).
Боренька, гордость семьи, окончил медицинский институт и уехал работать в Ленинград, откуда писал длинные и содержательные письма. А через некоторое время он женился на какой-то вертихвостке. Почему на вертихвостке? Так утверждала тётя Густа, а она знает наверняка. Письма от Бореньки приходили всё реже и стали халтурными и малоинтересными. Вертихвостка прибирала Бореньку к рукам и отдаляла от семьи.
Когда началась война, тётя Густа первым делом почувствовала облегчение – вот хорошо, не надо больше заниматься музыкой, пилить эту проклятую скрипку. Не стоит забывать, что тётя Густа когда-то тоже была ребенком, и перед войной ей исполнилось одиннадцать лет.
О годах эвакуации она вспоминала часто, но не многословно.
До места добирались долго с множеством пересадок, поезда бомбили, было страшно. На одной из станций потерялись какие-то вещи, и Нина плакала. В Омск приехали измученные. Началась новая жизнь с её непривычным и суровым бытом. Густа и Геля ходили в школу и вели всё домашнее хозяйство, а на каникулах работали, где придется, чтобы хоть как-то помочь маме. Нина работала на военном заводе в две смены и валилась с ног. Из своей одежды девочки выросли, а другую взять было негде. Ходили в таких ужасающих обносках, что впору расплакаться или рассмеяться. И смеялись. Потому что детство, потому что рядом мама, потому что верили, что скоро кончится война и обязательно вернется отец.
Густа даже согласна была снова заняться музыкой. Она ещё не знала, что никогда больше не возьмет в руки скрипку.
Жизнь распорядилась по-другому и очень жестоко. Нина умерла... От брюшного тифа. Так военное детство стало ещё и сиротским. Густу и Гелю определили в детский дом до возвращения с фронта отца. Письма от него приходили не часто, а потом связь оборвалась. Много времени спустя стало известно, что Давид Исаакович получил тяжелое ранение в сердце и еле выжил. Сразу после выписки из госпиталя он забрал Густу с Гелей из детдома, и целый год до окончания войны они жили в Омске. Здесь их настигла весть о гибели Бореньки. Он служил военврачом в медсанбате, где круглые сутки оперировал. Госпиталь попал под бомбежку, и Боренька погиб прямо во время операции. Его наградили орденом Красной Звезды. Посмертно.
У Бореньки в блокадном Ленинграде оставалась беременная жена. Назвать её вертихвосткой уже не поворачивался язык. Вернувшись в Киев, Давид Исаакович начал заниматься её поисками, но безуспешно.
Жить после войны было негде, дом на Подоле сгорел. Давид Исаакович с Густой и Гелей перебивались в заводском общежитии, в крошечной комнате, которую им предоставили временно. Долго бедствовали. Наконец, Давиду Исааковичу, как инвалиду войны, дали двухкомнатную квартиру на Шулявке. Район этот раньше считался промышленным и криминальным, но после войны начал активно застраиваться и преображаться. Ну, а квартира – это уже счастье. В этой квартире Люся с тётей Густой живут до сих пор.
* * *
Быстрое движение поезда оставляло позади пахучие гречишные поля, маленькие речки и прудики, в которых полоскались холенные украинские утки. На лугах паслись одинаковые коровы, все до единой бело-рыжие. Иногда Люся вырывала взглядом и другое зверьё: то заяц на спринтерской скорости пробежал, то лиса с какого-то перепугу из чащи выскочила, а потом опомнилась и сразу скрылась. Худющая и ободранная, совсем не такая, как в детских сказках. Люся всматривалась в названия маленьких станций, но тут же их забывала. Поезд начал замедлять ход.
Полтава!!! Люся аж вздрогнула. Чтоб так орать, надо иметь луженую глотку. Откуда у проводницы столько сил?
В купе зашла опрятная старушка с робким мальчиком. Хорошее соседство, спокойное. Люся обрадовалась и угостила попутчиков пирогом с вишней.
В Полтаве стояли долго, и старушка за это время успела пожаловаться на судьбу.
Люся слушала невнимательно, так как созерцала вид из окна и продолжала думать.
До неё дошли только обрывочные фразы: «... в очередях такого наслушаешься, что впору удавиться ... тараканов никакая холера не берет.... куда не придешь, везде обхамят... водопроводчики – алкаши, продавцы – воры, врачи – взяточники ... космонавты разбили воздух, вот огурцы и не уродились...». И так далее. Старушка говорила с надеждой на участие, и Люсе стало совестно за свое безразличие, и она торопливо закивала. А старушка, благодарная за понимание, подвела итог: «Ещё и внучок, несчастное дитё, никому кроме меня не нужон и всем лишний. Сначала нарожают, а потом жалуются на жилищные условия».
В Полтаве вокзальная жизнь казалась веселей и разнообразней, и здание станции с признаками архитектуры, и клумба шире и краше, и у цыганок юбки попышней, и сами они понахальней и погорластей.
Всё-таки областной город, и исторический к тому же, мы здесь когда-то разбили шведов. Люсина соседка (мёртвая хватка и всё по фигу) вышла замуж за шведа (где она его только откопала?) и укатила в европейскую цивилизацию. Случай из ряда вон... Весь дом гудел, а у женщин сразу испортилось настроение, некоторые до сих пор огорченные ходят.
Посадка закончилась. Люся забралась на верхнюю полку и таким образом отдала соседям почти всё купе.
Так было всегда, Люся занимала очень мало места в пространстве и во времени и никогда не напрягала своим присутствием. Эту черту она унаследовала от мамы.
* * *
Геля умерла, когда Люсе было четыре года. Тётя Густа не любила распространяться на эту тему, и потому мамина смерть оставалась для Люси тайной. Что касается отца, то наткнувшись пару раз на упорное и горестное молчание тёти, спрашивать о нём перестала. Если уж тётя Густа предпочитает помалкивать, то это значит, что говорить абсолютно не о ком. Или наоборот, всё настолько серьезно, что «ребёнку» лучше не знать. Однажды Люся напомнила, что она уже не ребёнок, и хотела бы знать, кто её отец. Или в её рождение вмешались небесные силы? Но в ответ тётя начала что-то бормотать о временах, которые не изменились, об опасности огласки и о возможных последствиях: «Ты что, не видишь, что творится, если даже посадили режиссера Параджанова?»
При чем здесь это, когда вопрос касается Люсиного отца? Мысли у Люси в голове наворачивались друг на друга и сбивались в тяжелый ком. А тётя Густа уходила в туманную задумчивость, вынимала из кармана огромный носовой платок и собиралась заплакать, и Люся, видя эту декоративную уловку, умолкала.
Иногда наступали моменты откровений, и тётя сильно сокрушалась, что Геля не дожила до времён оттепели: «Возможно, тогда всё было бы по-другому, но оттепель продлилась недолго, а потом гайки закрутили опять. Поэтому, иди знай...»
Люся не понимала, как это связано со смертью мамы и личностью её отца, но спрашивать перестала. С детства она знала, что любопытство до добра не доводит. Но с теми догадками, которые лезли в голову, жить было ещё тяжелей, чем в неведении.
Дедушка умер вскоре после смерти мамы, и Люсиной семьей с раннего детства была тётя Густа. От когда-то большой семьи их осталось только двое.
