Два рассказа

ЗИНАИДА ИВАНОВНА

Жители улицы du Colonel-Bonnet уже давно приметили эту странную пожилую пару. Каждый вечер, в одно и то же время медленно гуляли они по спящим улицам Парижа, до тех пор, пока их неясные силуэты не таяли в снежной вечерней мгле. Он – маленький и круглый, в длинном не по росту пальто, она – высокая и худая, в старомодном меховом жакете. Гуляли они час-другой, не замечая ни холодного ветра, ни любопытных взглядов редких прохожих. Иногда раскачивающийся на ветру фонарь мог выхватить из мглы их сгорбленные фигуры, упрямо движущиеся вдоль заснеженных улиц навстречу тайнам ночного Парижа. Они умудрялись совершать свои ночные прогулки каждый день недели, кроме субботы, не обращая внимания ни на снежную вьюгу, ни на проливной дождь, ни на палящую летнюю жару.

Их небольшая, но уютная квартирка на последнем этаже четырехэтажного дома на улице du Colonel-Bonnet была пристанищем для русской литературной элиты. Поговаривали, что в свое время Зина Ивановна была бесподобной красавицей с ангельским лицом, пухлыми губами и тонкой талией, но время превратило ее в окололитературную даму, наполовину слепую и почти глухую, с морщинистым желтоватым лицом, плоской талией, и сгорбленной фигурой. Отмечали, что последнее время Зинаида Ивановна проявляла особый интерес к молодым поэтам. Однако молодые литераторы побаивались ее острого языка, но восхищались ее блестящим интеллектом, и почти невероятной жаждой жизни. И хотя тело ее состарилось, и красота поблекла, в душе она все еще оставалась молодой. Для Зинаиды Ивановны «не любить и не быть любимой» означало «не жить и не существовать». Еще с далекой юности она глубоко верила в вечную любовь.

Ее муж, Андрей Михайлович, из бывших философов и поэтов, был все еще влюблен в свою «красавицу» жену. Был он неутомимым тружеником – вставал каждое утро в пять утра и при этом никогда не тратил свое драгоценное время зря. В течение последующих трех часов он медленно царапал что-то в своем толстом блокноте, пока у него не начинали слипаться от усталости глаза. В восемь часов утра Андрей Михайлович снова ложился поспать часик-другой. После сна, выпив три чашки крепкого кофе с гренками, он снова отправлялся в свой кабинет. Эта процедура повторялась каждый день, на протяжении всей его жизни.

Андрей Михайлович был человеком весьма застенчивым и неразговорчивым. Тучный, с коротким пухлым телом и выпирающим вперед животом, он любил иногда бросить взгляд на себя в зеркало, чтобы лишний раз убедиться, что он все еще хорош собой. Небольшая, редкая, но всегда аккуратно подстриженная бородка обрамляла круглое розовое лицо, а по плечам рассыпались роскошные, слегка вьющиеся седые волосы, создавая полное впечатление русского декадента и философа, забытого на родной земле.

Каждую субботу приглашенные ими гости взбирались на четвертый этаж кирпичного дома, чтобы снова попасть в забытую атмосферу далекого и прекрасного прошлого. Зинаида Ивановна в длинном зеленом бархатном платье обычно сердечно встречала гостей у входа. Платье элегантно подчеркивало ее бывшую фигуру в попытке возродить давно ушедшую красоту. Муж Зинаиды Ивановны ревниво наблюдал, как жена милостиво протягивала гостям бледную руку с такой учтивой любезностью, что пришедшим ничего не оставалось делать, как вежливо целовать ее сморщенные дрожащие пальцы. С лукавой улыбкой знатока поэзии, несколько картавя, награждала она каждого гостя заранее приготовленным комплиментом: «Да, я читала вашу последнюю поэму. Вы прекрасно владеете пером, молодой человек. Прекрасно!» Или: «Я только что закончила читать ваше произведение. У вас есть безусловный талант, мой друг, но вам еще надо поработать, вложить, как говорится, больше творческой энергии».

Было что-то морально разлагающее, декадентское во всей обстановке этой квартиры и в самих ее хозяевах, но литературная атмосфера их маленькой и уютной квартирки притягивала молодых людей к этой очаровательной паре и их литературным вечерам.

Сегодня их гости, в основном молодые люди мужского пола, удобно расселись вокруг ярко горящего камина. На круглом кофейном столике возле бутылок с дорогим вином и подносом с маленькими элегантными бутербродами мерцали дешевые французские свечи. Дискуссия разгоралась вокруг волнующей всех темы – жизнь и смерть. Комната гудела голосами многочисленных гостей. Недавно среди эмигрантской молодежи значительно увеличилось количество самоубийств. Был 1932 год, и все их надежды вернуться в Россию со временем становились все менее и менее реальными.

Андрей Михайлович разлил в бокалы вино, подошел к своему любимому креслу и тяжело в него опустился, погрузившись в мягкие, изношенные подушки. Мадам Зина незаметно выплыла из кухни с теплым шерстяным пледом, в который она нежно укутала колени мужа. Неожиданная тишина воцарилась в комнате, когда Андрей Михайлович, поглаживая свою редкую бородку, начал говорить, то понижая голос до шепота, то повышая его до крика. В своих пухлых пальцах он крепко держал дешевую сигару, но, так и не затянувшись, перешел к главным вопросам своего выступления. Увлекшись своей собственной речью, он не заметил, как мысли его перенеслись в то далекое время, в то все еще незабытое прошлое.

