| ПОЭЗИЯ | Выпуск 7 |
|
* * * Собирая плоды... (Это дерево где-то встречалось), переспелыми пальцами пробуя сочный загар, без труда находить ароматное круглое счастье и суму наполнять, где гуляла весь век пустота. Это сад или Сад? Это только земная забота – насыщая свой день (так – сосуд – до краев, через край), ночью желтыми снами светиться, сгорая, и потом – и накопленным днем поливать свой посеянный рай. Собирая... Ты здесь у себя или ласковым вором? Где хозяин, когда виноградник разросся, как град? То ли гроздья пропитаны привкусом плода-позора, то ли яблоки мелкие, словно чужой виноград. То ли это лоза, словно лаокооновы змеи, воль артерий ползет, преграждая кровавый потоп, чтоб бескровную душу поднять – и не вырвать, развеять... но на корень с опаской смотреть, как на новый сток. То ли дерево стало чуть ниже, чем было когда-то, и плоды – лишь дотронься – и падают веско, как речь, Чтоб споткнувшийся кто-то поднялся Великим Распятым и остался навеки в саду – не стеречь, а беречь. Вот наполнился день, и уже не поднять урожая, но змеиная мысль подползает и шепчет: не то. И рука, вспоминая другую, по веткам блуждает. А в земле – первобытного горя ненайденный плод. * * * И жить, как Ундина – забывать имена тех, кто пил из моей реки, радоваться новым именам, волосы-водоросли сплетать с поцелуями, по щекам – ручейки вместо слез... Только ветер может изменить лицо. Из цикла «ПРЕДИСЛОВИЕ К НЕБУ» 3 Голубоглазый Бог, мальчик легкий, возьми на небо мою тяжесть, поделись душой-ветром и мыслями-белыми-облаками, научи своим небесным играм – и мы вместе будем дергать этих кукол за веревочки. Как ты неумолим, малыш, откуда тебе знать о жалости, если ты не знаешь греха? Как смешлив – твой звонкий хохот, как эхо, когда некто тяжелы слишком упорно бъется головой о ночь. 4 По дороге к небу никогда не доходила до последней ступени, очень скоро начинала задыхаться: то ли божественная лесница поднималась все круче, то ли кислород уменьшался. Опускаясь все ниже, никогда не оглядывалась: то ли спешила домой, то ли не понимала, что возвращаюсь. * * * Загнанная мечта, ты все-таки преодолела черту. Теперь можешь падать. * * * Война Истина истребления Новые поселения Война Черепки черепов Архитектура Война Апокалипсис археологии * * * Птица становится хищной. Та, что крохи снисхождения клевала голубино, ибисом приветствовала проявления Ра, на рассвете радуясь тонкошее-невинно. Высоко под солнцем сокол парил – и, божественный, лишь благородным остался, на охоте Египет роняя с крыл, променяв священный титул на царский. Сколько вверх не заглядывай – небо не занято. Может, в глазах поселилась, хищная? Откуда ты, взгляд на земное-затравленное? Откуда ты, мысль о загнанной пище? Ты кружишься долго над жертвой бессмысленной. Надеешься на оправдание, падая? Мой кречет благородный, коршуном обернись и клюй только падаль, падаль, падаль. ПРОЗА С АНГЕЛОМ 1 Я заразилась от тебя этой странной болезнью – отдаваться чужому произволу. Ты был похож на затравленного ангела: тебя забросали молитвами, отобрали ключи от рая и внушили грех, поскольку ты сиял ярче, чем они видели. Твое изгнание – их возвращенное зрение. Они даже смогли рассмотреть тебя сквозь облака: бесприютного и беспутного, помятого и мятущегося, всегда забывающего снять шляпу при встрече с Высоким. 2 Я заразилась: стоя на проезжей дороге, я гладила проезжающие машины. Меня рано или поздно хватали и наказывали – выволакивали на тротуар в хаос людей, сбивающий с пути всех на пути, где никого не хотелось погладить даже взглядом, выдавали упавшие ключи от квартиры, забивали мозги ценами о ценности жизни – и оставляли. 