Люся любила рассматривать семейные фотографии и по их скромным сюжетам многое домысливала, придумывала разные истории и ставила себя в центр событий. Из фотографий она знала, что мама была красавицей. И это при том, что её сходство с тётей очевидно. Но у Густы всего было чересчур, а у Гели в меру. Эта мера и определяла разницу между сестрами. И касалось это не только внешности, но и поведения, чего на фотографиях видно не было, но Люсе так хотелось.
* * *
Ночью поезд много раз останавливался, и гулкие объявления выталкивали Люсю из полудрёмы. Из соседнего купе доносился пьяный крик, переходящий в мат. А по коридору всё время кто-то бегал, и было ощущение погони на лошадях, не хватало только пулемётной стрельбы. Послышался взрывной голос проводницы, она требовала прекратить «бардак» и грозилась вызвать начальника поезда.
Когда все угомонились, Люся вышла из купе и стала свидетельницей совершенно комичной сцены. Начальник поезда со своей свитой все же решил пройтись по составу и застукал возле туалета даму в прозрачном пеньюаре с магнитофоном через плечо и микрофоном в руке. Ничего себе зрелище. Начальник уже решил, что поймал диверсантку и его наградят за усердие и бдительность.
Диверсанткой оказалась звукооператор киносъемочной группы, она хотела с наступлением тишины записать звук двери туалета. Лишний раз заставить себя зайти в этот туалет можно только по крайней нужде. И потому здесь мы имеем дело с профессиональным подвигом. Но у начальника на этот счет было другое мнение, и он требовал предъявить документы, причем Люсины тоже. Он решил, что Люся является соучастницей и стоит на шухере. Идиот.
Люся вернулась в купе и попыталась хоть немного вздремнуть. Она слышала, как вышли её попутчики. Светало, и в купе стало холодно. Ехать предстояло ещё целый день, целый день для любимого занятия – вспоминать и думать.
* * *
Люся Штейнберг. Попробуй проживи c такой фамилией. Люся и не пробовала. Никогда ни во что не лезла и ни в чём не участвовала, даже в художественной самодеятельности. И даже не была комсомолкой, каким-то образом и от этого умудрилась отбиться. Но чего никак нельзя было подальше спрятать, так это феноменальную память и уникальные способности к учебе. Люся была лучшей ученицей в школе, не прилагая к этому никаких усилий. Шла на золотую медаль. Но на медали существовали квоты, и потому Люсе поставили четверку по химии, а золотую медаль получил сын директора школы Павлик Корчагин. Грех смеяться.
Стоит вспомнить, почему именно химия подпортила Люсин аттестат. Но нарушая хронологию, надо бы вернуться на много лет назад в детский сад, где Люсю впервые обозвали жидовкой. Люся значения этого слова не знала, но поняла, что с ней что-то не так, и на всякий случай потрогала свою плотную косичку. Может, бант не на месте? Слово это она до дому донесла, но тётя Густа отвечать на прямо поставленный вопрос не пожелала, а вместо этого напилась капель от сердцебиения и пошла на кухню греметь кастрюлями.
В квартире запахло аптекой и плохой судьбой.
За информацией пришлось отправиться во двор, где Люсю пока ещё никто не обзывал, но к тому шло. Она иногда чувствовала некоторое напряжение и отчужденность, исходившие от дворовых подруг, и замечала насмешливые взгляды, направленные в свою сторону. В отличие от тёти Густы, девчонки Люсю не пощадили и дали ей совершенно откровенный ответ на то, кто она есть на самом деле. Новость эта её ошеломила значительно меньше, чем стыдная правда о деторождении, полученная когда-то тоже во дворе. Но ясно стало одно – не повезло. Хорошо, что в этот день тётя Густа повела Люсю в цирк, где мысли о горькой участи размылись балаганными огнями и блестками, и тем чувством праздника, которое в цирке испытывает каждый ребенок.
А теперь опять о химии как о естественной науке вообще и школьном предмете в частности.
Учительница химии Анна Гавриловна произносила Люсину фамилию подчеркнуто неправильно, с ударением на последнем слоге, повышая при этом голос до самой высокой ноты, почти до визга. Дистанция между учителем и ученицей не позволяла Люсе поставить химичку на место. Но однажды она не выдержала. Анна Гавриловна вызвала Люсю к доске, уж слишком перебрав в интонации, а староста класса Света Сторожук угодливо хихикнула. Подхалимка.
Люся отвечать не стала, а вместо этого собрала портфель и вышла из класса. А за ней следом вышел Юра Харламов, Люсин друг и тихий воздыхатель. Это был уже коллективный демарш. Анна Гавриловна побагровела, взвилась и побежала к директору. Запахло педсоветом. Директор школы отнеслась к делу продуманно и без эмоций, она знала, что Анна Гавриловна – дрянь высшего калибра и с ней лучше не связываться. Но Люся – лучшая ученица школы, а процент успеваемости ещё никто не отменял. Директор решила обойтись без педсовета, а ситуацию использовать в своих целях – Люся получает в аттестате четверку по химии и таким образом лишается золотой медали. Чем не месть? Директор одним махом убивала двух зайцев, Анна Гавриловна – отмщена и довольна, путь к золотой медали для Павлика Корчагина – свободен.
Через год после окончания школы Люся узнала, что Анна Гавриловна удостоилась звания заслуженного учителя Украины.
Юра Харламов стал офицером и погиб в Афганистане.
* * *
Люся давно не плакала, но вдруг почувствовала, что коса под щекой стала влажной.
Она лежала на боку на своей верхней полке и думала о Юре. Она проучилась с ним в одном классе десять лет, но и половины того, что должна была ему сказать, не сказала. И многого не сделала. Почему мы вспоминаем о наших добрых чувствах, когда это уже поздно и никому не нужно?
Поезд стоял. Густой холодный рассвет поднимался над станцией. Это Воронеж. Здание вокзала светилось высокими окнами, на хмурой башне часы показывали шесть утра. Торопливые люди с невыспавшимися лицами сновали по перрону. Застучали двери купе, забегали и закричали чьи-то дети. Кому-то срочно понадобился чай, и проводница раздраженным голосом отнекивалась. Какой чай в шесть утра?
Люся укрылась с головой и снова задремала. А, может быть, уснула? В поезде этого не понять.
* * *
Химия не в счет. Люся любила школу, и даже школьная форма, как средство подавления личности, её не раздражала. А совсем наоборот, Люсе шло форменное платье с фартуком. Оно гармонично сочеталось с косой и бантом на затылке, а эстетическая сторона вопроса для Люси имела решающее значение. Сказывалось влияние тёти Густы.
Учителя относились к Люсе справедливо и с удовольствием ставили ей заслуженные пятерки. И одноклассники, которые, как правило, отличников не любят, с Люсей дружили, потому что она всегда давала списывать, а к пятеркам своим относилась равнодушно и никогда не задирала нос.
По поводу золотой медали Люся совершенно не расстроилась, от прадеда она унаследовала мудрость. Институт в Киеве ей все равно не светил, там даже квот не было, а было для таких, как она, сплошное непрохонже.
И поехала Люся поступать в Брянск, где жила тётина задушевная подруга Элька Ярошевская, аристократка из бывших. Её занесло в российскую провинцию неудачное замужество, да так она там и застряла. Элька настояла на том, чтобы Люся жила у неё и называла её на ты.
