С точки зрения стрелы

Недавно, всего месяц назад, сидя с Борисом в моей квартире на кухне и выпивая в очередной раз, мы впервые заговорили на тему стрелы. Помню, он сказал: он летит, он пущен и не знает, насколько еще его хватит, и когда он упадет. Он говорил, что тут уже не обернуться, да и не зачем. Меня это заинтересовало, и с тех пор я иногда думал о стреле, полупьяно гуляя с Борисом по запутанной Петроградской и ветреной Исаакиевской, а совсем скоро одиноко и трезво шатаясь по берегу канадской реки с чудесным и странным именем Саскачеван.

Я вспоминаю свою жизнь, как бесконечные переходы: с квартиры на квартиру, с улицы на улицу, из одного разлива в другой. Здесь мы особенно преуспели с Борисом, хотя часто предпочитали купить бутылку и распить дома – иногда у него на кухне на Исаакиевской, чаще у меня. Или можно было встретиться у «Молнии» и выпить портвейн напротив на Большом, а потом медленно пройти по нему к Неве, покурить на углу Большого и Введенской, перейти на другую сторону и, пройдя два квартала, выпить в «Петрограде», после чего пройти еще чуть-чуть и в одном из ларьков купить бутылку. Мы поднимаемся на пятый этаж в мою квартиру на Зверинской, дома никого, мы сидим на кухне и выпиваем из небольших граненых стаканчиков, на одном из которых цветной рисунок бабочки. Или он приходит ко мне, мы выпиваем и идем рядом на Максима Горького в разлив, берем там всего по пятьдесят лимонной. «Крепкая вещь, – говорит Борис – забирает».

Лучше всего, когда это днем и еще не стемнело, и, выйдя из гастронома на Блохина, видишь маленькую площадь, невысокий, начала века, дом напротив и переулок, ведущий на Зверинскую, по которому идут люди с сумками в странном и сладком свете тускнеющего неба.

Но если протянуть до темноты, и, не дай Бог, оказаться на Невском или Литейном, то тоска, отрезвление и усталость тут же придут, и дополнительные порции на Гоголя или Желябова уже не помогут. Возбуждение проходит, а темнота и толпа людей, спешащих с работы, гонят домой, и мы почти молча расстаемся.

Я выхожу часов в одиннадцать за хлебом, захожу на Горького в разлив и возвращаюсь домой. Наташа уже ушла, я звоню Борису, и мы договариваемся о встрече. «Это мой третий соскок, – говорит Борис. – Первый, когда стал ходить на Малую Садовую и ушел в котельную, второй, когда женился, и третий сейчас, в Германию». «Все не случайно, – чем больше напивается, тем чаще повторяет он, – я с детства мечтал жить в замке».

Мы заходим на углу Литейного и Пестеля в кофейню и пьем красное грузинское. Мы любим это место – мало народу и вкусное вино. Обратно идем через Михайловский мимо Михайловского замка и Русского музея и выходим на канал Грибоедова. Осень.

На Гоголя можно бы и добавить, но чаще всего там только дорогое, и мы расстаемся так.

Я помню, что стою на Елагином на одном из мостиков. Холодно, желтые листья, вот – вот пойдет снег. Я захожу в маленькую стекляную чебуречную, ем холодные чебуреки и пью холодный чай. Я выхожу и быстро иду по Елагину к Каменному. Начинается дождь, холодный осенний дождь. Уже сумерки, так много народу на Большом, я иду по нему до самой Зверинской и не захожу в разливы ни напротив «Молнии», ни на углу Введенской, ни в «Петроград». Но, дойдя до своей Зверинской, я все же захожу в «Арарат» и выпиваю там коньяку всего грамм пятьдесят. Тут очереди нет, но народу много, и пьют некоторые много, но таких пьяных, как в «Петрограде», нет.

Летом, душным воскресным вечером, мы пили в «Петрограде» втроем с Борисом и Полковником. Пили портвейн, который всегда там пах блевотиной. К нам подошла, качаясь, женщина средних лет, даже почти молодая, без зубов, со светлыми волосами паклей, пьяная вдрызг и в легком грязном сарафане на одной только лямочке, из-за чего ее грудь была полностью открыта. Нимало этим не смущаясь, она знаком попросила закурить, облокотившись на одного из нас. Получив отказ, она бросила: «Стукачи, блядь». И отошла.

