| ПОЭЗИЯ | Выпуск 72 |
|
КОГДА... Когда последний из нас нарисует на небе «прощай»; когда из облака выплывет призраком мертвое солнце; когда закроют навечно дороги, ведущие в рай, тогда зачтется нам, говорю, все сразу зачтется – на пепелище оставшийся сруб, что зарос лебедой; пустое эхо, что прячет свою одичалость в колодце. Куда вернемся, когда нас потянет вернуться домой? Кого дождемся мы, говорю, когда он дождется? СЛОВО Расползался над кладбищем липкий туман, погребая под саваном солнечный свет – может, души сочились из вырытых ям; может, день испарялся за душами вслед. Еле видный, украшенный звуками, храм заглушал невеселые крики ворон; и окрест раздавалось его «не отдам…», и взлетала надежда со дна похорон. Небо, словно размокший от влаги плакат, непрозрачной бумагой ложилось на крест. Прежний текст исчезал, без вины виноват, и читалось нечаянно слово «воскрес». КАРТИНКА Ночь кончилась, выдохнув утро; горчит остывающий кофе, крупинки вращаются в мутном растворе. И муха не сдохнет никак между стёкол оконных, борясь с наступившей зимою. Что толку? Такие законы. Я тоже, бывает, заною над пыльным несбывшимся хламом, пытаясь природу оспорить… О чём я? Ах, да, я о главном. О главном, всегда, априори: вот люди ненужные – вышли, когда стали лишними страсти; вот дождик пролился на крышу и плачется, стар и несчастлив, заброшенный дом на отшибе, где запах таится полынный… И Бог, даже спящий, всё видит. Во сне. Но не правит картину. ГОРОДСКАЯ ЗАРИСОВКА На расстоянии и выше, на расставание и дальше летит листва – как будто дышит всей грудью дерево. Вчерашний окончен день. Его кончина вполне оправдана природой; вот только грустью беспричинной, возможно, вызванной погодой, наполнен воздух в старом сквере, где по дорожкам ходят дамы, чей внешний вид вполне манерен для иллюстрации программы «кому за тридцать…» и «за сорок…», и дальше, дальше, по наклонной до невозможности. Как долог путь увядания… Шаблоном ложится круг привычных связей, обычных мест, стандартных текстов. Все будет так, как было; разве найдется та, что станет вместо судьбой положенного «lento» переходить на «очень живо», встречая гром аплодисментов людей, вдыхающих под пиво чесночный воздух в местном баре. И станет юная девчушка в конкретном женском экземпляре искать себя, пытаясь слушать веселый говор старой клячи, перебиваемый гитарой; и станет думать: «все иначе…», и – «никогда не буду старой». БЕЛЫЙ СОН А вчера мне приснился сон – за окном моим белый день плачет белым снегом, а в нём белым призраком пляшет тень; то не призрак – то белый конь высотою в два этажа; протянула ему ладонь, испугался конь, задрожал и рассыпался на снега, заметая в домах людей, в небе белые облака, а во мне целых семь смертей. Белой шалью накрыл судьбу, что назначена мне была, поцелуем затих на лбу... Я проснулась – ночь умерла... УХОДЯЩАЯ НАТУРА РИЖСКОГО ВЗМОРЬЯ Покрытый вечной изощренностью плюща и проседающий под тяжестью былого, совсем состарился, внезапно отощал – наш летневременный приют, теперь прощай… Какое странное и злое слово… В останках дома чья-то добрая рука рисует видимость обыденных деталей: еще хранят тепло каминовы бока, и дым от шишек снова рвется в облака, и дюнный берег – лучше всех италий; прибрежный воздух полон сырости морской, и вяло-сохнущие полотенца где-то за нескончаемой дворовою листвой вновь наполняются и влагой, и тоской по уходящему в июле лету... Рассаду мха рассыпав щедро по крыльцу, холодный ветер вырывается на волю; морщин добавивший и дому, и лицу, надрывно шепчет, что давно идет к концу все, что считалось данностью живою. Сосна-соседка спрячет старые глаза, прикрыв их искренность покровом светлой грусти. Но вдруг покатится янтарная слеза, и, нить последнюю со вздохом развязав, сосна уставший дом в последний путь отпустит. |
|
|
|