Элькина квартира досталась ей, как она сама утверждала, по случаю. Случаем этим был загулявший муж, который однажды пошел к собутыльнику и пропал с концами. Как-то раз он снова возник и даже хотел прибиться к дому, но, во-первых, Элька обратно не принимает, а во-вторых, ей так по душе пришелся статус соломенной вдовы, то бишь, вдовы весёлой, что пошел он к черту! Моральный ущерб муж скомпенсировал шикарной квартирой в центре Брянска, где Эльке было скучновато, и потому приезду Люси она обрадовалась. И Люся была рада. Элька чем-то напоминала ей тётю Густу: и помада похожего цвета, и бусы, и бигуди, и сладкие духи. И так же везде схвачено: и у мясника, и в парикмахерской, и в театральной кассе. Только голос у Эльки был низкий, с хрипотцой. Она курила крепкие папиросы с длинным мундштуком, и это дополняло образ. К тому же, карьера её сложилась хорошо, она работала директором кинотеатра, часто бывала на людях, и положение обязывало выглядеть.
У Эльки жил говорящий попугай Шурик, махровый матерщинник и бандит. Он всё время находился в свободном полете по квартире. Элька считала негуманным держать его в клетке. Шурика она купила в Одессе у одного моряка, от которого он, по-видимому, и набрался всякой нецензурщины.
Шурик садился Эльке на плечо и задавал вопрос: «Ну что, старая блядь?» Было весело.
В университете Люся училась так же блестяще, как в школе. И так же ни в чём не участвовала, даже в обязательных и беспрекословных выездах на овощебазу. На неё невозможно было воздействовать по комсомольской линии.
И тогда комсорг факультета Витя Ломакин (любитель пёстрых галстуков) решил провести с Люсей агитационную работу, дабы вовлечь её в славные ряды коммунистической молодежи. Дело заведомо гиблое. Люся продемонстрировала такую аполитичность, такое идеологическое невежество, что Витя, несмотря на свою простоту и доверчивость, почуял, что над ним издеваются. Люся переборщила.
Витя хоть и был комсоргом, но не был комсомольской сволочью, и потому не стал бегать по начальству и докладывать. А, может, Люся ему просто нравилась.
Элька устроила Люсю к себе в кинотеатр кассиром. Разве плохо для студентки? И сколько той стипендии? Люся и сама хотела работать, особенно в кинотеатре, где причастность к культуре определяла стиль отношений. Люся работала по вечерам и в выходные дни. В выходные перед сеансом публику в фойе развлекал маленький оркестр, состоящий из студентов консерватории. Музыканты все подряд были к Люсе неравнодушны, что совершенно естественно – у людей искусства хороший вкус. Приставали они изобретательно и с юмором, но слишком откровенно, совершенно не скрывая свои исключительно гнусные намерения. Люся отшучивалась и в руки не давалась. Воспитание даром не прошло. Знала себе цену.
На третьем курсе Люся всё-таки влюбилась. В первый раз. Поздновато. Но она не была молодой да ранней, и в свои двадцать лет выглядела на пятнадцать. Процесс женского взросления у неё затянулся.
В любви надо быть начеку, такую установку дала тётя Густа. И ещё она учила не быть простушкой и уметь схитрить. Как будто эти хитрости ей самой когда-нибудь помогали. Тётя Густа пугала Люсю перспективой остаться «с носом». При этом её собственный нос был так сильно напудрен, что его хотелось подмести.
Быть начеку не получилось и вообще ничего не получилось, так как Люся влюбилась в женатого преподавателя со всеми ожидаемыми последствиями, вплоть до вмешательства парткома, куда пришла жаловаться жертва любовной интриги, обманутая жена. Преподавателю дали по башке, и он быстро слинял. Элька сказала: «перебздел». Шурик это слово тут же повторил и запомнил, и потом употреблял, причём всегда по делу.
Люсю проработать не удалось по причине её врожденной беспартийности. Не выгонять же из университета лучшую студентку. Но больше всего в этой истории Люся страдала из-за её обывательской ущербности. Первые отношения предполагают максимальность, душевный взлет и романтику. А вместо этого – совершенно пристыженный объект любви, который отрекся при первых же трудностях. У Люси не было опыта любовного общения с мужчинами, но было прочитано огромное количество книг, включая любовные романы. Это не пригодилось и даже навредило.
Зато Элька торжествовала, ещё раз подтвердилась паршивость мужского племени, а значит, и она на правильном пути – зашила суровой ниткой.
* * *
Люсю разбудило назойливое солнце и запах колбасы «собачья радость». За время её короткого сна в купе появились новые соседи, супружеская пара, из тех, которые как только попадают в поезд, сразу начинают есть. Разложились они широко, заняв своими вещами весь проход. Люся с трудом отыскала свои туфли и вышла в коридор.
Вот где было интересно! Проводница времени даром не теряла и напористо кокетничала с командировочным, который тоже был не прочь и держал руку на её заднице, а другой рукой подталкивал в своё купе.
Поезд остановился в Романовке. А проводница, увлекшись простым женским счастьем, забыла открыть дверь, а вспомнив, побежала так быстро, что у неё затрясся двойной подбородок и все остальные излишки тела.
В Романовке выходили киношники, занимавшие почти весь вагон. Выходили шумно и артистично, как будто прямо сейчас снимали кино. Наверное, в этой глуши им для съёмок подошли пейзажи, иначе, что бы они здесь делали? Инка работает на киностудии и рассказывала, что съемкам фильма предшествует выбор натуры, на который выезжают режиссер и оператор. Выбрали Романовку.
Люся подумала о том, какой шок ожидает деревенских жителей при виде людей из совершенно другого мира.
* * *
На каникулы Люся всегда ездила домой. Стоило надолго расстаться с Киевом, чтобы посмотреть на город совершенно другими глазами. А, может, просто пришло время видеть и замечать. Летний ласковый Киев... Какой он...
Солнце заливает ажурные фасады Крещатика. Каштаны роняют маленькие нежные колючки. Бессарабский рынок ломится от благодатных щедрот. Дом с химерами высится хвостатым привидением. Пешеходный мост широкими дугами разлегся над Днепром. Вековые деревья обступили аллеи Мариинского парка. А сам парк! А старые фонтаны! Они похожи на вазы для фруктов. Какое открытие! Люся стала наблюдательной. Её взгляд всякий раз замирал, и она тихо восхищалась и старалась запомнить: узор балконной решетки, причудливую фигуру под выступом стены, легкую башенку на крыше, светлую лепку вокруг окна, изгиб резного карниза, мистический барельеф над круглой аркой. И даже божью коровку на теплой листве.
Люся следила, как вагончик фуникулера медленно ползет к Речному вокзалу. На его причале когда-то стояла дедушкина «Ласточка». Где она теперь?..
Люся вдруг обнаружила, что соскучилась даже по метро, и радостно преодолевала его подземные километры. Сердце заходилось от знакомых с детства станций, а «отойдите от края платформы» улучшало настроение. На метро Люся с подругами ездила на пляж.
На пляже ей тоже всё казалось другим и новым. И запах днепровской воды, и её расторопное течение, и стайки смелых рыбок, и кривые ивы, и песок, в который глубоко проваливались ноги. Детство, изнуренное бесконечными скарлатинами-ветрянками, было далеко позади, но Люся только сейчас почувствовала силу в своем маленьком теле, силу и спокойствие. Она начала забывать своего преподавателя, по-прежнему много читала, загорела, наелась клубники и похорошела. Из всего этого могло получиться только счастье. А что же ещё?