– Как вы знаете, история русской литературы является прямым отражением истории самой России. Наша драма, я имею в виду – драма русской интеллигенции, стала драмой каждой отдельной личности, каждого из нас.

Он остановился, перевел дыхание и затем продолжал:

– Сразу после расстрела Гумилева в 1921 году начался физический и духовный «расстрел» русского поэта, «расстрел» самого творчества. Мы покидали Россию для спасения свободы творчества. Однако я верю, что мы скоро вернемся на нашу свободную от большевизма родину.

Он замолчал и обвел глазами комнату. Молодые люди слушали его затаив дыхание.

– Вопрос выживания очень важен для русского поэта, оказавшегося на чужой земле, вне привычной для него атмосферы. Я понимаю, что каждый подходит к этой проблеме по-разному, по-своему, часто ища ответа в своем собственном сознании, умении приспособиться к окружающей обстановке не только физически, но и духовно.

Он кашлянул и отпил из бокала вина. Какое-то время глубокая тишина царила в комнате, пока молодой человек, видимо новичок, взволнованным голосом не прервал молчание. Он начал говорить, нервно шагая по комнате и не обращая внимания на удивленные взгляды хозяина:

– Я думаю, что человек может перенести любые страдания, но только тогда, когда они имеют какой-то смысл. Вот именно такую «raison d’?tre» мы пытаемся найти в нашем творчестве. Обстоятельства загнали нас в тупик, и этот короткий момент борьбы за выживание превратился в нашем сознании в вечность. Мы живем последней надеждой на возвращение, но это никогда не случится, никогда, и единственный выход из этого тупика – смерть.

Он сделал ударение на последнем слове и закончился свою речь, внимательно оглядев присутствующих, как бы ожидая их понимания и поддержки. Остывающие угли зловеще потрескивали в камине. Дыхание холодного воздуха прошло по комнате, и неожиданный страх сковал сердца молодых людей.

Зина Ивановна уставилась на последнего выступающего, и странная улыбка заиграла на ее слегка подкрашенных розовых губах. Ее большое сердце на минуту остановилось, и она почувствовала какой-то неожиданный толчок, страшное предчувствие охватило ее.

– Могу я узнать ваше имя, молодой человек? – хриплый голос Мадам Зины прорезал воздух.

Она еще с молодости была склонна забывать имена. Он улыбнулся ей в ответ детской улыбкой обреченного, как если бы он уже знал о смерти больше тех, кто находился в этой комнате, включая саму хозяйку.

Он поклонился и представился. Его звали Жорж Минин. Он еще не был ни известным поэтом, ни маститым писателем, но его имя уже с трепетом произносили в литературных кругах, как автора, который писал странные романы, в основном о страстной и неразделенной любви. Любовь он почему-то всегда описывал в мрачных красках. Что же касалось его поэзии, то она была полна сверхъестественного мистицизма, цинизма и темных эмоций. Никто не знал и не мог объяснить, почему именно темная и сверхъестественная сила притягивала его. Однако его творения имели какую-то особую притягательность, даже очарование. Его друзья утверждали, что он мог ввести в заблуждение и самого дьявола. По натуре Минин был и страстным игроком, и страстным любовником, который мог променять свое земное существование на одну минуту неистового и безудержного приключения.

Молодой человек был строен, высок, с длинными вьющимися волосами и утонченным бледным лицом. Его большие карие глаза были глубоко посажены и выражали безысходную тоску. Он производил впечатление человека, сблизиться с которым не представляло никой возможности. Естественно, что у него было много врагов и мало друзей. Его короткая, но страстная речь как бы ставила его выше других, как если бы он знал и понимал больше своих соотечественников. Все это произвело неприятное впечатление на окружающих, кроме Зинаиды Ивановны. Она почувствовала, что только он один знает, как эфемерно счастье, и как несчастна неразделенная любовь. И еще ей почудилось, что он предсказывал свою собственную скорую смерть, и это открытие повергло ее в состояние глубокой жалости к этому талантливому, но еще непризнанному поэту.

В такое неопределенное время, когда жизнь на чужой земле каждый день превращалась в борьбу за выживание, творчество становилось той необходимостью, когда можно было замкнуться в себе, уйти от повседневных забот. Именно поэтому, во время этих зимних холодных вечеров, этот маленький остров страстных дискуссий и чтения любимых стихов наполнял теплом и надеждой их холодные сердца и снова вселяли желание творить, писать стихи, философствовать, продолжать жить, и надеяться на скорое возвращение.

Следующей, и наиболее популярной частью вечера было чтение стихов. И снова Зинаида Ивановна разожгла камин, и теперь угли весело потрескивали, выдыхая в комнату теплый воздух, и освещая усталые лица молодых людей красными отблесками огня. Они читали свои стихи по очереди. Зинаида Ивановна выступала первая, обнажая свою душу с помощью поэтических, зашифрованных символов.

В вечернем воздухе царила тайная музыка поэзии. Молодые поэты погрузились в собственные мысли о безысходности, в глубины своего «я», забывая о реальности, неизвестности, о минорных тонах ночного концерта.

Читал монотонно другой поэт, создавая атмосферу интимной близости, объединяя их такие разные судьбы под одной крышей, название которой «одиночество».

