Прелюдии

Пожилая женщина, одна в своей комнате, танцует вальс. Хромоватые шажки трепетно обнимающей воздух так же выразительны, восторг – тот же, что и пятьдесят лет назад, теперь для нее этот танец – единственная истина. Что-то торжественное звучит в ней, может быть, она, кружащаяся посреди комнаты, вдохновляет Лемминкяйнена на обратную дорогу из темного царства Туонелы, танцующие движимы музыкой былинного размаха. Она услышит весть о том, что дом уже близок, и скажет богам: «Сожгите меня, чтоб я уже встретилась с Ним, вот моя жизнь!» – но она все еще в комнате.

О Пушкине Кипренского

Желая послушать Евгения Онегина, увидел среди прочего композицию, – отрывки, хорошо прочитанные Алексеем Консовским. Портрет Пушкина работы Кипренского не сходил с экрана, и несколько горьких мыслей возникло у меня.

Изображен человек физически сильный, с виду цветущий, но трезво-печальный, роковым образом связанный со стоящей спиной ко всем музе, словно обреченный своими страдальческими чертами свидетельствовать ее существование. Кипренский не сомневается в том, что, нарисовав красиво, сможет передать трагедию. Понятно также, что муза зовет Пушкина, и в том напряжение, что и ушел бы он за ней, но земные законы держат его.

* * *

«Медный всадник», если воспринимать его, как музыкальное произведение, – существует для выявления ценности индивидуального, лирического. Сложность взаимоотношений двух лейт-тем – торжественно-державной и углубленно-личной – слышна сразу. Есть психологический подтекст – он ощутим, например, в обороте «однообразную красивость пехотных ратей» (которую «любит» поэт); в самой кимвальности гимна новой столице. Слышно, что «Печальный пасынок природы» для Пушкина – образ более поэтический, чем вынужденная, в той или иной степени, хвала «полнощных стран красе и диву». Напряжение, с самого начала бывшее в теме Петербурга, приводит в итоге к ужасающим созвучиям, запечатлевшим гнев стихии. То же происходит в «Сказке о рыбаке и рыбке» – море там сродни античным эриниям.

За строками поэмы проступают усталость и горечь, переданные Кипренским в чертах Пушкина. «Медный всадник» – антипод «Бахчисарайского фонтана», где личная трагедия прерывается – автор спасается пантеистическим восторгом в последних строфах. В петербургской повести упоение красотами северной столицы исчерпывает само себя, уступая место фигуре обманутого жизнью лирика, который в итоге умирает у жилища той, которую любил. Это более поздний и трагически-мощный этап творческого пути Пушкина.

Своё

Над фразой главного редактора журнала «Черновик» Александра Очеретянского – много лет мне слышалось в ней что-то язвительное – я думаю до сих пор. Очеретянский слушал, как я играл на скрипке, – мне было тогда лет семнадцать-восемнадцать. Когда я опустил смычок, Александр сказал:

– Вы знаете, есть вещи, которые называются «своё».

Я выспрашиваю у скрипки про это «своё» пятнадцать лет с момента прощания с американским редактором, и она кое-что мне рассказала. Кое-что.

Баратынский

Люблю я вас, богини пенья,

Но ваш чарующий наход,

Сей сладкий трепет вдохновенья, –

Предтечей жизненных невзгод.

Любовь камен с враждой Фортуны –

Одно. Молчу! Боюся я,

Чтоб персты, падшие на струны,

Не пробудили бы перуны,

В которых спит судьба моя.

И отрываюсь, полный муки,

От музы, ласковой ко мне.

И говорю: до завтра, звуки!

Пусть день угаснет в тишине.

<1844>

Это стихотворение относится к эпохе, в которой поэты свободно соприкасались с Элизиумом. Оно, с одной стороны, говорит о драматическом взаимоотношении жизни и творчества Баратынского, – но не один только опыт слышен в нем.

Баратынский предстал полным веры в тот мир, который являлся ему, в мир, сурово испытывавший его, мир, ждущий его.

Слова «Пусть день угаснет в тишине» – несут вместе с лирическим образом и биографический смысл.

В этой последней фразе поэт, освободившись от бремени земной лиры, замолкая перед совершенством мироздания, – уходит. Он говорит не об одном лишь желании тишины – говорит о некоем своем неоспоримом праве.