Беда пришла, откуда не ждали. Художника звали Игорь. Он приехал из Москвы погостить у своих провинциальных родственников. Как все самовлюбленные москвичи, Игорь считал Киев провинцией, но вполне пригодной для того, чтобы набросать здесь несколько этюдов, особенно на Андреевском спуске, где Люся на него и напоролась. Игорь стоял перед мольбертом и пребывал в творческом поиске. Люся застыла, как вкопанная. Перед художниками она всегда испытывала трепет. Выглядела она в тот день потрясающе – сарафан из марли от спекулянтки, бусы янтарные от тёти Густы, босоножки итальянские от кутюр (очень повезло, всем были малы), коса в варианте «конский хвост» и макияж под японку.
Из творческого поиска Игорь выпал в момент и обалдел, но не настолько, чтобы не сообразить, что случай уникальный и действовать надо быстро. Тактику он выбрал правильную и уже через час договорился с Люсей о встрече на следующий день.
На следующий день Люся оказалась в мастерской под крышей старого дома и сначала влюбилась в атмосферу изысканной захламленности, потом влюбилась в запах краски, а потом и в самого Игоря. А может ли быть иначе, если сидишь почти что на троне, как принцесса, как объект восхищения, и с тебя живописуют портрет. Холст-масло, между прочим. Было от чего сдуреть. И на этот раз Люся влипла основательно.
Игорь задумал писать её в японском стиле. Как пригодилось кимоно! Для полноты композиции раздобыли ветки цветущей вишни, исполнявшие роль сакуры. И Люся в своей роли была очень трогательна, миниатюрная и хрупкая, как статуэтка. У Игоря валились кисти из рук и зашкаливало... в голове. Если это можно назвать головой.
Иногда они покидали душную мастерскую и ездили на Днепр освежиться и поплавать. Однажды их на пляже накрыл проливной дождь, они забрались под огромное дерево и замерзли, и Игорь пошутил, что обогреться Люсей можно только, прикладывая её к разным местам. Тогда Люся распустила косу, увеличив себя этим в объёме.
Зачем она помнит такие мелочи? А может, они и есть самое главное? Ведь счастливее дня не было никогда.
Две недели прошли незаметно. Земля вращается намного быстрей, когда это совершенно ни к чему. Жаль, такому художнику Люся позировала бы всю жизнь. Портрет был готов. Люся повесила его в своей комнате. А Игорь засобирался уезжать, ему действительно было пора.
Первое время он звонил очень часто, по два раза в день. Потом звонки вдруг прекратились, а потом Люся получила письмо. Игорь писал, что женится на девушке, которая ждет от него ребенка. Он об этом ничего не знал, то есть ничего не знал о её беременности.
Или так увлекся, что запамятовал.
Позже выяснилось, что девушка была к тому же генеральской дочкой, и попробовал бы Игорь поступить иначе. И этот «перебздел».
Люся слегла и отказалась от еды. Тётя Густа забила тревогу и вызвала Эльку. Элька бросила работу и примчалась, прихватив с собой Шурика, его не с кем было оставить. Тётя решила, что вместе с Элькой они смогут быстрей переломить ситуацию. Каникулы заканчивались, Люся должна была продолжать учебу, остался последний курс, а тут всё летит в тартарары. И всё из-за этого художника, где он только взялся на нашу голову?! Тёте Густе с самого начала эта история не нравилась, лица творческих профессий у неё всегда были на подозрении. Вот и доказано! И что теперь делать?
Элька смоталась на толкучку и купила Люсе шикарную юбку за сумасшедшие деньги. Не сработало. Тогда тётя Густа пустила в ход связи и достала билеты в столичный театр, который как раз гастролировал в Киеве. Никакого интереса.
У Люси непрерывно болело под грудью. Это случалось и раньше от обиды и тоски. Впервые Люся испытала такую боль давно, ещё в детстве, и прибежала с ней к тёте. И она объяснила, что это место называется солнечным сплетением.
Название показалось Люсе очень красивым, но противоречивым. При чём здесь солнце? Оно не может быть связано с болью. Тётя Густа же утверждала, что в месте солнечного сплетения болит душа, и к солнцу это не имеет никакого отношения.
Что ещё чувствовала Люся? Земля стала вращаться очень медленно, так медленно, что завтра не наступит никогда. И не надо.
Звонили подруги, Люся к телефону не подходила. Подруги не успокаивались и прибегали проведать. Сидели возле неё и развлекали всякими небылицами. Они тасовали и переворачивали факты таким образом, что Люся из пораженки превращалась в победительницу. Большое им, конечно, спасибо, но Люся не идиотка, чтобы не понимать, что на самом деле произошло в её жизни.
Из Ялты приехала Инка и тут же обо всём узнала, и сразу объявилась. Притащила «Киевский» торт (в такую жару!) и новомодные бусы из бисера (мало у нас бус!). Инка называла Люсю голубкой сизокрылой, а художника – еврейским подонком и мудаком. Шурик услышал знакомое слово и подлетел поближе. Люся на Инку не реагировала, лежала, уставившись в окно, и наблюдала за движением облаков. Она уже неделю ничего не ела, коса стала похожа на паклю, а под глазами залегли серые ямы.
Инка усиливала аргументы: «Да, да, он мудак, к тому же ещё и альфонс, женился на бриллиантовых серёжках и генеральской даче! Такой мужчина не может быть интересен априори! Потому что он априори мудак!» Инка умела сочетать интеллигентные слова с народной лексикой.
Шурик бойко защебетал, наверное, поддакивал. Тётя Густа с Элькой подслушивали под дверью.
Инка выбилась из сил и готова была прямо сейчас вызвать скорую помощь. Тётя Густа сомневалась и предлагала подождать ещё день, а потом обратиться к экстрасенсу.
Инка не соглашалась: «Какой день? Посмотрите на Люсю! Через день она превратится в отрицательную величину».
Положение спас Шурик. На следующее утро Люся пробудилась от тяжелого сна и немного привстала, подпихнув под спину подушку, сил у неё оставалось немного.
В это время ей на плечо сел Шурик и обратился с деловым предложением: «Жрать пошли!». Дома никого не было, тётя Густа с Элькой поехали на базар. Когда они вернулись, Люся сидела на кухне и ела вчерашнюю картошку, прямо из кастрюли.
По столу разгуливал Шурик. Увидев вошедших, он прокартавил: «априори». Стало весело.
Тётя Густа от счастья бросилась к телефону звонить Инке, но позвонить не удалось, Шурик перекусил телефонный шнур.
С этого дня Люся пошла на поправку. А через неделю она с Элькой уехала в Брянск.
* * *
Попутчики вышли на какой-то малозначительной станции, и Люся осталась в купе одна.
До Соколова было еще далеко, она достала из сумки письмо и на минуту замерла с ним в руках. То самое письмо, которое дедушка получил перед войной. Письмо из оккупированной немцами Польши от его двоюродных сестер Фрины и Ханы, дочерей Симона, (помните кимоно?). Письмо на пяти страницах. Страниц на самом деле было больше, судя по провалам в содержании, некоторые из них были потеряны, и последняя страница тоже отсутствовала. Тётя Густа об этом сильно сожалела, ей казалось, что именно в потерянных страницах был указан адрес или хотя бы упоминание, которое могло бы навести на мысль о городе, в котором происходили события. С годами забылось, в каком городе жили их польские родственники.
Письмо было написано на ломаном русском языке и начиналось со слов: «Дорогой товарищ, пан, брат....». Тётя Густа сразу же начинала плакать и читать дальше была не в состоянии. Детальной проработкой текста занималась Люся, но извлечь полезную информацию для поисков было невозможно.
