| ПРОЗА | Выпуск 72 |
Это одно из воспоминаний о человеческой доброте, которая, вопреки строгим запретам, побеждая страх и недоверие, облегчала тяготы военного времени. Только один эпизод из моих многотрудных фронтовых будней.
Недавно я оказался в Германии, и не случайно – прилетел навестить своего младшего сына и его семью, постоянно живущих в небольшом городке вблизи Нюрнберга. Да и повод был серьёзный и в то же время радостный: родилась ещё одна внучка. Ну, как не познакомиться с нею!
В культурную программу моего пребывания мы с сыном включили и посещение достопримечательностей Нюрнберга – этого древнего баварского города, в котором гармонично уживаются седая старина и строгая современность.
…Позади остались и поразивший своей массивностью замок XI века, и производящие неизгладимое впечатление древнеготические храмы XIII–XV веков, и всегда полный посетителей дом известного художника Альбрехта Дюрера, и обжигающие память врезанные в мостовую тёмные гранитные плиты с высеченной шестиугольной звездой и готической вязью: «На этом месте стояла синагога». И строгий Дворец правосудия, где в первые послевоенные годы проходил знаменитый судебный процесс над главными немецко-фашистскими преступниками. И… ещё много чего довелось посмотреть и поразиться увиденным.
В один из дней сын предложил: «В следующее воскресенье поедем ещё раз в Нюрнберг, на главную площадь города. По выходным там торговля».
Я с удовольствием согласился. И в назначенный день мы с сыном на его машине отправились в недальний путь.
…Площадь как площадь – довольно просторная, с несколькими вливающимися в неё чистыми улицами и такими же улицами, выходящими из неё. Но в воскресные дни она превращается в торговые ряды, в палатках и лотках которых, кажется, нет только птичьего молока. Одежда, обувь, разнообразные продукты с ближних полей, садов и ферм, инструменты и приспособления для любого дела, сувениры, изделия народных мастеров (от гончаров, кузнецов и резчиков по дереву до ювелиров) – на любой вкус, на любой кошелёк.
А народу-то, народу! – и всем легко, весело, все доброжелательно беседуют, улыбаются, шутят. Продавцы зазывают, предлагают, нахваливают свой товар. Праздник!
Неужели эти приветливые, добродушные люди – дети, внуки и правнуки тех, кто в середине прошлого века, безумно поддавшись на сумасбродные идеи маньяка, разорил Европу, отправил на виселицы, в газовые камеры, рвы и крематории миллионы людей?
Посетители торговой площади, одетые просто и недорого, но чисто, со вкусом и удобно, рассматривают выставленные и подвешенные товары, любуются, интересуются, прицениваются, покупают.
Молодые родители неспешно толкают перед собой коляску с розовощёким малышом.
Над всем разновозрастным, разноголосым многолюдьем с лёгким гулом царят мир и покой. И кажется, что так было всегда.
Из благодушного состояния меня вывела инвалидная коляска. В ней медленно передвигается пожилой мужчина, пожалуй, мой ровесник. Его не слушаются ноги.
И опрокинулось время…
Ах, эти воспоминания! Как часто давно минувшая война тревожит меня, не отпускает, не позволяет забыть её, возвращает в далёкое прошлое! Это, видимо, уже пожизненно.
Вот и сейчас.
…Март сорок четвёртого. Фронт. Украина, острый запах гари. Над горизонтом – густой дым. Там горит Херсон, а, может, и не Херсон, тогда всё горело, а мне было не до географических уточнений.
Нашему сильно поредевшему в последнем бою стрелковому взводу приказано сопроводить на сборный пункт в ближайшем тылу несколько десятков пленных немцев, захваченных в только что освобождённом большом селе.
Идём, тяжело ступая по чернозёмно-снежному месиву, по дороге, размятой автомобилями и тележными колёсами, танковыми гусеницами, пушечными лафетами, лошадиными копытами, тысячами солдатских сапог и ботинок. Идём мимо скелетов сгоревших машин, уткнувшихся стволами в грязь немецких пушек, развороченных взрывами телег и убитых лошадей. Идём, огибая воронки от снарядов и бомб. Здесь ещё вчера бушевал смертоносный огонь войны.
В жалкой, грязной, вяло бредущей толпе пленных замечаю продрогшего плачущего юношу. По виду – мой одногодок, восемнадцать ему, не больше. Он же без шинели! И босой! Молоденький немец мучительно передвигает багрово-синие распухшие ноги по чавкающему дорожному месиву.