По закону гостеприимства вечер закончился в столовой. Они пили чай из самовара с пирожными и печеньем из ближайшей русской булочной. В маленькое окошко квартиры заглядывала любопытная луна, с доброй улыбкой подслушивая их задушевные разговоры, и распространяя по ночному небу таинственное лунное свечение.

* * *

Попрощавшись с гостеприимными хозяевами, молодые люди вышли на улицу, глубоко вдыхая холодный вечерний воздух. Воздух в Париже был каким-то особенным, чистым и прозрачным, как на картинах Клода Моне. Холод забирался под их легкие куртки, но они едва его чувствовали. Разгоряченные, они продолжали незаконченную дискуссию о жизни и смерти, о смысле жизни и о любви. Сильный порыв ветра неожиданно подул с севера, и уличный фонарь закачался на ветру, бросая на хрупкий снег расползающиеся, причудливые тени.

Жорж Минин поежился от холода, засунул руки глубже в карманы старенького пальто и, отвернувшись от друзей, не попрощавшись, быстро зашагал к дому, наслаждаясь зимним воздухом и чувством свободы, как будто кто-то влил в него новые жизненные силы. Он лихорадочно торопился домой, чтобы сесть за стол и писать. Он мечтал закончить роман, и новые идеи одна за другой приходили ему в голову. Пошел легкий, хрустящий снег, покрывая улицы белой кружевной накидкой, и заметая его следы, как если бы он, Минин, никогда не существовал на этой земле, или никогда не ходил по этим одиноким улицам Парижа…

* * *

В это время Зинаида Ивановна убирала со стола, мыла посуду, едва замечая, что она делает. Зинаида Ивановна думала о Минине. Его образ не выходил у нее из головы, его глубокий мелодичный голос все еще звенел у нее в ушах, как музыка. Его поэзия, драматические строки его стихов глубоко засели в ее тонкую, восприимчивую душу.

В эту ночь Зина Ивановна не могла уснуть – мешали мысли. Они копошились у нее в голове, жужжали, как назойливые мухи, от которых она никак не могла отделаться. Вспомнила стихи Апухтина:

Она долго вертелась, стараясь не тревожить мирного похрапывания мужа. Наконец, мадам Зина встала и сделала несколько неуверенных шагов по направлению к окну. Черное ночное небо было расшито едва мерцающими звездами, свет которых освещал длинный и мучительный путь в вечность. Спящий Париж тяжело дышал во сне. Мадам Зина побродила по дому, а затем на цыпочках, чтобы не разбудить мужа, вернулась в спальню. Постепенно сон и усталость взяли верх, и она погрузилась в тяжелую дрему.

Сон был прерывистый, нечеткий и странный. Как маленькие ажурные снежинки, падали на землю звезды и таяли у нее на губах. Она стояла посередине огромного снежного поля, но вдали, сквозь ночную тьму, она видела едва различимый силуэт родного Петербурга, города ее детства. Неожиданно небо стало опускаться на землю, и все звезды, разлетевшись на мельчайшие частички, посыпались вниз, разрывая легкое покрывало ночи. Все это было похоже на фейерверк звезд, и сквозь него проступало обманчивая и печальная улыбка Минина.

Зинаида Ивановна проснулась с тяжелым камнем на сердце, все еще стараясь сбросить свое ночное видение. Имя Минина пульсировало в висках, и она вдруг почувствовала, что теряет сознание. Зинаида Ивановна повернула голову, чтобы убедиться, что муж еще спит. Но Андрей Михайлович не спал, Он лежал неподвижно, и его глубоко посаженные, голубые глаза в упор смотрели на жену.

– С тобой все в порядке, дорогая? Ты такая бледная. Может быть, нам надо прекратить эти вечера? Они отнимают у тебя слишком много сил, – произнес он сочувственно.

– Со мной все в порядке, дорогой, – ответила она замогильным голосом, медленно поднимаясь с кровати, и стараясь избежать пытливого взгляда мужа.

Зинаида Ивановна вдруг поняла, что маленький мир ее счастья и покоя разрушен навсегда. Все давно забытые чувства снова растревожили ее больное сердце. Она знала это состояние очень хорошо – это была любовь. Как всегда в такие моменты, Зинаида Ивановна почувствовала себя одинокой и несчастной. Горькая обида на то, что ее никто и никогда не понимал, и не ценил, охватило все ее бедное существо. Нет, она не считала себя виноватой, так как природа ее любви была чистой и утонченной, и ради такой любви она не боялась сделать решительный шаг.

Часы на стене показали пять утра. Зинаида Ивановна раздвинула пожелтевшие от времени портьеры. Полная луна светила ей прямо в окно, как бы пытаясь послать ей свое раннее приветствие, но напрасно. Тяжелые облака неожиданно закрыли лунное изображение, и легкий снег посыпался на землю, замерзая на стеклах окон. Разочарованная луна появилась в последний раз, а потом исчезла за облаками, так и не дождавшись рассвета.

* * *

Пока Андрей Михайлович работал над очередным манускриптом, Зинаида Ивановна была озабочена своими собственными делами. Она долго стояла перед зеркалом, рассматривая свое отражение в нем – желтую морщинистую кожу, редкие седые волосы, выцветшие, но когда-то прекрасные, голубые глаза. Ничего, совсем ничего не осталось от ее былой красоты. Это открытие привело ее в ярость, и Мадам Зина не на шутку рассердилась. С горечью в сердце и id?e fixe в голове побрела она на кухню. Зинаида Ивановна тяжело опустилась на стул возле плиты и задумалась. И вдруг она почти задохнулась от пришедшей в голову идеи. Она поднялась и заспешила в соседнюю комнату. Прежде всего, пока спал муж, Зинаида Ивановна решила написать письмо Жоржу Минину. И тут она впала в одно из своих причудливых настроений.

