Каприсы

Дезертир

Умирая, люди говорят странные вещи: героиня Конан Дойля, укушенная змеей, кричала «пестрая банда», гражданин Кейн, медиамагнат из одноименного фильма Орсона Уэллса, держа в руке стеклянный шар, промолвил: «розовый бутон», а русский солдат-дезертир, прощаясь с жизнью среди крымских волн, бормотал: «Кассиопея», что не требует расследования, потому что это единственное созвездие, которое он выучил на единственном уроке астрономии в своей деревенской школе, и не суждено ему было знать больше! – родился он в несуществующей на карте мира деревне Черные Заборы на улице Черного Забора в траве под Деревянным Забором и его тут же подбросили в детский дом за мокрым забором, где белобрысому мальчику присвоили позывной «Сирота» (имен сейчас не дают) и дали ему номерок, который должен будет идентифицировать его могилу на кладбище; пожив таким нелепым образом до 18 лет, юноша решил искать счастья в армии и сразу же попал на фронт в Украину; через три дня он полностью оглох от взрывов, а когда нашел своего друга в виде вонючего сгоревшего в танке трупа, – почти ослеп; контуженный, он больше армии не был нужен, ботинки с него, лежавшего без памяти, сняли и объявили без вести пропавшим; а на самом же деле, очнувшись, Дезертир отправился тайными тропами в Крым, о котором мечтал с детства, как многие сельские дети Зауралья (также и Предуралья): например, когда он находил картинки Медведь-горы, которая пила море, чтоб догнать скалу Парус и вернуть свою невесту, Сирота всегда дорисовывал Медведю ослиные уши и хвост, а скалу Парус закрашивал красной пастой, иногда он рисовал Парус красной краской на черных заборах родной деревни; но Крым отличается от всех остальных клочков земли тем, что не человек им управляет, а он человеком, недоброе место – этот Крым, как женщина занято оно своей красотой, смотрится в зеркало небес; солдатик ступал окровавленными ногами по белым улочкам Гурзуфа, оставляя красные следы на глине и тени девушек-татарок в шароварах, с кувшинами на голове шарахались от него, розовые бутоны гражданина Кейна, выглядывающие из палисадников, кололи его шипами, тяжелые валуны норовили сорваться на него с гор, богиня Артемида травила его псами, змеи шипели изо всех оврагов, местный же народ был поглощен строительством Башни до Неба, прославляющей русское оружие, которое ржавело неподалеку среди петуний, мечи превратились в жезлы Диониса, «Кто к нам с мечом придет – от вина и погибнет», – обещает всем ласково Таврида... отвергнутый, голодный и жалкий Дезертир решил тогда утонуть – ведь ему некуда было больше деться, даже цифры своей личности на номерке он потерял! но теплые воды Понта Эвксинского не поглотили его, а принесли к скале Парус и выкинули на ее уступ, где Дезертиру суждено было быть разбитым во время шторма о камни до костей и последней жилки, – а какая еще судьба у тех простаков, которых не звали на эти замысловатые древние земли, где даже попугаи так образованны, что кричат не «пиастры» а «пилястры»? так детдомовская подзаборная крапива стала честно умирать от голода, холода, ран на крымском изысканном бархате... а волны, как стадо барашков, разносили эту весть все дальше по обителям местных духов; в это время, пользуясь политической неразберихой, на заброшенной правительственной даче отдыхал писатель Гоголь, он первым задумался о судьбе Дезертира и послал ему теплую шинель от ночных холодов, потом Вий на удивление всем отстегнул пару ресниц для строительства навеса от солнца над умирающим, страшный Тот, Кто в Скале Сидит пообещал товариществу, что не тронет солдата и поживет пока у родственников, а гражданин Кейн от имени кинематографа прислал Сироте свой стеклянный шар с метелью, в который был встроен домик среди сугробов: отец, мать и собака катали на саночках мальчика, мы все любили эти стеклянные шары – «приманки» с недосягаемым счастливым детством внутри, и медиамагнаты, и бедные сироты... но что же было дальше? «этого никто не мог предвидеть!», как пишут сейчас желтые газеты: рыбаки, вышедшие на ловлю в пять утра, обнаружили, что вечная скала Парус исчезла! Аю-Даг издал такой рык, что водопады Крыма остановились на целую минуту! свидетели рассказали также, что с первыми лучами солнца каменный Парус вдруг сорвался с места, помчался в открытое море и провалился за горизонт, той же ночью астрономы видели его в созвездии Кассиопея, он учил небесной навигации маленького ожившего Дезертира, который все-таки нашел в Крыму свое счастье.

