«Касталия» постмодернизма
и иная реальность

«Кризис вымысла», о котором писала Лидия Гинзбург в недавнем прошлом, событие, видимо, лишь стартовавшее, лишь разворачивающееся и оттого, пока не очень заметное. «Вымысел» – эта главная составляющая литературной конструкции – по-прежнему волнует и обольщает души. Кроме того, ощущение кризиса в сферах духовных вещь принципиально субъективная, зависящая от уровня и устремлений конкретного индивида, динамики его психического развития и, потому, то, что исчерпано для одного субъекта – может находится в полном расцвете для другого. И невозможно исчерпать его оптимизм. Потому, не предрекая никаких неизбежностей ни на завтра ни на послезавтра, попробуем посмотреть на некоторые литературные явления как на симптом, указующий на развертывание вышеназванного события.

Теоретические исследования природы художественного вымысла, так называемые теории «фикциональности», понимают вымысел как жанр опирающийся на конвенцию. Конвенция или соглашение о переживании вымысла как реальности и есть, таким образом, условие восприятия литературы, условие ее существования и воспроизводства. Потому бытийный статус литературной реальности напоминает детское «понарошку»...

Поэзия всегда, как-то, не покрывалась понятием литературы (вспомним, хотя бы, верленовское отмежевание истинной поэзии от подделок: «всё прочее « литература»). Но все же, вымысел, в общем, принято считать квинтэссенцией поэзии. Но так ли это? Так, но с некоторых пор. Секулярная установка, изменившая лицо всей культуры и приведшая к появлению литературы Нового Времени, изменила и существо поэзии. И если едва ли не первые поэтические упражнения (что очень примечательно) отцов-создателей современной отечественной поэтической традиции (Ломоносов, Сумароков, Тредиаковский) – это подражания Псалтири (вечный образец подлинной лирической поэзии), то очень скоро этот образец (где предмет поэтического обращения реальнейшее из реального) сменяется иными образцами,– Поэта начинают увлекать «поэзии ребяческие сны». Вымысел становится главным конструктивным моментом литературы и преимущественным критерием поэтичности.

На что же указывает симптоматика, выявляемая при исследовании современной литературы, поэзии? Прежде чем обратиться к ней, следует заметить, что речь у нас пойдет не о «детской» (типологически) литературе и поэзии, для которой абсолютно «безответственный» вымысел (т. е. «самовыражение» от избытка чувств),– и есть смысл существования, и не о «фольклоре», для которого бессознательность в развитии средств выражения – главная причина отождествления вымысла и реальности. Нет, речь у нас о литературе и поэзии хотя бы отчасти вменяемой, т. е. рефлектирующей традицию, оценивающей плоды своего труда и осмысливающей свои перспективы.

Для знакомых с разборами постмодернистской литературы, пожалуй, достаточно будет и ключевых слов из ее описаний, чтобы уяснить ситуацию. Постмодернизм с его «отчуждением», «опустошением», «исчерпанием» и бесчисленными смертями (смерть автора, текста, языка, трагедии и т. д. ) лучше всего обнаруживает «фикциональность» литературы. Другой вопрос, что все это носит еще и игровой характер, т. е. сами эти заявления, остаются в границах фикциональности, потому ничего здесь и не происходит всерьёз, потому-то и нет никакой настоящей «трагедии».

«Концептуализм» (в нашем примере литературный) является одним из примечательнейших плодов отечественного постмодернизма и едва ли не самым благодарным (ибо перебрал, чуть ли не всю болезненную симптоматику) явлением для понимания проблемы «фикциональности». Он весь – обнажение фикций, вымысла, сделанности литературы (fiction) и не литературы.

Одной из самых разнообразных по формам и жанрам является концептуальная «поэзия» Д. Пригова. Не будучи ни пародией, ни иронией, в привычном понимании, его стихотворные продукты являются скорее трансформированными стилизациями, особого рода имитирующими конструкциями, имеющими несколько функций. В целом ряде текстов отстраняющая, объективирующая имитация призвана, именно, обнажить «вымысел», подчеркнуть фиктивность знака без реальности, разоблачая, тем самым, конвенциональность, условность литературного текста, а также и фиктивность литературоподобных утопико-идеологических конструкций. Главный пункт, на который направлено переконструирующее усилие концептуализма – это разрушение конвенции, на которой держится имитируемый текст. Такое «снятие» конвенции задается декларируемой автором общей установкой (концепцией) на восприятие всех концептуальных текстов как пародирующе-имитирующей стилизации, а также создается частными литературными приемами построения каждого отдельного текста. Разрушение конвенции о реальности представленного в тексте является, таким образом, основным заданием концептуалистской «деконструкции». В этом и заключается познавательная «ценность» его «внеоценочных» текстов и этим объясняется возникающая при восприятии концептуальных продуктов специфическая эмоция.