Дорогой Жорж,

Вчера, впервые я услышала ваши стихи, и меня охватило чувство благодарности за глубину вашей чуткой души и красоту вашей поэзии. В ответ я хочу предложить вам свою любовь, но поверьте, без каких-либо притязаний на вашу свободу. Все, что я могу вам сегодня дать – это любящее сердце и понимание. Я одна вижу и чувствую и ваше одиночество, и ваше страдание. Мы все стоим на нетвердой, зыбкой почве, и потому я хочу протянуть к вам руку дружбу и любви. Со вчерашнего дня вы заняли в моем сердце особое место. Я буду счастлива увидеть вас сегодня вечером в нашей скромной квартирке. Примите мое искреннее приглашение отобедать. Жду вас в 6 часов вечера.

Ваша,

Зинаида Ивановна

Сначала Зинаида Ивановна была не совсем уверена, правильно ли она поступает, ничего не сказав мужу. Потом она засомневалась… смогла ли она правильно выразить в этом письме свои чувства. И потому она переписала письмо несколько раз, пока все-таки не пришла к выводу, что первая версия была самая правильная, простая и лаконичная. Затем она тихонечко прошла в кабинет мужа, пока он пил на кухне третью чашку кофе, и вытащила из ящика стола его старинные золотые часы – подарок его покойного батюшки. Внимательно рассмотрев их своими близорукими глазами, Зинаида Ивановна надела массивные часы на тонкое запястье левой руки. Около одиннадцати часов, так и не позавтракав, она бросила последний сожалеющий взгляд на дорогие часы мужа, надела пальто и перчатки, и, напевая что-то себе под нос, в приподнятом настроении покинула квартиру в полной уверенности восстановить свою былую красоту.

* * *

Зинаида Ивановна вернулась около двух часов дня и, не заглянув к мужу в кабинет, воровато прокравшись в спальню, направилась прямо к зеркалу. Ее собственное отражение повергло ее в полный восторг от успеха предпринятого мероприятия. Наконец, она увидела себя опять молодой и красивой. Часы сотворили чудо. Глаза ее затуманила поволока мечтательности, и видение недалекого будущего предстало перед ней во всей своей красе. «Эти часы сделали одну хорошую вещь для меня», – пробормотала она, все еще любуясь своим отражением в зеркале.

Андрей Михайлович на цыпочках подошел к двери в поисках пропавшей жены, но то, что он увидел, заставило его застыть на пороге в полном недоумении. Жена стояла возле трюмо и снимала с головы элегантную шляпку с большим ярким пером на широких полях. Волосы ее были выкрашены в светло-каштановый цвет с бронзовым отливом, а губы – в красный, под цвет ее нового ярко-красного платья. На спинку кровати был небрежно брошен блестящий норковый жакет.

Зинаида Ивановна увидела в зеркале отражение мужа и резко к нему повернулась. От неожиданности ее губы растянулись в слабую виноватую улыбку. Захваченный врасплох, Андрей Михайлович выдавил из себя что-то вроде улыбки, которая, скорее всего, напоминала недовольную гримасу. Он стоял и молчал, не в силах произнести ни одного слова. Однако, наконец, он пришел в себя.

– Могу я знать, что означает весь этот маскарад! – голос его напоминал рычание раненого тигра.

Но жена уловила некий сарказм в его вопросе и это, конечно же, вывело ее из нормального состояния и привело в ярость.

– Я устала от твоей слежки за мной. Ты забываешь, что я свободная женщина, достойная настоящей любви!

Андрей Михайлович удивленно уставился на жену, все еще не понимая, что происходит. Она же, полная негодования от его непонимания, уже кричала на мужа из последних сил. Андрей Михайлович пытался уловить смысл того, что выкрикивала Зинаида Ивановна, но, так и не разобравшись в чем дело, попятился назад, и, уходя, громко хлопнул дверью.

* * *

Весь остаток дня Зинаида Ивановна возилась на кухне, готовя к обеду новые экзотические блюда, в то время как Андрей Михайлович заперся у себя в кабинете. Он так и просидел не двигаясь несколько часов, попивая виски и покуривая сигару, все еще пытаясь разгадать странное поведение жены. Однако вскоре запах жареной рыбы вывел его из раздумий, и он почувствовал настоящий голод.

Около шести часов вечера кто-то нетерпеливо позвонил в дверь. Андрей Михайлович как раз допил последние капли ликера и заглянул в ящик письменного стола, где обычно лежали его золотые часы. К его искреннему удивлению, их не оказалось на месте. В дверь опять позвонили еще более требовательно, и все еще озадаченный Андрей Михайлович отправился открывать дверь. Совершенно неожиданно это оказался курьер с письмом, адресованным его жене.