Легкая военная походка

Легкость стиля не означает легковесность мысли, а тяжеловесность письма означает многое, но что? На это мог бы ответить Грека, но он все еще едет через реку, путешествие под градом пуль противника затянулось, он видит, как по волнам несется на всех алкогольных парах парусник Народного Образования с пулеметами на борту, народ же в широких крымских майках привязал себя к мачтам, чтоб не поддаться магии пения «Океана Эльзы», хотя никакого «Океана Эльзы» в средней полосе не бывает, как и в обеих крайних полосах, тут птицы не поют, деревья не растут, зато идут многоцилиндровые учения, практикуют провал пехоты сквозь землю, прыжки танков через горящий обруч, слышны также споры военных о том, по какому курсу слава оружия переводится в доллары, в воздухе повис тяжелый вопрос: строить или не строить в России дороги и куда? или еще можно так?.. «Витиевато!» – возразите вы, а вы попробуйте прочесть это справа налево и обнаружите тайные смыслы, взведенные курки, но очки тоже следует надеть наизнанку, короче – маршируйте, следуйте ритму падающих груш; странные войны катятся по миру: в окопах никогда не бывает темно, днем и ночью горят гирлянды телефонов по обе стороны фронта, командиры обсуждают с неприятелем коридоры отступления, перемирие, вывоз осколков в утиль, продажу ботинок, солдаты многословно прощаются с близкими, пишут полевые заметки, выдают военные секреты, шлют поздравительные открытки: «Ты меня слышишь? Я тебя не слышу, тут мина разорвалась, повтори!», за их спинами стоят растерянные Ремарк, Ирвинг Шоу (а Прилепина прогнали) и с ревностью качают головами – зачем мы, известные батальные писатели, жили, корпели за большими столами, сочиняли войну, выписывая маслом раны и кровь, рвали холсты и начинали сначала, когда теперь каждый пехотинец с карманной электроникой – военный писатель? и что это за война, где все и все продают друг другу, как на «блошином рынке» в Румынии 1914-го года? я не знаю, как утешить великих авторов, да, они сделали глупость, жизнь прошла зря... мы теперь читаем оперативные «Живые Журналы» утренних атак и вечерних отступлений, сидя у компьютеров, попивая кофе, и смотрим смерти прямо в испепеляющие очи, и – ничего, полное ощущение войны, уши закладывает от взрывов! устаревшим же трем товарищам в сентиментальных погонах советуем легкой походкой удалиться в ближайшее бомбоубежище, билеты туда продаются во всех театральных кассах города.

Синий шелк

В последние годы почему-то полюбила синий цвет, конфеты «Южная ночь» были в синей блестящей обертке со звездами, если развернуть синий целлофан, то из него получалось небо над кофейной чашкой или шатер над рюмкой! в синем шелковом платье уходила в счастливые запои американская актриса Ава Гарднер, ей можно только позавидовать – собутыльники Фрэнк Синатра или Лоуренс Оливье, и никакого оливье с докторской колбасой на столе! конечно, выпивать лучше с Бертраном Расселом, это и познавательно, и поучительно, но где его возьмешь? ладно, потерпим Лоуренса Аравийского с его могучим басом, распугивающим джейранов пустыни, особенно когда запоет «Дубинушку» из пресловутого, натершего мозоль на синих шелковых экранах фильма «Левиафан», почти досмотрела и опять отвлеклась: прочитала, что фильм создан по мотивам реальной истории электросварщика из Колорадо! у него хотел оттяпать дом некий цементный завод в сером костюме, так сварщик снес его с лица земли и покончил с собой! это считается хэппи эндом по сравнению с русским финалом, а мне кажется, американская опция – более художественна; удивительно, конечно, что сюжет надо было искать в Колорадо, словно в России такого не бывает; не могу опомниться от этой жизни! запиваю ужас вином из васильков; синие волны из шелка бились о берег морской в Одесской опере, когда шли балеты с видом на водный простор, балерины запутывались в тонкой ткани, не могли сделать фуэте и бросались в оркестровую яму, как со скалы; а синим шелковым шарфом, сделанным шелкопрядами Бухары, удавили аптекаря за банку припрятанного мышьяка; дуют синие ветры, льют дожди синьки на баррикадах, «Не жалейте флагов» – кричат английские писатели, а синий флаг только у Евросоюза и он не приносит счастья, потому что синий цвет не для политики – он подталкивает к размышлениям, к рефлексии, а в политике это смертельно опасно, синий шелк истории изрезан кривыми саблями и сквозь него проступила кровь, которую никто не смывает, вот так и живем – по уши в крови, зато в одноразовых перчатках от инфекции; хочется вернуться к кинематографу, к синей шелковой пленке, по которой движется своей утиной походкой Чарли Чаплин, доставая синюю ласточку из кармана, вот он остановился, подбросил ее и она полетела, влетела в зал, разбудила зрителей, критику, общественное мнение, а Чаплин пошел дальше и мы его больше никогда не увидим.

