Резонансная камера

Вот несколько русских поэтов ХХ века, издавших первые книги в поздние годы своей жизни: Иннокентий Анненский – «Тихие песни» в 49 лет, Арсений Тарковский – «Перед снегом» в 55, Вениамин Блаженных – «Возвращение к душе» в 69, Игорь Померанцев – «Стихи разных дней» в 45, Лев Лосев – «Чудесный десант» в 48, Ксения Некрасова – «Ночь на баштане» – в 43.

Список это выглядит странно, поэты эти разного «удельного веса», не имеют по большому счету никого лирического сродства, но все-таки чем-то трудно выразимым, какой-то «гомогенной» особенность звукоизвлечения объединены.

В новое время, когда поэтические тексты свободно обосновываются в публичном пространстве, ставшем безразмерным, встретиться с большим неизвестным массивом лирических стихов, думаю, вряд ли возможно. Но между тем Владимир Евстигнеев предлагает нам труд своих дней, где недатированные стихотворения разворачивают страдательный свиток человеческой жизни.

Мы точно не знаем, когда они писались, так как историческая мишура, приметы поденного хаоса выведены за скобки его высокомерной лирической речи, занятой лишь эманациями чувственного переживания.

Трудно представить себе, как лирический поэт (хотя бы один из перечисленных мною), одиноко сочинявший всю свою жизнь, монтирует свой первый публичный кодекс. Что руководит им, совершающим столь трудный выбор? Ведь как бы он ни тасовал свои стихотворения, тавтологии ему не избежать, ибо новая речь всегда однообразна в своей настойчивости, гомогенна и слаба. Но настойчивость и лирическая речь несовместны, и посему слабость однообразия должна быть прочитана нами как тонкость и множественность. А именно в них и будет заключаться подспудная сила высказывания, – то самое, что позволит новой поэтической речи, пришедшей впервые к нам, уцелеть, – словарю оставаться свежим после десятого прочтения, а синтаксису – придавать силлогизму таинственность и неразрешимость. Именно так мы и будем, благодаря поэтам, понимать лирику, – как любовную апорию, как неразрешимый парадокс, возникающий там, где все вроде бы было ясно как божий день.

Но новость любовного страдания, – как залог существования и единственная возможность осмыслить себя, – присущи настоящей лирической поэзией, и она каждый раз строит свое неотразимое время из нежности и сочувствия, – а это и есть тот самый компромисс, без которого невозможно наше существование, не только в языке, но и там, где речи, а может быть, и света уже нет.

Не знаю, насколько точно мне удалось описать феномен возникновения лирического резонанса, но я точно улавливал его, читая собрание стихов Владимира Евстигнеева, так долго державшего их под спудом, будто нарочно электризуя их просодию настолько, что искры разрядов проницали меня в самых неожиданных местах текста, будто они, стихотворения, остались нагальванизированными.