Удивительным казалось то, что Фрина и Хана смогли из гетто отправить письмо. Или его кто-то передал? Это совершенно невероятно. Дедушка и словом не хотел обмолвиться, как письмо попало к нему в руки.
В Люсиной семье все помалкивают, как партизаны.
Между страницами лежала старая, но хорошо сохранившаяся фотография – две молодые женщины в лёгких платьях и маленьких шляпках кормят голубей. Вот и всё.
Люся много раз перечитывала письмо.
Сестры писали, что когда всех евреев обязали нашивать на одежду желтые звезды, то они решили, что этим всё и ограничится, так как большего унижения они себе представить не могли.
Но потом у них отняли обувной магазин, принадлежавший семье испокон веков, и выгнали из дома, на первом этаже которого находился этот магазин. Фрина и Хана предвидели, что не за горами тот день, когда их просто уничтожат, но пока главной задачей немцев было лишить их человеческого достоинства. И это было невыносимо, страшней, чем мысль о смерти.
Печать семейной гордости... Как хорошо Люся это понимала.
Перед отправкой в гетто всем было приказано сдать ценные вещи, даже из одежды мало что осталось. В гетто в одной комнате ютилось по несколько семей. Фрина с Ханой и старым Симоном жили вместе с семьей аптекаря и стали свидетелями ужасной трагедии. У дочери аптекаря из-за отсутствия молока умер трехмесячный ребенок, после чего она сошла с ума, и её застрелили у всех на глазах. Немцы душевнобольную еврейку считали вдвойне неполноценной.
Узники гетто работали на стройке, куда их возили вооруженные надсмотрщики, работали очень тяжело, таскали кирпичи и мешки с цементом. Если кто-то из работавших на минуту останавливался, надсмотрщики спускали собак. Так произошло и с Симоном. Он был болен и сильно истощен, упал в голодный обморок прямо на обломки кирпичей и не смог подняться, и не поднялся уже никогда. Фрина и Хана даже похоронить его достойно не смогли.
Жених Ханы, за которого она не успела выйти замуж, тоже попал в гетто и вынашивал план побега, но риск был огромный. Можно было подкупить надсмотрщиков. Но чем? Всё забрали, только Фрине чудом удалось спрятать маленькую брошку, но она не очень дорогая, а надсмотрщики обнаглели от вседозволенности. Вряд ли их устроит такая мелочь.
Бежать всем вместе не представлялось возможным, поэтому решили сначала устроить побег Фрине. Её маленького сына Марека прятали добрые люди на затерянном в лесах хуторе, и ей необходимо было поскорее выбраться из гетто. Но даже если повезет и удастся бежать, то неизвестно, что делать дальше и как потом выбираться из Польши.
На этом письмо обрывалось.
Только настойчивость тёти Густы и её длительная переписка с международными поисковыми организациями дали результаты. Результаты сомнительные. Люся могла поверить, что Фрине и Хане или кому-нибудь из них удалось бежать из гетто, но чтобы они бежали в российскую глубинку, казалось неправдоподобным. А даже если и так, почему же тогда, оказавшись в России и пережив такую страшную войну, они за все эти годы не дали о себе знать? Странно.
Зачем тётя Густа настояла на том, чтобы Люся взяла письмо в Соколов? Кому там придет в голову его читать?
* * *
После окончания университета Люсю оставляли в аспирантуре, но ей не хотелось заниматься научной работой, да и Брянск надоел. Университет она окончила с отличием, но устроиться на работу в Киеве было очень тяжело, для Люси почти нереально. И тогда тётя Густа вспомнила о своем кагэбэшнике в надежде, что старая любовь не ржавеет. На встречу оделась в лучшее – скользкое шелковое платье, розовые кораллы и туфли-лодочки. Это то, что Люся видела. А то, что она не видела – кружевное белье производства ГДР, предмет роскоши и дефицита, которое тётя Густа берегла для особых случаев. Кружева не понадобились, кагэбэшник оказался порядочным человеком и ситуацией не воспользовался. А, может, любовь заржавела. Тётя Густа даже немного обиделась.
Во всяком случае, цель была достигнута, Люсю взяли на работу в большой проектный институт. Бог знает, что они там проектировали.
На работе Люсю полюбили. Сообразительная, миленькая, вежливая, исполнительная. В характеристиках ещё писали «морально устойчивая». Предположим.
Только в общественной жизни она совершенно не участвовала, а в приятели себе выбрала местного изгоя Сталика Василевского. Своим именем Сталик был обязан бабушке, патологической большевичке и сталинистке, которая держала всю семью на тюремно-лагерном режиме, даже голову поднять никто не смел. Этим фактом и объяснялась отчаянная независимость Сталика и его ненависть к большевикам. А кто их любит? Так и признаться ж нельзя.
Сталик с трудом вырвался из семейного кошмара на волю, за что бабушка вычеркнула его из числа своих родственников. Пришлось признать, что внука она проморгала.
Выглядел Сталик нестандартно, если не сказать больше. На шее у него висел колокольчик. На вопрос: «Почему?», отвечал: «Чтобы не потеряться». От такой неоспоримой логики окружающие смущались, пожимали плечами и вопросов больше не задавали. На груди Сталик носил октябрятскую звездочку старого образца из тех, в которые была вложена фотография маленького кудрявого Ленина. Сталик значок усовершенствовал, фотографию вытащил и заменил её клочком бумаги с надписью «шериф».
Ну что с сумасшедшего возьмешь? Сталика за такого и держали, это всех устраивало.
Однажды кто-то из начальства в качестве воспитательной меры загнал его на политзанятие. Сталик хоть и ходил с колокольчиком, но к стадному виду не принадлежал и насилия над собой не терпел. В отместку он своими вопросами довел лектора до предынфарктного состояния. После чего Сталика оставили в покое, а некоторые начали обходить его десятой дорогой, боялись, что их заподозрят в причастности к инакомыслящим группам.
Сталик жил в огромной коммунальной квартире в центре города недалеко от Золотых Ворот. У него была комната, перегороженная на две части книжными стеллажами. Здесь он устраивал свои вертепы, и потому на него всегда жаловались соседи. Их раздражали многочисленные и подозрительные гости, которые у Сталика не переводились в любое время суток. И соседи бдили, некоторые даже подслушивали. А послушать было что.
К Сталику захаживали диссиденты, работающие дворниками и кочегарами, отказники, невыездные до гробовой доски, альтернативники всех мастей, временно выпущенные из дурдома, и девушки, опередившие своё время. Время было такое, что его очень хотелось опередить, но мало кто на это решался. Поэтому друзья Сталика вызывали у Люси уважение и восхищение, несмотря на свой пришибленный вид.
Люся часто бывала у Сталика и однажды взяла с собой Инку. В тот вечер здесь был объявлен выходной – никаких отказников, никакой антисоветчины, никакой запрещенной литературы. Зато явился Костя Мыленко, композитор-авангардист, давний знакомый Сталика. Инка оглядела Костю с ног до головы и бестактно поинтересовалась, не пишет ли композитор Мыленко мыльные оперы? Этого хватило, Костя влюбился. Инка пришлась ко двору и стала вхожа в дом к Сталику. Ещё бы, это всё-таки Люсина подруга.
Чем больше Инка посмеивалась над Костей, тем больше он в неё влюблялся. Часто играл для неё на рояле что-нибудь из американского джаза, так легко и с таким шиком, что даже на клавиши не смотрел. Это производило на Инку впечатление, но на распределение ролей не влияло. Инка высокомерничала и вредничала. Костя терпел и вздыхал.