Зинаида Ивановна появилась из кухни счастливо улыбающаяся; она была как никогда хороша собой. Ее накрашенное лицо сияло счастьем. Но выражение счастья сменилось удивлением, когда муж в недоумении протянул адресованное ей письмо. Никто не произнес ни слова. Молчание становилось почти что невыносимым. Зинаида Ивановна на минуту замерла, только руки у нее странно дрожали. Она невидящими глазами рассматривала адрес на конверте до тех пор, пока лицо ее не стало совершенно белым. Безудержно хватаясь за воздух, она отвернулась и скрылась за углом, оставляя за собой только тяжелый запах духов. Закрыв дверь спальни, Мадам Зина пыталась представить себе различные варианты, почему Жорж не пришел сам, а прислал с посыльным письмо. Она стояла у окна, размышляя, и наблюдая, как уходило за горизонт холодное зимнее солнце, и кусочек луны начал просвечивать сквозь облака. Комната окрасилась в легкий янтарный цвет. Она зажгла свет и распечатала конверт.

Дорогая Зинаида Ивановна,

Сегодня я потеряла Жоржа. Завтра вы прочитаете в газетах о его самоубийстве. Он оставил ваше письмо на письменном столе нераспечатанным. Почему он ушел из жизни? Наверно, потому, что смерть стала его неотвязной мыслью. Он считал, что это единственный путь уйти от невзгод, освободить душу от страданий. Я знаю, что прочтя ваше письмо, он бы обязательно вам ответил. Он бы сказал вам, что первый раз в жизни он встретил такую тонкую, глубокую и образованную натуру. Ваш острый ум, ваш талант, и ваша преданность русской литературе сияют как бриллиант, а ваша доброта рассеивает вокруг вас те лучи, которые так притягивают новые, нераскрытые таланты. Он знал, как ценить доброту и любовь, и даже во зле мог найти какую-то свою прелесть. Я не хочу, чтобы это письмо к вам прозвучало слишком официально. Я тоже его любила.

Ваш скромный друг,

Иветта

Письмо выпало из рук Зинаиды Ивановны. Она почувствовала резкую боль в сердце. В полуобморочном состоянии, медленно опустилась она на кровать, сбросив нечаянно на пол блестящий норковый жакет. Смерть Минина ее не удивила, но навсегда разбила сердце, и наполнило его глубоким сочувствием и к нему, и к таким, как он, молодым людям, забытым, и не нашедшим своего места на чужой земле. Она знала, что понесла в жизни настоящую потерю. Теперь у нее отобрали последнюю надежду увидеть своего возлюбленного. Неужели любовь навсегда останется только в ее прошлом? Нет, ничто не поможет ей теперь вернуть молодость. Зинаида Ивановна знала, что «не любить и не быть любимой» означало для нее «не жить и не существовать». Неожиданно она вспомнила строчки его стихов:

Зинаида Ивановна бессмысленно уставилась в потолок своими ярко подведенными глазами. Она размышляла о своей уходящей в никуда жизни, и о неожиданной, но все-таки предсказуемой смерти этого молодого еще человека, потерявшего последнюю надежду. Образы прошлого начали всплывать в ее разгоряченном воображении. Она мучительно вспоминала свои счастливые годы, когда окруженная поклонниками, она могла быть милосердной и жестокой, капризной и милой, остроумной и притворно глупой. Зинаида Ивановна никогда не любила мужа, но ценила его интеллект и страстную к ней любовь. Однако глубоко в душе ей всегда хотелось чего-то большего. Она закрыла глаза, и образы прошлого медленно растворились в ночном воздухе. Да, она еще находилась в настоящем, но, уже осознавая, что у нее не будет будущего. Смерть стояла на пороге комнаты, освещенная бледными лучами улыбающейся луны…

* * *

Беспокоясь за жену, Андрей Михайлович постучал в дверь спальни несколько раз, но Зинаида Ивановна не отозвалась. Наконец, раздраженный ее молчанием, он, отчаявшись до нее достучаться, отправился на кухню обедать в одиночку. Оттуда все еще доносился аромат жареной рыбы. Андрей Михайлович радовался возможности провести послеобеденное время в тишине своего кабинета с бутылкой хорошего виски и сигарой. Такие мирные вечера без присутствия его шумной жены редко выпадали на его долю. И это были самые счастливые минуты его жизни.

* * *

С того дня странная русская пара больше не появлялась на опустевших, заснеженных улицах Парижа: он – в длинном поношенном пальто, она – в старомодном коротком жакете. Отбрасывая на дорогу длинную, тощую тень, одиноко раскачивался на ветру уличный фонарь – единственный свидетель той драмы, которая произошла в те далекие тридцатые годы в маленькой уютной квартирке на улице du Colonel-Bonnet.

МУЗА

Никогда раньше я не мог себе представить, что мое желание любить и быть любимым перерастет однажды в полное нежелание испытать эти чувства заново. Одиночество стало для меня убежищем, а искусство помогло уйти от той невыносимой боли, когда на крик моей души не откликнулись даже те, в ком я тогда так нуждался. Я художник, искусство всегда было моей страстью, любовь – вдохновением, правда – моим кредо. Но жизнь проходит слишком быстро, унося с собой обрывки последних воспоминаний. Листая дни моего календаря, я вскоре понял, что и они, эти тяжелые воспоминания, стали покидать меня. Я делал все возможное, чтобы забыть прошлое.