Симфония шин и покрышек

Дирижер в черном фраке замахнулся палочкой, из черных глаз его посыпались искры, оркестр попятился, поджав смычки, на сцену принесли водосточные трубы, но флейтисты играть на них отказались и пригрозили пожаловаться в профсоюз, тогда появились ассенизаторы в желтых комбинезонах и забрали трубы, «желтые человечки, желтые человечки...» – пронеслось по залу; шел гала-концерт для ветеранов уличных боев всего мира, в зале собрались избранные герои – большие черные шины (камерные и бескамерные, шипованные, радикальные, диагональные), они сидели в креслах, на резиновой груди блестели медали и ордена за спасение стран, свержение правительств, смену режимов, некоторые имели ранения – латки, вставки, вышивки; по мере распространения революций и восстаний по земному шару количество шинных заводов росло, как грибы после нефтяного дождя, самым модным запахом в обществе стал запах резины, а еще лучше – горелой резины, по заказу масс шины делались долгогорящими, взрывчатыми, некая фабрика выпустила покрышки «кижи», из которых можно было возвести баррикаду или даже плотную стену без единого гвоздя, спросом пользовались шины, выкрикивающие лозунги, поющие гимны разных стран; завистливые Дома Моды, видя, что ничтожные покрышки заняли такое место в социуме, попытались навязать новый Образ Свободы, они предложили использовать для защиты восставших гигантские пуговицы (где дырочки рассматриваются, как бойницы), наподобие той, что стоит на 7-ой Авеню в НЙ у небоскреба «Прада», они даже пришили, чтоб привлечь внимание, трехметровую пуговицу к Статуе Свободы, она же ночью сорвала это колесо и утопила его в океане, все-таки француженка; но не тут-то было: шины захватили власть и умы человечества своей безукоризненной округлостью, воздушной наполненностью, твердостью характера и отсутствием следов крови на черных шипах, они даже разбогатели на своем мировом имидже, некоторые покрышки сидели в зале, увешанные золотом, усыпанные бриллиантами; в прессе, конечно, начали пробиваться ростки критики: мол, ветераны народных бунтов по обе стороны баррикад сами зажрались и вместо того, чтобы гореть, приносить себя в жертву на благо народных надежд, они просиживают штаны из дорогой резины в офисах и барах, но это пока даже не муссируется во влиятельных кругах революционеров; кстати, о номенклатуре, знаете ли вы, что киевская номенклатура во времена Советского Союза жила в квартирах с туалетом на улице? (сегодня узнала) да, комнаты и кухни были огромными, с паркетом, а пайки (икра, балык, сухая колбаса, коньяк) выдавались каждую неделю, но клозет оставался во дворе, это я к тому, что даже в таких мучениях сливки советского общества не жгли шины у обкомов партии, они были куда лояльнее нынешних смутьянов, у которых икра каждый день на столе – но покрышки всем довольны, их эра наступила; кто-то громко стучит в мою дверь, открываю – две шины в полицейских мундирах протягивают мне официальное письмо, я расписываюсь в черной ведомости и читаю написанное нефтью: «Любовь, кровь, электрификация», полицейские берут под козырек и чинно удаляются, оставив запах резины, не знаю, что и думать – они уже в Нью-Йорке! – боюсь чиркнуть спичкой.

Бык в нашем Версале

Недавно, проезжая по американским симметричными лугам, где атласные черные коровы, стройные, в длинных перчатках от копыт, беседовали о потомстве и его воспитании, я заметила атласного же черного быка, который ждал своего часа в белом хромированном стойле, у него было много золоченой витаминной еды, его мыли и одевали в парчу, чтобы блестящая шерсть становилась еще нежнее и пахучее, копыта красили красной охрой для возбуждения коров, и они пылали, как четыре маленьких заката, они могли сотрясти землю; его поили пока успокоительными из резного кубка, чтоб не устроил землетрясения, но дело шло к весне и деревья, зная о происходящем, стремились довести почки до изнемождения побыстрее, и чуть только первый цветок вспрыснул красным цветом – плод весенней интриги – появился Бык, которого уже ничто не удерживало, мы просто разбежались в разные стороны, чтоб не быть затопленными его атласной страстью; как черный вихрь пронесся бык сквозь цветущие сады, сбивая цвет на землю, он замутил копытами все хрустальные озера, перевернул белые челны, позолоченными рогами сбил верхушки скал, сломал целый лес сосен... тяжело дыша, играя мускулами, подошел бык к коровам и вдруг задумался, глядя в их кротко волнующиеся глаза; так стоял он неподвижно целый день, а когда длинные тени потянулись по травам и вечер опустился на продрогшее стадо, он решительно вернулся в стойло и успел как раз на процедуру кормления орешками с медом и косметическую маску; Бык продолжил свою привычную жизнь, полную изысканной заботы и неги, которой окутал его преданный персонал, единственное, что он добавил к плотному расписанию услуг – это чтение вслух по вечерам, специально нанятая девица в маске коровы услаждала его слух романами Шодерло де Лакло.