Кто-то из общих знакомых неосторожно сболтнул Инке, что Костя находится в завязке, и потому она боялась углублять отношения. Можно ли знать, как скоро эта завязка развяжется?
Опасения оправдались, Костя развязал, и однажды так напился, что упал с балкона. Четвёртый этаж! Он чудом остался жив, но повредил шейные позвонки, и его парализовало. Костины родители в один день постарели и сгорбились, на них страшно было смотреть, а у Кости началась ещё и тяжелая депрессия. Врачи разводили руками и утверждали, что медицина в таких случаях бессильна, и надеяться надо только на чудо.
Кто будет надеяться на чудо? Инка?! Которая не верит ни в бога, ни в черта? Нашли дуру!
И Инка превратилась в маленький танк. Хотя почему в маленький? Она превратилась в танковую дивизию. Кроме неё действовать было некому, и это повышало ответственность.
Инка подняла на ноги полгорода. И нашла! Нашла непризнанного врача-ортопеда, которого отовсюду гнали за его нестандартные методы и даже в тюрьму хотели посадить. В общем, наш человек. Он согласился испытать на Косте свое антинаучное приспособление. Рисковать было нечем, так как хуже, чем есть, быть уже не могло. Он сделал Косте отверстие в затылке, пропустил через него металлическую спицу и навесил на неё небольшие гирьки, которые менял по определенной схеме, постепенно увеличивая нагрузку. Все долгие месяцы этих мучений Инка сидела возле Кости и поддерживала в нем веру. Неизвестно, что помогло больше – талант врача или подвижничество Инки, но через полгода Костя поднялся, и не просто поднялся, а даже мог, как раньше, играть на рояле и носить Инку на руках. В прямом смысле этого слова, благо весила она не много. Костя зарекся притрагиваться к алкоголю и сделал Инке предложение руки и сердца.
Тётя Густа узнавала о развитии событий от Люси и поначалу была настроена скептически, но когда ей сообщили о благополучном исходе и романтике завершающего аккорда, расчувствовалась и пригласила Инку с Костей в гости. Надвигались майские праздники, город вопил красными лозунгами. Тётя Густа, верная своим привычкам, много наготовила и напекла, даже вытащила на свет божий парадный сервиз. Гости в назначенное время не пришли и не позвонили. На следующий день Люся узнала, что Костя ушел в запой. А ещё через день Инка его бросила.
* * *
Проводница зашла в купе и принесла чай, и предупредила, что до Соколова ехать ещё три часа. Смеркалось. Низенькие российские деревеньки чередовались с темными зарослями костлявых елей и полями, засаженными чем-то неконкретным.
Люся решила почитать журнал «Работница», который тётя Густа положила ей в дорогу для развлечения. Этот журнал, маленькая радость советских женщин, выписывался только с нагрузкой. В нагрузку полагалась газета «Партийное просвещение», которая сразу же выбрасывалась. Люся выбросила бы и сам журнал, хотя бы потому, что принципиально возражала против его названия, против его убогой сути. В соответствии с пролетарской идеологией женщина от работницы не отличалась никак, и было совершенно непонятно, где женщина, где работница, а где рабочая кляча. На эволюционном отрезке от Василисы-прекрасной до Анки-пулеметчицы наши женщины прошли сложный путь. Такая им судьба досталась, не в том месте угораздило родиться. С пулеметчиц всё и началось, началась новая эра под названием эмансипация, и появились новые разновидности женщин: каменщица, лесорубщица, штамповщица, такелажница, сварщица. Коня на скаку остановщица. Впрочем, это тоже из запрещенного.
Теперь понятно, почему светлый праздник 8 Марта Люся терпеть не могла? Что праздновать? Равные права с мужиками на прокладку железнодорожных магистралей?
Этот вопрос Люся когда-то задала Бондареву, и поставила его в тупик.
Журнал она так и не открыла и чай не попила.
* * *
Бондарева Люся впервые увидела в буфете. Она сидела там со Сталиком и, как сейчас помнит, ела ромовую бабку. Поначалу Бондарев ей не понравился, холодный прищуренный взгляд и выражение лица человека, жующего лимон. Но в общем и целом Бондарев был интересен, было в нём то, что называется отрицательным обаянием, то, что особенно привлекает женщин. Он работал в другом отделе, но Люся иногда встречала его в коридоре, и он с ней подчеркнуто вежливо здоровался. Это Люсе тоже не нравилось, она не любила показуху. Настораживало Люсю и то, что в свои неполные тридцать лет Бондарев уже защитил диссертацию и был начальником отдела. Может, такой способный?
Началось с того, что на Сталика наехало институтское начальство. Как-то директор зашел в курилку и застал там Сталика с его колокольчиком. Какому директору такое понравится? Слава богу, что он ещё звездочку не разглядел. А тут делегация из братской Монголии приехала перенимать опыт, и Сталик попался на глаза их главарю, а тот возьми и спроси директора про Сталика и про колокольчик. Мол, много ли у вас таких? Его собачье дело. Директора замечание разозлило, он вспомнил про курилку и про Сталика, вспылил и на планерке поставил вопрос ребром. Но тут вмешался Бондарев. Он сообщил директору, что для испытаний нового агрегата в его отделе требуется хороший механик, к Сталику он присматривается давно, и на это место он как раз подходит. А взяв Сталика под своё крыло, Бондарев обязуется на него повлиять. Все выдохнули, и вопрос был решен.
Бондарев пошел на благородный поступок не совсем бескорыстно. Через Сталика он хотел подобраться к Люсе. Расчет оказался верным, Люся к Бондареву прониклась.
Бондарев ухаживал красиво и платежеспособно, всегда куда-нибудь водил: то в театр, то на концерт, то в ресторан. Тётя Густа притихла в тревожном ожидании, подруги – тоже. Бондарев события не торопил, что являлось свидетельством порядочности и хорошего тона. Однажды он пригласил Люсю к себе домой. И Люся, не подумав, согласилась.
Беспокойство она почувствовала уже тогда, когда Бондарев повел её в самый номенклатурный район, который до революции был аристократическим и назывался Липки. Те самые Липки, которым Люсин прадед когда-то предпочел Подол. При виде дома беспокойство усилилось. А квартира... В такой квартире Люсе не приходилось бывать никогда.
Мама Бондарева, Зоя Степановна, монументальная женщина с прицельным взглядом, приняла Люсю с наигранным удивлением. А потом вышел папа, Сергей Васильевич, в белоснежной рубашке и брюках с генеральскими лампасами. И здесь генерал.
Судя по тому, как стремительно шла в гору карьера Бондарева, это можно было предвидеть.
Пригласили к столу. Еду подавала домработница. Люся сидела напротив окна, задрапированного богатыми шторами с ламбрекеном. Такую обшивку она видела на гробах. Кое-как завязался разговор. У Зои Степановны было острое чутье на национальную принадлежность, и хотя Люсина внешность в «этом» смысле совершенно не типична, она всё же спросила Люсю о её семье. Люся прекрасно поняла, что именно интересует генеральшу, и выдала ей информацию самую исчерпывающую. Бондарев знал, что откровенностью Люся не отличается и почувствовал, что с её стороны это был выпад, причем уместный. Генеральша тоже всё поняла и в качестве контрудара вскользь упомянула, что преподает научный коммунизм в Высшей партийной школе. Люся попала в логово врага.