3 Ты брал меня за пальцы так, чтобы понимала: передо мной – все-таки Ангел. Шляпа летела куда-то на красный свет. Вспыхнувшие волосы – отражением светофора – так предупреждались машины, когда мы продолжали – под колеса, упорно, день за днем, зная, что за нами следят. Испытывая терпение. * * * Ты идешь по льду – тебя не берет вода. Тебе снится храм, который огромней веры. Стерегут его нависающие небеса, куполов культ(и) витражей раскольное тело. Я ловлю сквозь страх твою блажь да блаженный взгляд. Вот вскипает лед, угрожая обжечь прибоем, вот горят следы... Но тебя не берет ад. Зря собаки, поджав хвосты, провожают воем. Ты проходишь лед – тебя бережет сон: Необъятный храм, в который нельзя без веры, потому что там – ни крестов, ни свечей, ни икон. Только Бог – кругом – распростер спасительный берег ВСПЫШКИ СВЕТА 1 Псы света набрасываются на тело, Псы света оставляют следы на темном, оставляют кровь света. Следы прорастают сквозь кожу, лучатся-не исчезают... Ах, эта теория нимбов, она никогда не откроет законы соотношенья сиянья и ласки: достаточно погладить собак, готовых тебя растерзать, и ты навсегда погасишь огонь, изнутри зажженный. 2 Я выхватываю из темноты пучки света и готовлюсь ослепнуть, попав в поток, но у самых глаз обнаруживаю ослепшие фонари и себя – мотылька ночного, не узнавшего центра. 3 Мой ангел-хранитель похож на снежного человека, если б не солнечный вид его. Он лишен плоти, он – сгущенный свет, принявший форму тела. Его губы – два туземца, заключившие друг друга в плен. Когда он вдыхает в меня танец, он складывает их в трубочку, выдувая воздушный варваризм – и меня охватывает ритуал, кружит в суфийском вальсе, нанизывая на тело свет. Уменьшая моего ангела, поскольку тело его переходит в меня. * * * Сердце кочует. В цыганских одеждах – кардиограмма. Оседлость кибитку пытается в дом перестроить. Сердце ночует там, где разбиваются в драмы, полными сохранив бокалы, и гитара на романсы не строит. Сердце танцует, когда совпадают дыханья и перкуссия бус нанизывает новые поцелуи. Сердце тоскует в приступах редкой меломании, когда второй голос не вписывается в тесситуру. Сердце штурмует стены условностей гармоничных, перескочив через рвы в пожизненную аритмию. Сердце пустует, всех покоренных сбросив в кавычки на высоте неподвижности, как на замедленной мине. * * * Я тебя отлучу от музыки, как от церкви, предам анафеме – и полоска просвета сузится до размера субконтроктавы. Бог не сможет пролезть в щелочку, где молились две ноты тесные, храм запрет и замком щелкнет, выбрав ключ не скрипичный – железный. Этот тембр – темней вечера, глубже не-наступающей полночи разве голосом человеческим на регистре грудном исполнится? А взлетать выше капель – вздорный стиль, неба третью октаву не вытянуть. Струны-струи текут уже в горле и связки мокрые тянут на дыбу. Это в воздухе провод-септима целый такт завершает проводы. Разрешение будет медленным – здесь автобусы ходят плохо. Дождь бросает стаккато-камешки, я – попытку звучать вместе. За Орфеем бы шла по клавишам, только он возвращается к песням. Авангарду не стать классикой, не спасешь, репетируя Лунную, если вдруг фонари погасят – и путь домой подберу по слуху я. По дороге церквушка вспыхнет, где безыскусно поют Благовещенье. Служба кончится к нашему выходу из гармоний, не годных для вечности. Вот глиссандо летит на кафедру, атональности клясть бесовские. Но заслышав хоралы ангелов, вдруг застынет на ноте высокой. И тогда затаив дыхание на последней неловкой паузе, я забуду, какими гаммами шла к тебе – забывать о классиках. * * * Это Зверь, заключенный в квартире, очнется во мне и, готовясь к прыжку, не увидит достойной добычи. Если это еда, то ее можно взять на столе. Если – он... Он приходит таким же голодным и хищным. Это Зверь, обернувшийся в дикое прошлое и рассмотревший себя посреди естества и оскала хищных зарослей, загнанных лет, оберложенных зим, или в центре пустот – восседающим тронно на скалах. Все слова – лишь от страха очнуться однажды собой, обнаружив искусство рычать от заросшей обиды. Это Он по утрам поднимается, словно больной. Это Он просыпается вечером, точно убитый. |
|
|
|