Старость

СТАРОСТЬ

Во дворе прямо перед подъездом еще когда-то давным-давно на одном из очередных ленинских субботников жильцы дома сделали скамейку буквой «П», словно предвидя, что когда-то очень нескоро она им понадобится. Скамейку по мере сил и средств ремонтировали и она более тридцати лет служила людям верой и правдой, встречая,а потом провожая в последний путь очередного старика, «афганца» или ещё кого-нибудь, увидевшего небо в последний раз в своей жизни в одной из многочисленных горячих точек.

День выдался по летнему жаркий и сегодня старики начали собираться во дворе поближе к вечеру, когда предвечерний ветерок принёс так ожидаемую прохладу.

Гаврилыч вышел самым первым и уселся точно на своём месте. Каждый старик или старушка имели своё строго отведённое место в соответствии с личными габаритами и возрастом.

– Ох-хо-хо! – Гаврилыч тяжело вздохнул, полез было по привычке в карман за куревом, но вспомнил, что не курит по настоянию врачей уже четвёртый год и снова вздохнул: – Ох-хо-хо...

– Чего развздыхался, Гаврилович? – заняла своё место Никитична – бойкая и вертлявая не по годам женщина.

– Да вот... Так вот и живём... – Гаврилычу всегда трудно было начинать беседу.

– Ну и живём, чего ж плохого? Пенсию домой приносят – на хлеб хватает, да и не только на хлеб. В транспорте, опять же, бесплатно!

– Так ведь потому и бесплатно, что пенсию домой приносят, – неожиданно скаламбурил Гаврилыч, – старость ведь наступила, вот и приносят домой, думают, что до почты не дошкандыбаем.

– Да ну тебя, ей-Богу! – всплеснула руками Никитична, – Совсем не поэтому, а для того, чтобы какой-нибудь отморозок её у тебя не отобрал, когда понесёшь с почты домой.

– Так ведь и дома-то не факт! Не факт! – загорячился Гаврилыч, – Я вон давеча пенсию получил, а назавтра пришли две дамочки из собеса и сказали, что реформа денежная очень скоро будет. Сказали, что если деньги до пятницы поменять, то будет один к одному, а если с понедельника, то пеня большая вылезет!

– Ну? – насторожилась Никитична.

– Что «ну»? Ну я и отдал. Всё чин по чину – квитанция, роспись, а они уже третью неделю не несут. Я уж и не знаю...

– Ну ты и пень трухлявый! – всплеснула ладошками Никитична,– так ведь это аферистки были! Гаврилыч, ну сколько раз тебя учить? И как ты всё это время?

– Да как... То Михайловна супчику даст, то Танюша котлетку принесёт... Я ничего, я нормально.

– И что бы ты без соседей делал? А дети твои что? Когда в последний раз приезжали?

– Так ведь время у них нет. Работают шибко. Вот в запрошлый год и приезжали.

– «В запрошлый го-од»!– передразнила Никитична, – у них с запрошлого года уже два отпуска было, уж могли бы навестить батьку, тут езды-то два часа на электричке да двадцать минут на маршрутке!

Гаврилыч понурил голову. Что правда, то правда – не спешили к нему дети и внуков не везли. Как сыновья переженились, так и закончились совместные походы на близкую речку с удочками и посиделки на кухне под бутылочку красненького, да под душистую сигаретку. Не любят его невестки, а за что – непонятно.

К скамейке, тяжело дыша и грузно опираясь на палочку, подошла Сергеевна:

– Мир вам, «молодёжь»!

– Вот и я говорю – молодёжь! – дробно засмеялась Никитична, – а Гаврилыч всё про старость да про старость.

– Да я что? Я ничего, – слабо запротестовал Гаврилыч, – мне ещё куда ни шло, а вон Сергеевне с её диабетом совсем худо!

– Худо, Гаврилыч!– Сергеевна уселась на своё место,– Плохо мне днём было, думала уже скорую вызывать.

– Ты бы лучше Михайловне или Васильевне позвонила сначала! Они же медики! – посоветовала Никитична.