Бондарев заерзал на стуле, ему стало не по себе. А Люся подняла глаза на люстру. Что-то похожее висит в Оперном театре. Бондарев поймал этот взгляд.
Удивительно, что Бондарев поведением и манерами так сильно отличался от своих родителей, как будто он сам себя вырастил и воспитал. И даже внешне он совершенно на них не похож. А Люся себе намечтала... Намечтала интеллигентов, каким был учитель ботаники, дедушкин сосед. А где теперь такие есть? Где есть хотя бы настоящие киевляне?
Обречены на пожизненные коммуналки, сидят там и не высовываются.
Пока Люся об этом думала, принесли горячее, курицу в вине и сладкий плов. Бондарев не мог дождаться, когда обед, наконец, закончится, чтобы пригласить Люсю в свою комнату и закрыть за собой дверь. Но после обеда, выдержав вежливую паузу, Люся распрощалась и попросила Бондарева её не провожать. Соврала, что ей надо ещё зайти к подруге.
Сразу после Люсиного ухода Бондареву пришлось выслушать ряд предостережений и претензий, переросших в скандал: «Ты хочешь сломать себе карьеру? У неё же наверняка есть родственники за границей! Если ты не думаешь о себе, то подумай хотя бы о нас! Что будет с отцом? Его сразу отправят на пенсию! А это его погубит! Мы жизнь на тебя положили, и ты не имеешь права с нами не считаться! Разве мало других девушек?»
Но самым невыносимым для генеральской четы было предположить, что их будущие внуки окажутся евреями. Всё что угодно, только не это!
Генеральша брякнулась на кушетку с приступом мигрени и компрессом на лбу. А генерал принял на душу коньячку и ушел в себя, закрылся в кабинете, и оттуда слышалось нервное покашливание.
Театр игрался для Бондарева, и чтобы его прекратить, он ушел ночевать к Сталику, с которым стал водить никому не понятную дружбу. Сталик Люсе и насплетничал о семейной драме.
Люсю это нисколько не удивило, она прекрасно понимала, что после её ухода Бондареву не поздоровится. Ситуация её скорее рассмешила, чем обидела. Люся не собиралась выходить за Бондарева замуж хотя бы потому, что не любила его. Кроме того, ей бы и в страшном сне не приснилось, что её дети станут генеральскими внуками. В этом она честно призналась Бондареву, и он глубоко оскорбился. Ведь он собирался бороться и даже пойти на открытый конфликт с родителями. Бондарев мучился и страдал, и напросился в командировку. И уехал, чтобы не видеть ни Люсю, ни родителей, ни Киев, ни самого себя в Киеве. Уехал далеко и надолго, чтобы перебеситься и забыть.
Люся ничего не могла с собой поделать, она всё ещё любила художника. Ей хотелось снова очутиться в мастерской у окна с видом на городские крыши и почувствовать себя вознесенной над миром. Как тогда...
Инка, узнав обо всём, разошлась и раскричалась: «Как можно было упустить такого мужика?! Художника она любит! Городские крыши ей нужны! Дура! Да Бондарев только глянет, и за ним любая побежит. А ты, Люська, всю жизнь просидишь. Где? В заднице!» Сказала, как припечатала. Подруга называется.
Тётя Густа с Инкой согласилась, но от души у неё отлегло.
Генеральша же, узнав, что опасность миновала, перекрестилась. А ещё коммунистка!
А генерал, пропустив на радостях пару рюмочек, поехал в санаторий четвертого управления, чтобы подлечить нервы.
* * *
Был уже поздний вечер, когда Люся приехала в Соколов. Вокзал от гостиницы далеко, тьма стояла кромешная, ни одного фонаря. На привокзальной площади ни одного такси, жарко и душно, никакой вечерней прохлады. Комары кусались похлеще вампиров. Люсе стало жутко. Она увидела двух женщин с какими-то тачками и побежала к ним. Они ей и помогли, довели до самой гостиницы, ещё и чемодан погрузили на одну из тачек, так что Люся шла налегке.
Шла и жалела женщин. С тачками, на ночь глядя, за что им такое наказание?
Гостиница размещалась в бывшем помещичьем доме, чудом не пострадавшем в кутерьме исторических несчастий.
Люся получила у дежурной ключ с тяжеленной бляхой, зашла в свой номер и ничего толком не разглядев, завалилась спать, бессонная ночь в поезде дала о себе знать. Сон на новом месте был неспокойным, несмотря на усталость, и только под утро Люся уснула настолько крепко, что даже никакая чушь не снилась. Разбудил Люсю шум дождя, и она этому обрадовалась. Хоть пыль немного прибьет.
В гостинице обитали преимущественно кавказцы, торгующие на местном базаре. Когда Люся вышла на улицу, они стояли небольшой группой в своих огромных кепках и громко разговаривали. Кепки кавказцев проделали смешную траекторию следом за Люсей, пока она совсем не скрылась из виду.
Люся решила не торопиться в поисках нужного адреса, а пройтись по городу и заодно где-нибудь поесть.
Соколов представлял собой типичный районный центр средней полосы России. Тоска удручающая. Заасфальтированными здесь были только две параллельные друг другу улицы, ведущие к реке. Люся дошла до реки и увидела огромный мост с гранитными шарами. Мост имел настолько помпезный вид, что неприметные строения рядом с ним казались ещё более жалкими.
Люся зашла в небольшой магазин. Среди продуктов здесь преобладали макаронные изделия и крупы, причем всё продавалось на развес, товар стоял в мешках прямо на полу. Пахло мылом и гвоздями. С потолка свисали кудрявые липучки с дохлыми мухами. Люся купила бутылку молока и пачку печенья и попросила продавщицу разрешить ей поесть в магазине. Продавщица сразу узнала в Люсе приезжую, и даже не потому, что её одежда казалась вызывающей в здешних условиях. Дело в самой Люсе, в характере её внешности, которая сразу выдавала киевское происхождение. Кроме того, отсутствие во рту у Люси золотых зубов в соответствии с местной эстетикой являлось свидетельством дурного вкуса. Продавщица криворото усмехнулась, сверкнула зубом и указала Люсе на подоконник, даже газету дала, чтоб подстелить.
В магазине было шумно и активно, две покупательницы обсуждали злободневные события, так подробно и доходчиво, что у Люси выстроилась вполне конкретная картина происходящего.
Вчера в доме культуры состоялись танцы, потому как, чем ещё заняться молодежи в воскресенье? В Соколов, как всегда по этому случаю, приехали лихие парни из соседнего Коршунова бить морды местным соколовцам. Конфликт этот давний и вполне объяснимый. Так получилось, что в Соколове соблюдается правильное демографическое равновесие. Здесь есть завод плащевых тканей, где работает много женщин. Таким образом, соколовцы женским присутствием не обделены.
В Коршунове же на цементном заводе работают одни мужики. Конечно, у них в городе тоже есть Дом культуры, но что там делать при такой нехватке особ женского пола? Остается только одно развлечение – пьянство, которое опять же без женщин теряет интригу и смысл. Ну и как бороться с этой несправедливостью? И как тут не набить морды? Похоже, что у коршуновцев действительно нет другого выхода.
Мордобои по воскресеньям стали укоренившейся традицией. Они укрепляют женский авторитет соколовских барышень и определяют превосходство или поражение одной из противоборствующих сторон. Всё зависит от ситуации и качественного состава команд. В прошлое воскресенье реванш одержали соколовцы, так как в город из отсидки вернулся местный авторитет по кличке Рашпиль.
