| ПОЭЗИЯ | Выпуск 76 |
|
* * * На Голгофе пасутся козы, ни крестов ещё, ни Христа и роса под утро – не слёзы на зелёной щеке листа. Взор Марии звёзды щекочут, веки вздрагивают во сне. чистит глотку осипший кочет, пляшет память в лунном пятне, Вифлеем снежком припорошен, спит младенец, во сне сопя, в котелке шепоток горошин. искры гаснут, в снегу шипя. Спит Мария, ещё не зная, что судьба уже решена, и, младенца в снах пеленая, почему-то плачет она. И трещит башка у Пилата, заседает синедрион, и собаки пьют воровато тайной вечери кислый бульон, и уже глумливы и ражи – делу время, потехе час – травят байки сытые стражи, разливая вино про запас, предвкушая весёлые случки, когда тех с крестов уберут. Над Голгофой ещё ни тучки. На Голгофе птички поют. * * * На прилавке лишь косточки да потроха на скупого застолья потребу. Чепуха, перебьёмся – небес требуха в самый раз к жизни чёрствому хлебу. Зренье помнит, а память постыдно слепа – попадает, как курица в ощип, когда перебирает времён черепа, узнавая былое на ощупь. Ей ни верить нельзя, ни не верить нельзя – не соврёт, но и правды не скажет. Колея, бездорожье, тропинка, стезя? Волю даст или насмерть зафлажит? Не единым же хлебом – напомнит душа и вздохнёт, мол, хоть корочку мне бы. С шелудивых небес опадает парша. Даждь нам днесь невесёлого хлеба. Хлеб размочим, по водам его отпустив. Крошки в рот с опустевшей ладони. А из завтра звучит позабытый мотив, о грядущем минувшем долдоня. * * * Cколько гитик умеет наука? Сколько волн у протяжного звука, что щекочет замлевший висок? Жизнь безрука, а смерть длиннорука. В восемь струек меж пальцев песок. Солнце катится наискосок в беспросветную ночь до рассвета, к горлу льнёт огневой поясок. Неразборчивый шёпот обета сквозь забор кругового запрета. Хочешь пить и не можешь напиться. На ребре застывает монета. Спит без пороха пороховница. В кулаке задохнулась синица. В колесе бьётся пятая спица. Жизнь – истица, душа, озорница. * * * Тихо падает снег, и крепчает мороз, выпадает в кристаллы небес купорос, и хрусталики выстывших слёзных желёз ослепительно хрупки. Заржавевшая кровь на проталинах грёз, человечьи ошмотья на ветках берёз, всё к собакам, к чертям, в прах, дотла, под откос, не до белой голубки. Она мечется – мать, сирота и вдова, но порука войны кругова, рокова, штыковая лопата в руках божества, на венки и букеты растёт трын-трава и ложится на стынь груза двести. Зеркала тишиной занавесьте. * * * Виснет в воздухе дней перегар. Первый луч на оплывшие свечи. Душу мучает памяти дар. Этих нет, а иные далече. И встречает прогорклый рассвет бог, распятый на лагерной шконке, на плацу, на страницах газет, на измятом клочке похоронки. * * * Вагоны грохочут на стыках, трёх полок прокрустов уют, в оконных продышанных бликах пейзажи куда-то плывут. И звяканью ложечек чайных не в такт отвечает душа, читая в созвучьях случайных, что пишет судьба не спеша. И между разлукой и встречей под звоны кандальные скреп вершится вагонное вече, с чужим преломляется хлеб. Нехитрая закусь для пьянки. А там – за окошком седым бездомности русской времянки и сладкий отечества дым. * * * Случайно откроешь словарик под шорох безумных ночниц, помятый найдёшь календарик, заложенный между страниц. Касания, шёпоты, лица, кромешная тьма напросвет. И щёку щекочет живица – минувшего в будущем след. Там плакалось, пилось и пелось, смеялось, любилось, жилось под страхом рождённую смелость, бессилья весёлую злость. Там билась в ладони синица и звали с собой журавли, пока посиневшая птица купалась в дорожной пыли. Сквозь памяти хрупкость проклюнусь и встретятся, чувств не тая, моя постаревшая юность и юная старость моя. * * * С ногами в душу ломится эпоха, чтобы, с сапог не стряхивая грязь, войти в неё с ухмылкою Молоха и оглядеться, в кресле развалясь. А ты ей что-то про слезу ребёнка, про красоту, спасающую мир – нелепая бумажная шпажонка и молью плащ проеденный до дыр. Ну что ты ей с твоей смешною болью, тварь божья и творения венец? Она тобой – живой земною солью посолит к водке свежий огурец. Но выдохом давая место вдоху любить и плакать, мыслить и страдать, в эпохе жить, одушевлять эпоху и до души её не допускать. * * * Превращение в себя, череда тире и точек. Дятел, по сосне долбя, вниз роняет щепки строчек о веселье на крови, об ушедшей в землю крови, о расстрелянной любви, о растерянной любови, о расхристанной войне, о зарытом в землю мире, об огне, о купине, об изгое, о кумире … И по щепке, по строке грозы, вёдро, явь и грёзы. И щекоткой на щеке божьей вздрагивают слёзы. 2016–2017 |
|
|
|