Выход не только из принудительности идеологических «фикций», но и, вообще, из «художественной обольстительности искусства» (Вяч. Иванов) явился главным, может быть недостаточно осознанным, стремлением концептуализма. Удался ли ему такой «выход»? Отнюдь. Если соцреализм, явившийся грандиозным итогом развития литературы, апофеозом литературности («фикциональности») и ставший художественной составляющей социальных утопий,– это конструирующий вымысел,– то «концептуализм», ставший антитезой соцреализма и имитирующий его вымышленные конструкции,– сам является вымышленной конструкцией, деконструкцией вымысла с помощью вымысла, т.е. фикциональностью в квадрате. Восприятие его текстов, так же покоиться на конвенции, но не о присутствии, а об отсутствии обозначенной в них реальности. Концептуализм не именует иной реальности, не обращается к ней, но «дереализует» наличную, являясь ее разрушением, опустошением, «снятием». Подлинного познания, встречи с иной реальностью здесь, конечно же, не происходит. Не назовешь ведь «подглядывание» – встречей или познанием. Концептуалистская «дистанция» также «фикция», ибо устанавливается между мной и моей же конструкцией.

Если в своей «деконструктивности» концептуализм выявляет симптоматику «кризиса вымысла», то в своей невозможности выйти за пределы «фикциональности» он оказывается симптоматикой слабости и, в определенном смысле, недоразвитости сознания постмодернизма.

Скрытая романтическая установка концептуализма, проявляющаяся в неприятии им литературной условности, развитая далее в направлении борьбы со всякой конвенциональностью, повреждена у него, однако, современным позитивистским рационализмом, неприемлющим всерьёз романтического стремления к Безусловному, благоговения перед «тайным» и «невыразимым». Отвергая условное, он не принимает и безусловное. «Сокровенное» выносится за скобки... «Концептуального» автора интересует не оно само, но процесс «обнажения», техника развоплощения, т. е. Искусство и Игра. Он боится встречи с иным, бежит от него. Однако разрушение условности псевдореальностей вне такой встречи превращается в нескончаемую Игру (ключевое слово постмодернистского дискурса). Игровое бегство по кругу становится умо-помрачительным самозабвением, выйти из которого возможно лишь «придя в сознание»...

«Концептуализм» внушил стыд по отношению ко всякой «искусственности», ко всякой условности, но исподволь и ко всякой открытости и проникновенности. Познающая проникновенность заменена у него стесняющимся подглядыванием, а открытость выражения чувства и мысли – имитирующей игрой. За этим глубоко спрятанные страхи перед устрашающей реальностью безусловного, перед встречей с иным, иррациональным...

Принципиальная «смехотворность» концептуальных текстов предназначенных для обнажения-развенчания направлена не только на серьёзность «фикций» официальной идеологии и литературы, но и на осмеяние мыслей-переживаний «простодушных», принимающих «знаки» за реальность, на разрушение наивной чувствительности мифологизирующего сознания... Но что есть сам «концептуализм» с его неразличениями внутри реальности и псевдодистанциями?.. И бесчувственное слабоумие лучше ли чувствительного простодушия?

Расставание с «сентиментальной» литературой не может означать отказа от прямого выражения чувства, изменится должна лишь его глубина и реальный предмет отношения. Расхождения путей «сентиментальной» (чувственной) и духовной (умственной) культур, о котором и свидетельствует обозначенный «кризис», как раз и порождает подлинную дистанцию, ведущую к возрастанию Ума и углублению Чувства.

* * *

Итак, идол знака разбивается, конвенция о реальности вымысла разрушается. Условное перестает указывать на свою реальность, «истлевает»... Открывается возможность Встречи с реальностью безусловной, не объектно-вещной и преходящей, а с абсолютно Иной. И это путь к подлинной, не «игровой» свободе, к подлинному, созидающему отношению, к обретению истинного, глубинного Я

Постмодернизму, исчерпавшему все смыслы и содержания, обнажившему почти все фикции и разрушившему почти все условные механизмы, постмодернизму, в страхе бегущему от этой реальности, в конце концов, придется сделать Выбор и – либо, исполнившись мужества пережить ужас своего бытийного ничтожества (обретая, однако, надежду), либо с полпути вернуться назад и отдаться фатальности карнавальной развязки...

Способен ли постмодернистский Поэт стать в отношение не к собственному вымыслу, а в отношение к подлинной реальности и, преодолевая страх и боль, открыться реальности Безусловного, найти в себе мужество быть? Сможет ли он найти выражение для нового, личного опыта (не формального «исповедания»), опыта живой эмоциональной связи с Абсолютно Иным – или это сделает уже следующий за ним?..