Теперь у меня была одна единственная цель – найти внутреннее равновесие, эмоциональный покой, успокоить брожение чувств и вернуться к творчеству. Я начал размышлять о причинах своего внутреннего состояния, анализировать ошибки. Несмотря на все мои невзгоды, я всегда стремился к интеллектуальному совершенству разума и души. Я пытался соединить свои мысли и сознание в один сплав, дать выход творческому вдохновению. И снова, как никогда, начал я страстно желать найти потерянное вдохновение, найти ту идеальную любовь, которая могла бы вернуть меня к творчеству. Я почувствовал, что я готов начать жизнь с нуля. Таинственный огонь загорелся в моей душе, как иллюзорное желание снова любить и быть любимым. И хотя структура моих эмоций была мучительной и болезненной, она оставалась кристально светлой, непорочной, как первые лучи восходящего солнца, как прикосновение к усталой земле его теплых лучей. Теперь я жил только одним желанием – освободиться от душевного мрака и терзания. Я боялся потерять ту надежду, которая, возможно, еще ожидала меня где-то за невидимым горизонтом.

Но, увы, наперекор своим желаниям, я заметил, что я продолжал жить в атмосфере порочных желаний, томиться надеждой на какой-то острый конфликт, драму, которые выведут меня из этого страшного состояния застоя. Я мечтал о встрече с той идеальной женщиной, которая смогла бы снова разжечь во мне давно забытые чувства, заставила бы меня страдать и показала бы мне мир за рамами моих незаконченных картин. Ведь именно в страдании я находил желание творить, дабы уйти от той боли, которая мучила меня все эти годы. Я искал такую женщину, которая отдала бы мне свою любовь, ничего не требуя взамен. Я пытался доказать сам себе, что я освободился от своего прошлого и был готов к новой жизни, и «она» должна была быть моей освободительницей, той женщиной, которая могла бы вдохновить меня на внутреннее путешествие из прошлого в будущее, в глубину настоящего искусства и творческого вдохновения. Моя неуспокоенная душа была в поисках моей таинственной музы.

Те события, которые я собираюсь здесь описать, навсегда изменили мою жизнь и остались в моей памяти до конца моих дней.

В свои 42 года я все еще был бедствующим художником, одиноким волком, жившим рядом со своим единственным другом – одиночеством. Я жил в полной изоляции, наверно, только для того, чтобы оправдать свою ненужность и никчемность, нежелание и боязнь встретиться лицом к лицу с реальным миром, открыть те двери во внешний мир, которые были для меня все еще закрыты. Абсурдизм моей философии заключался в брожении моего ума, неуспокоенности души, неумении охватить мир, как одно неразделимое целое, в желании посвятить жизнь только одному искусству. Если бы я мог понять в то время необходимость увидеть и ощутить вселенную как одно целое, не только внутри себя, но и за его пределами, понять необходимость поиска абсолютной для меня одного истины и счастья за пределами своей души, выйти из того замкнутого пространства, в которое я сам себя поставил, я бы уже давно сломал рамки своего заточения и своего одиночества.

Однако все изменилось, когда я стал вдруг понимать, что исчерпал свои внутренние творческие силы и должен открыть дверь во вселенную, выйти за рамки удобного для меня существования. Я стал воображать себя выдающимся портретистом, и этот образ преследовал меня ночью во сне, а днем не давал покоя ни моим мыслям, ни моей душе. Мне нужна была натурщица, модель, лицо и тело, которые я мог бы изучать и, наконец, воплотить на полотне. Я представил себе портрет женщины, поражающей сердца, завораживающей своей внутренней глубиной, чистотой души, и роскошью обнаженного тела.

В мою студию приходило много женщин, но все они оставляли меня равнодушным, пока, однажды, холодным, серым утром, она не появилась на пороге, прочитав мое объявление в местной газете. В ее легкой изящной походке, утонченных чертах лица, в каждом ее движении сквозила скрытая страстная натура. Мое сердце учащенно забилось, когда я увидел невинность и красоту в лепке ее продолговатого лица, смятение в ее широко открытых глазах, скромность в ее осторожных движениях. Я стоял совершенно ошеломленный в дверях студии, не в силах начать разговор.

– Наверно, это было слишком поспешное решение с моей стороны придти к вам в студию, но мне нужны деньги, мне очень нужны деньги, – сказала она тихим мелодичным голосом, кинув на меня только беглый взгляд и направляясь к выходу.

Она казалась очень хрупкой, невероятно стеснительной и, тем не менее, я заметил, – достаточно решительной. Я был совершенно сбит с толку. У меня просто закружилась голова от ее присутствия в моей студии. Я не мог отвести от нее глаз. От нее шел свет, обволакивающее тепло, и я не мог произнести ни слова, пока, наконец, не заметил неловкость этой ситуации, и ее попытку уйти. И меня охватил страх ее потерять, потерять вдруг нахлынувший творческий порыв и пробуждающееся желание ею владеть.

Я сбежал за ней по лестнице, взял за руку и почти прокричал:

– Пожалуйста, останьтесь. Вы именно та женщина, которая мне нужна!

Интуитивно я приблизился к ней, смотря прямо в ее широко открытые и удивленные глаза. Я почувствовал тонкий запах ее духов, и у меня появилось страстное желание сжать ее хрупкое тело в своих объятьях. Однако едва уловимый страх ее потерять привел меня в чувство. Она опять поднялась по лестнице и остановилась у порога, упорно посмотрела мне в глаза, смущенная, не зная, что ей делать дальше.

– Я умоляю вас остаться, – повторил я возбужденно, все еще страшась, что она сейчас повернется и уйдет, и я потеряю ее навсегда.

