Он «был, есть, и - будет…»

Где-то в начале 70-ых мы с женой засобирались в отпуск. Аж в Крым. До того я никогда не бывал на крайнем юге. По правде сказать, он меня и не манил. А тут… Собрались. Поехали. Даже маленькую дочку прихватили. Я тогда подумал: «Пусть подышит черноморским воздухом – ведь полезно для растущего существа. Да и вдруг больше не доведётся, учитывая мой слабый интерес к тёплым краям, учитывая, что и отпуск у меня – штука редкая».

Но главное не это. Главное другое: поездка вряд ли могла состояться, если бы автором идеи, настойчивым её пропагандистом не был Константин Константинович Кузьминский. Кстати, познакомились мы и подружились то ли в 59-том, то ли в 60-том. С той поры уже не обходились без горячего ожидания очередной встречи, без обмена пухлыми посланиями в конвертах, потому как моя основная работа, по добыче средств к существованию, была связана с длительными командировками. Понятное дело, что к тому времени этот «провокатор», этот сторонник аристократического отдыха на югах, этот тонкий специалист по нецензурной брани, этот высочайший авторитет в кругах питерского андеграунда, помнящий наизусть чуть ли не всех стихотворцев начала двадцатого века, блестяще знавший и любивший русскую классику, этот сероглазый и мохнатобородый мужик был уже для меня Костей, Костиком или просто Костакисом… Хотя бы потому, что именно он подарил мне четыре тома словаря Владимира Даля, которым я бредил и днём и ночью. В те времена Даль не был в чести у официоза. О нём помалкивали, не издавали. Достать можно было только через своих людей в «старой книге», из-под полы. У Кузьминского такие люди были и в «Доме Книги», и в «Старой Книге» на Литейном.

Но вернёмся к Алупке, куда настырно звал нас Костик. Вернее, к тамошнему Воронцовскому дворцу. Ещё вернее, к тому, что наш агитатор в этом дворце какая-никакая, но шишка. Экскурсовод. Экскурсовод звал и манил глянуть на него в деле.

И мы решились.

В Гурзуфе нашли за недорого пристанище.

В тот же вечер дня приезда я был в Алупке. Довольно быстро нашёл хозяйский сад с домом, а в этом саду явный недострой: четыре глиняные стены. Без двери, но с дверным проёмом. И никакой крыши…

Посреди этого мелкого скотного дворика (вместо пола колосилась травка) стояла большая железная кровать. Она напоминала рыбацкую лайбу, выброшенную на берег, как давно отслужившую свой век. На ней, среди живописной горки тряпья, возлежал мой дорогой Константин Константиныч…

Он приподнялся. Увидел меня. Вскочил, и мы крепко, по-мужски, обнялись.

После долгого молчания я, наконец, нашёлся:

– Слушай, чего с крышей?.. Куда уехала?..

Он улыбнулся.

– Да на кой хрен она нужна?! – вдруг оживился. – Да ты взгляни на этот небесный свод!.. На эти яркие звёзды – золотые россыпи света!.. Какая к чертям собачьим крыша?!. Под крышей я и в Питере могу посидеть…

– А ежли дождь?..

– Пока не было.

– Ишь, как небушко тебя уважает.

– А то… Видать, есть за что… – сказал он с обычным своим нахрапистым вызовом.

– Уж это верно…

За разговорами, за любованием фейерверком небесного свода, прошла ночь.

А с утра были мы в Воронцовском дворце.

Кузьминский повёл свою группу.

И приподнято зазвучал его рассказ о далёких временах, о личностях, выражавших своими поступками и действиями не только само историческое время, но и неповторимые особенности человеческих характеров той эпохи.

Он погружал нас в стихию ушедшего. С этим ушедшим он был на «ты». Сочный его рассказ был настолько убедительным, настолько живо-интересным, что к нам невольно присоединялись экскурсанты из других групп. Другие группы, естественно, редели, а наша всё более разрасталась.