«У меня одни совпадения последнее время, да и у тебя тоже», – говорит Борис и, как бы в подтверждение, стучит ребром ладони по столу на моей кухне, перечисляя эти совпадения и ударом отделяя одно от другого. «Все это не случайно, Кипнис». «Да,» – подтверждаю я и весело развожу прямо из крана очередную порцию спирта.

«Ты пойми, что т?, что мы сделали, так просто не уйдет, – говорит Борис. – Мы спелись и это колоссально, это останется, Кипнис, поверь мне». Я молча соглашаюсь. «Все это еще аукнется, Кипнис, я чувствую, что аукнется».

Теперь я слушаю наши кантаты в машине на зимних дорогах Канады. Я выключаю магнитофон и смотрю по сторонам на маленькие домики, поля, лес и реку... Interesting...

Я вспоминаю, как мы пьем в районе Сенной. Можно зайти и на Фонарный, и на Садовую ближе к Никольской, и в магазинчик рядом с Майорова, где мы берем по двести «Карданахи», а оттуда идем на Гороховую и там добавляем. Мы проходим по забитой людьми, ларьками, заборами и машинами сумасшедшей Сенной, и я покупаю «Беломор». Отсюда прекрасно можно выйти и на Невский по каналу, но мы сворачиваем снова к Исаакиевской. Идем мы почти молча, чаще всего обсуждая дорогу к следующей нашей алкогольной остановке.

Как приятно, еще только заходя в недавно отремонтированный разлив на Горького, уже наметить план возможного передвижения, например, по направлению к «Молнии» на Большом.

Мы пьем на Гоголя водку, закусывая заботливо прихваченной Борисом из дому мацой. За нашим столиком стоят мужчина и женщина совершенно испитые. Борис угощает и их. «Евреи?» – радостно – доброжелательно спрашивает женщина. Борис с готовностью отвечает, что он только на половину. «Я тоже на половину еврейка, а на половину выблядок», – радуется женщина совпадению. Мы все уже пьяные. После Гоголя мы всегда курим на берегу Мойки. «Как зябко в Ленинграде, как бессмысленно красиво», – угрюмо думаю я. «Все это х*йня, Кипнис, – резюмирует Борис, – не бери ты это в голову».  Мы не спеша пьем портвейн на Желябова в уютном подвальчике напротив овощного. Уже темно на улице, мокрый снег и ветер, час пик прошел и довольно пусто. Мы выходим на Мойку и идем к Невскому. Холодно.

Все-таки лучше всего выпивать на моей кухне, посматривая с пятого этажа во двор. Видны крыши и антенны, тополь и постоянно включенный телевизор в окне напротив. Тихо, только капает из крана вода.

«Я привык жить в этом безумии, Кипнис», – сообщает Борис. Я пью и смотрю его рисунки. Я слышу и на тихой кухне гудящий и вибрирующий город вокруг со всей его тяжестью и тоской, грязью, холодом, слепящим больным солнцем и пылью. Я чувствую его в каждом глотке спирта и водки. И мне уже не понятно – рисунки ли его отражение или город лишь часть странного их мира, я поражаюсь цельности и красоте всего этого видения. Только небо – книга между книг и свободы крутой алкоголь. Темнеет, и в окнах напротив зажигают свет.

Мы спускаемся по темной лестнице и выходим на Зверинскую. После темноты подъезда на улице кажется светло. Отсюда можно пойти в любую сторону. Мы проходим по Съезжинской, выходим на Горького и идем к метро.

Неделю назад, уже в Эдмонтоне, я получил письмо от Бориса из Германии. Заканчивалось оно так: «Проснулся в 10 утра, а в окне: туман и снег. Опять зима».

…В конце июля 2015 года мы возвращались с Елагина с обворожительной Яной Лакобой. По дороге, подходя все ближе к Зверинской, я рассказывал Яне про свою жизнь в этих местах перед нашим с Наташей отъездом в январе девяносто третьего в Канаду. «Ностальжи?» – спросила Яна своим гипнотизирующим голосом. «Нет», – ответил я. «А что, Рыжуленций?» – настаивала она. «Ни-че-го, Пончик», – ответил я. Мы выходили с Большого на Зверинскую.