– Они пенсионеры, а не медики! – возразила Сергеевна, – да и зачем их тревожить? И так каждый день кто-нибудь приходит проверить – не окочурилась ли? Вы уж тут мне не дайте залежаться, если что. А то потом не выветрите!

– Да типун тебе на язык! – в сердцах сплюнула невесть откуда взявшаяся Петровна.

– Так ведь старость не обманешь! – на глазах у Сергеевны навернулись слёзы.

– Грех тебе причитать! Твоя дочь за речкой живёт, каждую неделю наведывается, а ты тут...– Никитична даже подпрыгнула от негодования.

– Ну да, раз в неделю. Я же шесть дней не пролежу, если прямо на следующий помру, – Сергеевна тоже заволновалась, – имейте все в виду – я следующая на очереди.

Гаврилыч не вступал в беседу, но для себя решил, что следующим будет он. Беспощадно болела спина, кружилась голова и временами провалы в памяти достигали ужасающих размеров. Иногда он даже не мог вспомнить имена сыновей, не говоря уже о невестках.

Палыч, как всегда, подошёл чуть ли не строевым шагом, улыбаясь во весь жёлто-железный рот:

– Привет красавицам и к ним примкнувшим!– заорал он жизнерадостно, намекая на Гаврилыча. В свои семьдесят два Палыч выглядел молодцом – высокий, в меру стройный мужик. Губило его одно – почти кромешная глухота. По этой причине часто возникали ссоры с соседями, требующими приглушить звук телевизора. В остальном Палыч был душой стариковской дружины, заводилой и организатором всяческих застолий и других мероприятий. Впрочем, застолий с каждым годом становилось всё меньше, а мероприятий всё больше. Молодежь подъезда никак не соглашалась , к примеру, разбить новую клумбу или покрасить скамейку, или засыпать яму во дворе, через которую во время дождя невозможно было перебраться.

– О чём молчим? – Палыч приложил ладошку к уху, хоть на нём висел слуховой аппарат.

– Да вот о старости говорим! – прокричала Петровна ему в ухо.

– Зачем староста? Мы тут и так хорошо, на равных паях, – вытаращил Палыч глаза.

– Да ну тебя в качель! – вполголоса проговорила Петровна.

– Зачем качели? – неожиданно услышал Палыч, – карусельку – и ту сберечь не смогли, а тут качели!

– О старости у нас разговор! О ста-рос-ти! – помог ему Гаврилыч.

– А что о ней говорить? Это естественно. Старость – она сначала есть, а потом бац – и нету! – первым заржал над своей шуткой Палыч.

На скамейке заулыбались.

– Да уж, – Сергеевна вытерла слезинку, – старость не обманешь и никуда от неё не денешься.

– Уж если заговорила про такое, то и деться могла запросто – молодой бы померла и никакой тебе старости! – брякнула, не подумав, Никитична.

– Да пропади ты пропадом! – задохнулась от возмущения Петровна, – Господь нам всем жизнь долгую подарил.

– Зачем тогда и болячки Господь твой нам дал? – безбожница Никитична немедленно села на любимый конёк. Уж очень она любила доказывать всем, что Бога нет.

– Господь не мой, Господь – всех. А болячки по заслугам, – спокойно парировала Петровна.

– Чёй-то Сергеевна уж какая праведница была, а вон как её диабет скрутил! А я всю жизнь атеисткой была и гляди, какая я вёрткая вся! – подбоченилась Никитична.

– Каждому своё... Сергеевна, может, даже в рай попадёт, а тебя черти сызмальства заприметили, вот и вёрткая ты по жизни. И в аду на сковородке вертеться будешь, да не отвертишься! – строго поджала губы Петровна.

– А ты... Да я... О, Михайловна, добрый вечер! – Никитична искренне обрадовалась смене темы.

– Добрый вечер! – Михайловна поставила сумки и присела на своё место, – завтра сынки приезжают, надо поесть приготовить, так что долго с вами не засижусь.