Я перехватывал взгляды этих менее удачливых экскурсоводов. Их глаза выражали жгучую неприязнь и обиду. Понятное дело…

Кузьминский всё это видел. Всё понимал. С лица его катились крупные капли пота. Но с весёлой усмешкой он только «набирал обороты». Речь его звучала дерзко, вызывающе. Такое жёсткое парение ума и души не приняла когда-то Анна Андреевна Ахматова, но приняли Татьяна Григорьевна Гнедич, Давид Дар, Ася Львовна Майзель…

Да, он не был бы самим собой, тем самым известным суровым мэтром андеграунда, если бы опустился до здравого приличия, до снисхождения к слабакам. К этому его обязывала и гениальная память, хранившая столько высоких образцов, не позволявших опускаться до снисходительности. Между прочим, он мог запомнить чужое стихотворение, раз его услышав.

Однако вся его творческая жизнь проходила и прошла «на грани». Не потому ли он так часто повторял: «Слова когда-нибудь накажут…»

После этой стремительно пролетевшей экскурсии я сказал ему:

– Слушай, а ведь могут и пиздюлей вломить?..

– Могут. Уже бывало. Но не здесь, а дома, в Питере…

Да, это был он – Кузьминский. Всегда остававшийся верным своим принципам поведения. Эти принципы можно было не принимать, глубоко осуждать (так оно и бывало по жизни), но верность им, несмотря ни на что, достойна всё-таки уважения, ибо основой этих принципов было полное бескорыстие.

…А когда закончился рабочий день Костика, мы выкупались в море. Потом пошли по мелким пищеблочным заведениям. Тогда ещё слово «кафе» было редким.

И везде нас встречали весело и тепло. Угощали вином и закуской. Костя с гордостью говорил, что это его друзья. А любили они его за то, что он, владевший английским с девяти лет, так увлечённо вникал в смысл и в словесную вязь грузинских и армянских песен…

И вот такого мужика в конце концов выкинули за границу. В Америку. На родине он непременно угодил бы в тюрьму, потому как исповедовал Пушкинское:

Он и там, в Америке, не расставался со своими принципами. Он даже не принял американского гражданства. В то время как все «наши», переселившиеся за океан, норовили быстренько и безоговорочно встроиться в тамошние порядки, условия и законы.

Его верная подруга и жена Эммуля работала уборщицей, зарабатывая на хлеб, пока Константин «ваял» девятитомную энциклопедию андеграундной поэзии «У Голубой Лагуны». В этом кропотливом труде, по вечерам, ему помогала всё та же Эммуля…

К нему, в это сельцо Лордвил на берегу речки Делавер, служившей границей между штатом Нью-Йорк и штатом Пенсильвания, не забывали заехать Питерские художники «митьки». Прямо с работами, после какой-нибудь очередной выставки.

Вот была радость для Костика и Эммули!

Ребята весело, с шутками, выставляли свои работы вдоль перил моста.

Константин Константиныч, в обычном своём халате на голое тело, на ногах – стоптанные тапочки – садился в… обычную тачку, и кто-то из крепышей-художников торжественно, с почтением провозил его вдоль выставленных работ.

Кузьминский величественным жестом указывал на приглянувшуюся ему работу (уж он-то в них толк знал!), и эта работа становилась «подарком друзей».

…И вот 2-го мая сего года, в 11.40 не стало Константина Константиновича Кузьминского. Инфаркт.

Не стало человека, к которому по жизни тянулись молодые, творчески ищущие, поэты, писатели, художники и музыканты, самые яркие из которых получали от него не только сочувствие и понимание, но и поддержку. Порою суровый, но всегда искренний совет мастера. Он обладал тонким чутьём на любую фальшивую ноту. Он вспыхивал, загорался от соприкосновения с подлинным талантом. Правда, его критические замечания нет-нет да оказывались небрежно завёрнутыми в тонкую тряпицу не столько иронии, сколько беспощадной издевки… А как иначе? «Слова когда-нибудь накажут…»

Там, в Америке, в одном из интервью, Кузьминский сказал: «…Мне кажется, я единственный тут «андеграунд» остался – и был, и есть, и буду…»

Он сгорел как комета, пробивавшаяся сквозь плотные слои атмосферы. Но духовная его ипостась осталась. С нами.

Он был, есть и – будет.