| IN MEMORIAM | Выпуск 76 |
|
* * * В миропомазанье лесов впустите эхо гончих псов расставьте серых скирд ряды в игре далёкой старины Всё это осень и весна страны которой я не знал Давно похоже тих звонарь страны которая звала и чаще вспоминать просила что и она была красива Как неожиданный мелизм на память дым крестовых изб тень неба белой парусины когда бродили по Руси мы С собою в путь возьму всё я – космополит Руси Всея ДВАДЦАТЬ ПЯТЬ Vade mecum окончился вдруг. Дальше – полюшко дураково. Говорят – ты закончил круг, дожидайся другого. Как давно мне пора наверстать эту мысль в моей жизни скалярной, – что и я угожу на верстак в хирургической и столярной. Между солнечных свежих стропил я устал головой кадить. И стою… как Муму утопил. И не знаю, куда уходить. БАЛЛАДА Ресницы-рощицы, что вы ропщете? Обходиться без слёз пора… Мало плачут в пустыне, – потому и густыми одарил азиаток Алла. Помолчим, помолчим незаметно, помолчим, закусив удила. В караван-сарае, за Меккой разбираются наши дела. Наши мысли – простые дехкане вопрошают опыт чужой: – и ответ – на одном дыханье для владеющего душой. Может быть (если смысл тех слов цел, если те язык и слова), первый – клялся, что видел под солнцем паука о семи головах. Для второго – таинственней грамот был в Рахфе прошлогодний байрам, где на плиты нового храма сел мудрец, и обрушился храм. Третий верил цветному зелью, и забывшись поднялась рука на охоте за быстрой газелью пристрелить своего кунака. Толкователь, все шири ада исходивший по тропам книг, им ответил: «Не чтут Шариат мусульмане, куда ни ткни: пьют вино и скупы на гаремы, земледелец от поля отвык, потому – как камней на горе мы видим праздных и злых горемык. От любимых уходят в город, возвращаются, – прощены, – недовольный и продан и порот и нигде никакой войны! Привидений не видит смелый, знаешь зелье – забудь про ружьё, храмы держит не мудрость, а вера, ждут советов владык – старушьё… Доживём и до горького мёда, – государственной хватит башки гривы ваших коней и знамёна от нужды пустить на мешки!»… Говорил на одном дыханье, за бедой прорицалась беда, помрачнели, как тени, дехкане, как Коран почернела вода. Говорил, пока ночь по рукам дня не спустилась на тихий Харам, и велел им у чёрного камня помолиться за всех мусульман. * * * Я мнителен: сомнительно, что небу дозволено светить без красных дат, но рад погоде, как барыга НЭПу, как увольнительной солдат. Со скоростью иного опознанья под этим небом остудясь, стыдясь, приму тычки за опозданье, и промолчу, нисколько не стыдясь. Я не могу считаться с медяками, мой груз и так тяжёл, как гнев отца… Когда б никто не бросил в меня камень, не помнил бы ни одного лица. Старик хромает, патриот издёрган, дурак довольный кормит лебедей… И пруд и парк – из дёгтя и из дёрна, притягивают листья и людей. * * * У меня в обиходе – парадные, где из окон – собор или мост. Надо мною миры сепаратные, пьяный месяц и несколько звёзд… да десяток бессвязных пародий, адресованных миру в те дни, когда был, как дежурный по роте одинок я. Все были одни. А писать в это время стоило, – цель известности, благо, ясна: если жизнь – одиночное стойло, то на людях и смерть красна. Иногда, как уехать на лето поздней осенью или зимой, пропадал я в Ковчеге Навета, – на вокзале, что рядом с тюрьмой. О мошенниках публиковали, торговали, толпились у касс, ожидали… а публика валит и горит несгораемый газ. Возвращаются – лыжники, джентри, с воздухов, с перепоя, с блинов, – оседать на окраинах, в центре, в вытрезвителях… способ не нов. Рыболовы – шарманщики зимние; тот – на санках везёт инструмент… свитера, полушубки дымные, пальтеца, и по-летнему – мент. Возвращаются с дачных аллей, словно с Альп или Пиреней или как с пьедесталов полей… так и я не стоял перед ней, или пьяные пели парами, что-то помню я, стих один: «Перелесками, перепадами, Пожалуйста, приходи». Хорошо… там увидеть, что внове, а потом перейти через мост и покончить с величием в «Гноме»… пьяный месяц… да несколько звёзд… но, когда не с толпой, а с тенью алкоголь передёрнет венец, то я верю сердец разночтенью и кого-то люблю, наконец… словно локон, подаренный Блоком, это чувство… под этим знаком мне не трудно думать о завтра… Звёзды, словно камешки в футляре, Как в шампанском от земли – снежок. Фонарям – балладу о фигляре, А себе – упречливый стишок. Почему? До белого каленья забавляясь собственной судьбой, – где им до прямого обвиненья, до истории о нас с тобой… Свет ламп без лампады светла и громады вид ламп манит дразнит бедлам ты прекрасен… Сядем, выпьем огненного кофе, сигареты сладко теребя… этот муравейник на Голгофе это время суток и тебя я люблю… но верь дурному глазу, а не в голубые острова… так темнело небо… Сразу! Сразу! – Как перед судом – И ты права. Но от государственной котельной утром, разрывая покрова, обнажало грудь и крест нательный… в золоте Собор… но ты права: Разве случай не достоин оды, множества стихов, названий книг? Но любому чувству нужен отдых… В каждой ячее конгломерата – жизни золотая маята… Что же ты не весела, не рада? Глядя на меня… и ты не та… * * * Дарить хотелось не песней этой… Не той монетой… Скуден мой аванс – в лесу сосновом пишу со снов Вам Эти сны о Вас и обо мне… Нет мой Бог низложен, я так не сложен, что душой кривя, ищу именья, ещё – знаменья, идолов любя. Как месяц меден, так день мой беден. Так мрачна печаль, как ночь без окон… Ты о высоком оставь, дружок, пей чай. Луны сиянье, псалмы, деянья дальняя заря… А в голове сновали снова слова лесного птичьего царя. И встать не силясь (ведь Вы мне снились). я проспал обоз к любимой почте (На этой почве не слыхать колёс). В тех сновиденьях Вы были частью пейзажа, замка, альбома мод, где все детали сводились к счастью, почти лишаясь тревожных нот. На пляже, яхте, траве, спектакле Вы появлялись, и… добрый знак – в пол-оборота и взгляд: – Не так ли? Не так ли было? Почти не так… …Там делит берег голубой просторный дом для нас с тобой. Фургонов ряд заполнил солёный путь на Шале-Милл. На берегу – как в поварской, и пахнет зеленью морской. Приносят волны мокрых стружек дань из пластмассовых игрушек. Плывёт презерватив, плывёт картон с клеймом «Британский флот»… Столь многим берег орошаем, что мы довольны урожаем. Идём, сбивая пыль с обочин, и каждый чем-то озабочен… Узнать судьбу. Спросить Сивиллу… Всё поросло быльём, и виллу купил заезжий дровосек. И ты – для каждого и всех. |
|
|
|