Ее появление в моей студии вызвало в моем сердце бурю давно забытых эмоций, и я знал, что просто умру, если она сейчас уйдет. Некоторое время она стояла молча, пока, наконец, едва заметная улыбка не коснулась уголков ее губ. Не произнеся ни одного слова, она прошла к дивану и в горячечной спешке стала раздеваться, как будто бы поток каких-то неясных чувств захлестнул все ее существо. Страстное желание ею обладать перешло в прежний страх ее потерять. Она как бы почувствовала, что происходило в моей душе, почувствовала мой звериный инстинкт, и стала раздеваться медленнее, методичнее, не проявив при этом никаких чувств, как если бы меня не было рядом. Меня поразили ее доверительность, ее вера в меня, и мне вдруг стало стыдно за свое поведение, за свои мысли и желания, и я покраснел, как школьник, которого учитель поймал на обмане.

Теперь она стояла передо мной обнаженная – гладкая кожа светилась, прелестная улыбка застыла на губах. Я опрометью кинулся к полотну, чтобы не упустить момента и передать в красках ее красоту, нежность кожи, глубокие светло-карие глаза, легкую улыбку Джоконды, и в то же время – ее женственность, сексуальность и тайну ее закрытой для меня души.

Прошло какое-то время, и, наконец, почувствовав страшную усталость, я положил кисти и подошел к окну. Раздвинув тяжелые шторы, отгораживающие меня от внешнего мира, я был поражен необъяснимой красотой заходящего солнца. Солнце напоминало раненого зверя, кровь которого окрасила поверхность неба. Лучи этого пылающего солнца просачивались сквозь уходящие облака. Я еще никогда не видел такого яркого заката, и странное предчувствие охватило все мое существо. Что же на самом деле случилось со мной сегодня? Сердце мое словно остановилось от красоты, открывшейся передо мной картины уходящего за горизонт солнца. Мне пришла мысль о зыбкости нашей жизни, о таком же заходе солнца, который когда-нибудь случится с каждым из нас последней, одинокой ночью. Медленно, словно приведение, стал я ходить из угла в угол студии, размышляя, стараясь уйти от монотонной мелодии теперь уже черного неба и облаков, тяжело нависших над моим домом. Душа моя в этот момент стремилась к передаче моего состояния с помощью творчества. И руки мои отвечали требованиям моей души. Я знал, что единственный путь успокоить чувства, – это вернуться к холсту и снова окунуться в другой мир, передать невинность и красоту той женщины, которая так открыто доверила мне душу и тело. Я поспешно взял кисть, и, не взглянув на нее, начал смешивать краски. Когда я, наконец, на нее посмотрел, она сидела все так же на краю дивана, руки скрещены на коленях. Она казалась подавленной, упавшей духом. Незнакомка беспомощно смотрела на меня, и странная улыбка играла на губах, как будто бы смотрела она мне прямо в глаза сквозь невидимую стену, разделяющую нас в этот миг. И я понял, что этот портрет будет рожден в агонии моего творческого вдохновения, окрашенный моими переживаниями, глубокой болью прошлого, почти что на грани безумства. Чем больше я наблюдал свою натурщицу, тем больше видел ту печаль, которая отражалась в глазах этой загадочной женщины. Может быть, я просто терял разум, или это было мое больное воображение, но я неожиданно почувствовал вместо обычной подавленности какой-то внутренний подъем, как бы кристаллизацию души и прояснение разума. Мои воображение и разум воспламенились, руки горели нестерпимым желанием творить. Я почувствовал огромное удовлетворение от своей работы, которая полностью захватило меня. Я забыл о ней, о моем странном предчувствии, о прошлом. Наконец-то, я нашел настоящее удовлетворение и то душевное волнение, которое я так долго искал.

Вскоре ночные краски полностью поглотили комнату. У меня стала кружиться голова, и я почувствовал невероятную усталость. Я включил свет и на какую-то секунду ослеп от неожиданной яркости. Моя студия, в форме овала, была завалена неоконченными работами, на столе стояла бутылка недопитого бренди, на единственном стуле лежал мой халат, синий в белую крапинку, темные шторы были раздвинуты. И в конце комнаты, на краю дивана сидела, неподвижно застыв, незнакомая женщина, усталая и незащищенная, дрожа от ночного холода. Я поспешил принести ей шерстяной теплый плед. Я набросил его ей на плечи, поправляя, чтобы укрыть все ее тело, но прикосновение к нему вернуло меня к тем прошлым ощущениям, которые я испытал, впервые ее увидев. Страстное желание проникнуть не только в ее душу, но и ее тело, было таким нелепо жестоким, таким ярким и таким устрашающим, что я почувствовал необъяснимое волнение от ее присутствия, от того, что она была так близко ко мне, здесь, в моей студии. Но боязнь разрушить тайну этого чувства, потерять эту иллюзорную женщину, была сильнее моего желания ею обладать. Я видел, как мой страх отразился в ее глазах, когда она сбросила одеяло на диван.

При лунном свете, пробивавшемся сквозь просветы в шторах, я увидел ее лицо. Оно не выражало никакой страсти или желания. Но в тот момент мне было все равно, кто она и что она чувствует, незнакомка, пришедшая ко мне из другого, неизвестного мне мира. Я обхватил руками ее тело и коснулся губами ее холодных губ. Мое горячее дыхание обжигало ее, и мы оба отдались нахлынувшему на нас потоку чувств. Я был глубоко взволнован, опустошен до предела, и счастлив. Она лежала рядом со мной, в моих объятьях, и мы оба медленно погружались в сон.