Почему раздетый? Почему босой? Выскочил, спасаясь, из саманной хаты без шинели, без сапог? Или после боя какой-нибудь злой, уставший славянин-пехотинец скинул свои развалившиеся ботинки с мокрыми обмотками и, угрожающе щёлкнув затвором автомата, всунул застывшие ноги в добротные, кованые сапоги немца?
Впереди, в нескольких шагах от юноши, в толпе пленных лениво передвигается высокий, надменного вида офицер в огромных очках, с накинутым на голову и плечи серым солдатским одеялом.
Стянув с офицера одеяло, я, подкрепив команду выразительным движением автомата, велел босоногому юноше выйти из толпы:
– Kom heraus! – Выходи!
– Ты что вздумал, сержант? – грозно прикрикнул на меня начальник конвоя.
– Ноги ему обмотаю, товарищ лейтенант. Жалко фрица, замёрз совсем.
– Нашёл кого жалеть! На кой хрен он тебе сдался! Шлёпни его в кювете – и все дела. При попытке к бегству. И фрицу легче: мучиться не будет.
– Как же так, он же пленный!
– Ну как знаешь. Потом догонишь, – примирительно сказал мой взводный.
Немчик испуганно затрясся, плаксиво запричитал:
– Nicht schissen! Nicht schissen! – Не стрелять! Не стрелять!
Трофейным ножиком я выкроил из одеяла («давай, фриц, помогай!») две онучи, обмотал ими пленному ноги, обвязал их, не помню чем: или каким-то шнуром, или обрывками полевого телефонного провода, а, может, полосками из одеяла – выпало из памяти. Скомандовал «обутому» немцу:
– Vorwarts! Schnell! (Вперёд! Быстро!)
Догоняя строй (точнее, серо-зелёную толпу), пленный солдатик дрожащими от холода и страха губами повторял:
– Danke! Vielen Dank! Шпасибо! – Благодарю! Большое спасибо!
Не тот ли бывший юный немецкий солдат, с которым военная служба свела меня на фронтовой дороге, передвигался в инвалидной коляске по воскресной торговой площади Нюрнберга?
Погрузившись в воспоминания, мысленно уйдя в далёкую сырую и холодную весну 44-го, я потерял из виду инвалида в коляске. Но что-то остро впилось в мою душу, начало ныть и тревожить память. Я прекрасно понимал, что не узнаю в пожилом немце того босоногого солдатика, даже если окажется, что это он. Столько лет прошло, целая жизнь! А если и узнаем друг друга, что я ему скажу? Запоздало извинюсь за неизвестного пехотинца, пустившего немца босиком? Или немец еще раз поблагодарит меня за онучи, которые мало чем ему помогли?
…Тогда мы засветло добрели до сборного пункта, лейтенант сдал пленных по счёту, сунул бумаги в видавшую виды полевую сумку – гора с плеч!
Приняв пленных, начальник сборного пункта, упитанный капитан из особистов, велел немедленно накормить их; больных, раненых и обмороженных он приказал отправить в санчасть. Седоусый старшина молча швырнул «моему» немцу поношенную, мышиного цвета шинель и старые ботинки. Затем, что-то проворчав себе под нос, со злостью произнес:
– Носи, гадёныш, помни мою доброту!
Выполнив задание, мы, несколько бойцов во главе с лейтенантом, двинулись в обратный путь – догонять свою часть.
…Вернувшись из марта сорок четвёртого на сегодняшнюю городскую площадь, я спохватился: «Где же он, немец в коляске?»
И бросился на поиски. Найти, спросить! Среди неторопливого люда я, наверное, был похож на виновато убегающего от чего-то или решительно догоняющего кого-то. Я метался из стороны в сторону с беспокойным взглядом – влево, вправо. Не мог же инвалид в коляске исчезнуть бесследно!
Ага, вот он, остановился у прилавка, негромко беседует с продавцами, чем-то заинтересовался, рассматривает выставленный товар, в его руках большая мягкая игрушка. «Покупает подарки для внуков. Или правнуков», – промелькнуло в моей голове.
Я подождал, пока инвалид отъедет от прилавка, и, волнуясь, с трудом подбирая немецкие слова из своего небогатого, оставшегося с войны лексикона, показывая на его ноги, спросил:
– Entschuldigen Sie, Soldat? Krieg? (Извините, солдат? Война?)
Взглянув на меня, немец с грустью ответил:
– Ja, ja. Ukraina. Cherson. (Да, да. Украина. Херсон.)
И, немного помолчав, тихо добавил:
– Verfliechtiger Krieg… (Проклятая война…)
|
|
|