Милиция всех подмела, и под горячую руку попался племянник первого секретаря райкома. Говорят, что выяснилось это, когда протокол уже был составлен, и теперь районному голове несдобровать, а ему надо поосторожней быть. Предшественник-то его застрелился, представительный был мужчина, но видать, сильно проворовался.
* * *
Люся подумала, что жизнь в Соколове не так скучна, как может показаться на первый взгляд. Она вышла из магазина и сразу наткнулась на женщину, которая катила впереди себя тачку, груженную овощами. Почему женщины здесь с тачками? И лица у всех придавлены многолетним стажем на вредном производстве. А где мужчины? Некоторых из них Люся сегодня видела в очереди у ликероводочного магазина. Ждали завоза.
Та часть Соколова, куда Люся пришла, полностью состояла из частных домов, очень похожих друг на друга. Фасад в три окошка со скромными ставенками, палисадник с фруктовыми деревьями, забор и калитка без излишеств. Люся нашла нужный адрес и постучала. За забором раздался незлой лай. Калитку открыл улыбчивый дядька в растянутом спортивном костюме и галошах, у него под ногами крутился смешной породы пёс.
Люся представилась и коротко сообщила, по какому поводу пришла. Хозяина звали Андрей Иванович Рыжов. Пока всё совпадало.
В дом решили не заходить и присели поговорить на крыльце. Андрей Иванович рассказывал так:
«Да, жила у нас во время войны квартирантка по имени Фрина. Я хоть и мал был, но её помню, а историю её знаю от своей мамы. Мама умерла три года тому назад и, наверное, могла бы лучше рассказать. Ну, уж не обессудьте, если я чего забыл.
Фрина до войны жила в Польше, в городе Лодзь. В гетто попала, как все евреи. Только ей удалось бежать, и помог ей в этом жених её сестры.
Каждый вечер он вывозил из гетто телегу с мусором, под конвоем надсмотрщика, конечно.
Подкупить надсмотрщика было нечем, но можно было напоить, что и удалось. Так тот с пьяных глаз и не заметил, как Фрину накрыли кучей мусора, а потом выбросили на свалке за городом. Фрина хорошо знала окрестности Лодзи и, просидев в мусорном укрытии до наступления темноты, пробралась на хутор к мельнику, другу своего отца. Он прятал у себя маленького сына Фрины. Шла она долго, всю ночь.
Ну вот, план был такой, что на следующий день этот же трюк с побегом должны были проделать с её сестрой Ханой. А Фрина должна была ждать её прихода на хутор. Только не пришла она, ни на следующий день, ни через неделю. Когда Фрина уже отчаялась ждать, мельник съездил в Лодзь разведать обстановку. Приехал с плохими вестями. Через день после побега Фрины большую группу людей из гетто увезли в концентрационный лагерь в Хелмно, скорее всего, что Хану с её женихом тоже. Фрина подозревала, что это была карательная акция в ответ на её побег. С горя она поседела. В двадцать восемь лет! Но впереди было испытание ещё более страшное. Её сын заболел дифтеритом и умер. Его бы в больницу, может, и выходили бы, да как показать еврейского ребенка?
Прятаться на хуторе стало небезопасно, немцы прочесывали дома. Мельнику пришлось нелегко, но ему удалось выправить Фрине документы и каким-то образом увезти её во Львов. Смелый был человек и деятельный. Из Львова Фрина должна была сама добираться до Киева, чтобы найти там своих родственников. Кроме них у неё никого больше не осталось. Но через несколько дней после того, как Фрина приехала во Львов, немцы напали на Советский Союз. Началась паника и неразбериха, особенно в западных приграничных областях. Все, кому следовало бояться немецкой оккупации, двинулись вглубь страны.
Почему Фрина попала именно в Соколов, я не знаю, мама не рассказывала, а может, и сама на знала. Но удивляться тут нечему, дороги войны запутаны и часто ведут в неправильном направлении.
В Соколов во время войны эвакуировался киевский завод «Арсенал», и Фрина устроилась туда на работу. По-русски она говорила плохо и была очень слаба, но её всё же взяли, из жалости. Фрина надеялась, что когда кончится война, она вернется в Киев вместе с заводом и, может быть, разыщет там своих родственников. Наверное, вас?»
Люся опустила глаза. Развязка казалась близка, но не предвещала ничего хорошего:
«Так и получилось, война закончилась, и эвакуированные взяли Фрину с собой в Киев. Но до Киева она не доехала. У неё ещё в гетто начался туберкулез, и болезнь прогрессировала. Какое во время войны лечение и питание? У Фрины открылись каверны, в поезде началось кровотечение, и она умерла, во сне. Похоронили её на каком-то полустанке под елью, даже нашли большой камень и положили его на могилку.
Об этом маме написала женщина, одна из эвакуированных, вместе с которой Фрина ехала в Киев».
Андрей Иванович вынес Люсе кружку яблочного компота и маленькую коробочку. Он вынул из неё скромную брошку с небольшим аквамарином, было видно, что он волнуется:
«Это Фрина, когда уезжала, подарила маме. А мама, умирая, просила передать родственникам Фрины, если они приедут в Соколов и будут её искать. Вот и пришел этот день».
В гостиницу Люся шла на совершенно перекошенных ногах, её знобило и трясло. Она попала на базарную площадь, потом не туда свернула и оказалась на задворках какой-то богадельни. Шла по расхлябанной улице, где всё опять было одинаковое: домики в три окошка, палисадники, заборы. Мимо неё быстро прошла женщина с тачкой.
Завтра Люся уедет в Киев.
* * *
Обратная дорога всегда кажется короче. Так показалось и Люсе, наверное, потому, что она почти всё время спала. И вот уже серые российские деревеньки сменились беленькими украинскими с вишнёвыми садочками и мальвами. Поля колокольчиков и ромашек стали попадаться реже, а посадки кукурузы и подсолнухов чаще.
Пройдет пять лет, и эти мальвы и подсолнухи накроет чернобыльский смрад.
А через десять лет Люся будет жить в другой стране, будет много и интересно работать и растить двоих детей, Лию и Бореньку.
Она объездит весь мир и однажды на книжной ярмарке в шикарном европейском городе встретит постаревшего художника, и ни один нерв не дрогнет.
Люся устанет от завала проблем и изнуряющего темпа той жизни, к которой она так и не привыкнет. Всё будет непросто, и пока она доберется до кругосветных путешествий, ей придется пройти не один круг ада. Ей надоест мотаться по странам, городам и ярмаркам.
И она поедет в Киев, будет гулять по его переименованным улицам и удивляться тому, что даже новые архитектурные недоразумения не смогли испортить этот город.
Окажется, что жизнь разбилась на части, соединить которые невозможно. Но останутся вещи, самые дорогие на свете – спутанный клубок старых бус, портрет девушки в кимоно и скромная брошка с аквамарином.
Но это ещё будет, будет....
А сейчас поезд подъезжает. И уже поднялись над водой зеленые склоны Днепра и Лавра. Поезд едет по железнодорожному мосту, едет долго, потому что Днепр широк и, как писал большой классик, не всякая птица долетит до его середины. И орнитологи это подтверждают.
Через десять минут вокзал. На перроне Люсю ждет тётя Густа. Что она ей скажет?
Люся достала из сумки фотографию – две молодые женщины в лёгких платьях и маленьких шляпках кормят голубей. Вот и всё.
|
|
|