С тех пор она стала приходить ко мне в студию каждый день, в одно и то же время. Молча раздеваясь, она садилась в той же позе на край дивана, а я лихорадочно и одержимо, с жадностью впившись в ее тело, старался передать всю его прелесть, запечатлеть свет, исходящий от него, и страдания души, которые отражались в ее широко-открытых глазах. Мы едва разговаривали, охваченные страстью – это была почти животная страсть двух одиноких людей, затерянных в огромном мироздании, забытые и страдающие души, стремящиеся к совершенству, к слиянию в одном любовном порыве.

Прошли почти две недели ее визитов в мою студию. Я заканчивал ее портрет, нанося последние штрихи. Однако, к моему страшному разочарованию, все мои невероятные усилия довести ее образ до совершенства не увенчались успехом. Я глубоко страдал от неумения передать внутренний мир этой странной женщины, которую я так любил. И хотя ее тело на портрете было прекрасным, глаза ее выражали глубокую скуку. Мои руки видели то, что не видели мои глаза.

Если бы только я подумал тогда о том, как мало я ее знал, я бы приложил больше усилий узнать ее жизнь, заглянуть в душу, в закрытый для меня мир. Но, как ни странно, это был мой эгоизм, упование собой, своими собственными страданиями, невнимание к ее человеческим качествам, все то, что не позволило мне почувствовать или разгадать ее истинные чувства ко мне. К сожалению, моя навязчивая идея закончить ее портрет преобладала над желанием познать живую, настоящую женщину, которой я обладал почти каждый день. Я почувствовал себя опять на грани безумия. Я не мог спать, ясно размышлять – я только видел перед собой лицо прекрасной женщины с холодным, безразличным взглядом. Я был одержим работой, чувствами к ней, ее очарованием, которые околдовали мои тело и разум. Я искал душевного очищения, но оказался в капкане двух страстей – женщины на портрете и реальной, живой женщины, которую я едва знал. Это было такое странное чувство, как будто бы весь мир вдруг раскололся, раздираемый одной невозможной, навязчивой, эгоистичной, и в то же время, прекрасной любовью к двум женщинам, одной на портрете – другой живой. В одно мгновение мир вокруг меня снова погас, и все линии пересеклись в одной единственной точке. И этой точкой была моя любовь к неизвестной мне женщине, к моей вдохновительнице, к моей музе. Почему не могу я передать на портрете все эти сильные, обуреваемые мною чувства, заставить портрет говорить, рассказать историю женщины на нем изображенной? Я не мог себе этого до конца объяснить.

В один обещанный день она не пришла. Я ждал ее до позднего вечера, не зажигая света. Я стоял у окна, уставившись в пустое пространство на границе сумерек и ночи, наблюдая, как сливались они в один неразрывный союз. Может быть, любовь рождает мрак? Думал я, охваченный каким-то странным предчувствием, мечтая о тепле ее тела, мелодичности ее мягкого голоса. Мое ожидание стало нестерпимым – я терялся в догадках. Я был влюблен в ее красоту, ту тайну, которую она так тщательно от меня скрывала. Я пытался откинуть завесу ее очарования, за которой я не мог увидеть реальную женщину, натурщицу со своими жизненными невзгодами, расчетливо борющеюся за выживание в этом огромном, бездушном и холодном мире.

Я вернулся к портрету, и с помощью какой-то непонятной интуиции, окрашенной новыми страданиями, на портрете начала вырисовываться другая женщина, теперь уже живая. Следуя своему импульсу, хаотичным маскам, я перерисовывал ее глаза, рот, руки. И портрет ожил, заговорил со мной на другом, понятном мне языке, который я только сейчас начал познавать. Интуитивно, я рисовал портрет женщины красота которой была жестока, глаза скрывали неподдельную страсть, и холодная улыбка слегка тронула уголки губ. Эта женщина была рождена из мрака, на границе сумерек и ночи. Она не была больше для меня той загадочный незнакомкой, какой я себе ее представлял. Теперь она была реальной, ощутимой – холодной, бессердечной, жестокой и расчетливой. Ее притворная невинность исчезли, и возникла та, другая, которую я не мог разгадать и увидеть за слоем своих воображаемых эмоций. Это ощущение показалось мне таким странным несоответствием между моим реальным и нереальным видением мира. Она была всего лишь плодом моего голодного воображения, примитивного восполнения моих темных желаний. Я был ослеплен ее безупречной красотой и не мог увидеть то, что скрывалось за пеленой моего собственного воображения.

Только намного позже стал я понимать, что она подарила мне тот магический момент творчества, которого я ждал так много лет, спасла меня от моей собственной изоляции, помогла мне забыть прошлое и вернуться к тому высокому творчеству, о котором я всегда мечтал. Она так никогда и не вернулась ко мне, и я никогда больше ее не видел, несмотря на все мои бесконечные усилия ее найти. В конце концов, опыт дал рождение мудрости. После многих дней страдания и размышлений я, наконец, сумел подавить в себе чувства к ней и вернуться к творчеству. Моя страсть к ней переросла в творческую энергию, и, слившись с интуитивным интеллектом и стремлением к совершенству, подняла меня на новый, более высокий уровень творчества. У меня открывалась одна выставка за другой, где портрет ее имел неизменный, грандиозный успех – он принес мне деньги и славу. Моя мечта осуществилась, и я стал известным художником. С тех пор у меня было много женщин, но ту таинственную ночную женщину, мою единственную музу, которая так безропотно отдала мне свое тело, но не впустила меня в свою душу, я так и не смог забыть.