Ветра шум

«...Ветра шум и свежее дыханье»... горько стариться вместе с желтым листом, отрываться от ветки и опускаться на мокрый асфальт под светофором, огни которого отражаются осенней ночью в лужах и делают из них полотна импрессионистов, можно зайти и выпить коньяку с художниками, послушать французскую речь, надвинуть берет на черную бровь и расхохотаться, нет, лучше вывесим их на стены Лувра, откроем выставку «Красота, которую мы топчем», без морали писать на русском языке – ну никак! вчера Ветра Шум в теплом шарфе, поднятом под решительный подбородок, нашумел мне на ухо историю осеннего человека в рваных ботинках, который уходит в мир иной с радостью, хотя мы так не привыкли, мы приучены литературой думать серьезно о смерти и сопротивляться ей, но у него не случилось ничего важного в жизни – ни матери, ни жены, ни сестры, ни дочери, одна погода в Нью-Йорке: солнце, ветры, ураганы, штили – и только они – встречали и провожали его всю жизнь, он, однако, не жаловался и жил в коробке между церковью Святого Патрика на 5-ой Авеню – куда приходили молиться президенты Соединенных Штатов, по золотым тротуарам которой неслись лимузины, плыли пароходы и над которой летели самолеты с красивыми людьми – и магазином «Сакс», где раньше продавали бархат для вечерних платьев, а сейчас торгуют чайными ситечками; об этой коробке с человеком когда-то писала газета «Правда», а я коммунистам не верила, но как только приехала в Нью-Йорк, так сразу на нее и наткнулась, я не марксист до сих пор, но вижу, что жестокость в мире везде одинакова, для нее выпускают специальные коробки! у Кобо Абэ – всемирно отзывчивого писателя – есть роман «Человек-коробка», он, видимо, тоже был знаком с этим собирательным бродягой, он также написал незабываемую фразу: «300 тысяч человек прошли мимо упавшего», а мимо этого нищего маршировали миллионы, если бы бросили хотя бы по одному центу... но этого чуда никогда и нигде не происходит; а Бог испытывает не человека-коробку, не социальные службы, а нас на вшивость, потому что когда он стал дрожащим стариком, натягивающим грязной рукой плед на плечи (точно такой же бурый и уродливый, какой Путин накинул на плечи спесивой китаянке), то сердце должно было бы разорваться у всех, кто еще не продал его на органы; однажды хмурым утром старик с облегчением умер у себя в коробке, и Святой Патрик похоронил его среди холодных туч, во мгле волнистой, и поставил крест в виде огромного облака, которое плывет над землей до сих пор, заставляя людей испуганно вглядываться в небеса и молиться; а коробку Святой отдал на переплавку (став святыми, Святые так же мало понимают нашу жизнь, как и богатые), из нее сделали миномет, потому что ничего хорошего не выходит из нищеты, как из Назарета; ветер шумит, дождь хлещет, воротники пальто подняты, кулаки сжаты, гримаса отчаяния на лице человечества, куда движется эта толпа под черными зонтами? в воспаленных глазах застыла картина убийства...

На службе обществу

Не свиристи, свиристый Свиристель в оковах медных, медовая повесть твоя утоплена вчера в бочке с дегтем, она еще долго пела, захлебываясь горькой медовухой, но потом затихла, зато бунтовала после смерти в литературе, названной миром Свирель; вот книги ее стоят на полках рыбных магазинов, китайцы сметают с них чешую; одна из книг уподобилась топору и сразила рыботорговца, засыпала его льдом вместе со свежей треской, в трескучем морозе лежал он три дня, пока трудолюбивые китайские дети не переплавили лед на каток, а треску пустили на серебряные коньки, хвостиками подметавшие случайную крошку, так он, узкоглазый и тонкий, провонявший рыбой, неожиданно слился с благословенным Свиристелем, и оба они, заклеив открытые раны жестяными звездами, в черных кимоно самоотверженно служили обществу в дни новогодних праздников. Вы бы так не смогли! 

Нью-Йорк, 2014