– Ой, Михайловна, будто я ваш холодильник не видела – там яблоку негде упасть, а вы всё носите и носите! – появилась в дверях подъезда Татьяна, женщина лет пятидесяти, но большая любительница посидеть вместе со всеми на скамейке. На правах соседки она часто навещала Михайловну и знала о чём говорит.

– Так ведь свеженьким хочется побаловать! – Михайловна счастливо улыбнулась,– Здоровые они у меня, аппетиты прямо зверские!

– Это верно – здоровые и весёлые, – подтвердила Сергеевна, – и внуки к тебе частенько наведываются. Завидую я тебе, Михайловна, белой завистью! А мы тут о старости говорим.

– Да-а. Старость... – Михайловна засмурнилась было, но тут же опять повеселела, – вчера про академика Павлова передачу смотрела, так он говорил, что старость – это такая гадость, когда волосы растут там, где не надо, а выпадают там, где надо!

Скамейка засмеялась: Гаврилыч – взахлёб, Сергеевна – с одышкой, Петровна – скромненько, Никитична – визгливо, Татьяна просто захохотала, а Палыч, подумав, что смеются над ним, внезапно обиделся.

– Да не над тобой!– зная обидчивый характер Палыча, кричала ему в ухо Никитична, – Старость, когда ненужные волосы растут, а нужные выпадают!

– Где это у меня ненужные волосы растут? А ты сама-то видела?– вконец рассердился Палыч.

– Да ну тебя!– Никитична тоже рассердилась и отвернулась.

– Где у меня растут ненужные волосы? Я тебя спрашиваю – где? – Палыч понял, что смеются не над ним, повеселел и решил перевести всё в шутку.

– На бороде!

– А я думаю, что старость – это самое счастливое время в жизни – время очищения, – Петровна мелко перекрестилась.

– Старость – это когда дети тебя не забывают, – грустно произнёс Гаврилыч.

– Старость – это когда тебя дети не забывают и ждут , когда ты окочуришься, что бы занять жилплощадь! – Никитична, как всегда, была в своём злобно-агрессивном репертуаре.

– Карга ты старая! Всё бы тебе гадости говорить!– Сергеевна заплакала.

– Ну, Никитична, вы и вправду базар-то просеивайте! – у Татьяны сын уже в третий раз сел в тюрьму и она немного владела «феней».

– Да ладно вам! И пошутить нельзя!– Никитична посмотрела на Палыча и опять заорала ему в ухо:

– Палыч! Что такое, по-твоему, старость?!

Палыч задумался и, помолчав немного, изрёк:

– Старость – это когда ты уже не оборачиваешься вслед красивой женщине! А я оборачиваюсь! Значит, я не старый!

– Да ты у нас хоть куда! – Петровна строго на него посмотрела,– и в молодости ни одной юбки не пропускал, как же! Старый ты пень! Небось, из-за маразма своего уж и не помнишь, зачем оборачиваешься-то?

Как ни странно, но Палыч услышал почти всё и ответил с достоинством:

– Верно говоришь, Петровна, кобель я был знатный! Да и сейчас, наверное смог бы, но юбок-то почти не осталось, всё в джинсы влезть норовят, а много ли так рассмотришь?– было видно, что Палыча вопрос юбок волновал до сих пор.

– Старость – это когда ты с каждым днём всё ближе и ближе к Богу, – вернулась к теме Петровна.

– Петровна, так ведь Человек, как только родится, сразу начинает в календаре крестики ставить – сколько ему осталось до этой самой встречи, – робко возразила Татьяна.

– Верно говоришь, Танюша, только Человек ни в детстве, ни в юности об этом не задумывается. Это к нему приходит позже. Гораздо позже!– и Петровна опять перекрестилась.

– Старость – это когда у тебя уже очень большие дети и взрослые внуки и даже правнуки и эта старость счастливая, когда,– Михайловна строго посмотрела на Никитичну, – все приезжают навестить маму или бабушку просто потому, что они её любят!

Начал накрапывать дождь.

Первой, тяжело опираясь на палочку, со скамейки поднялась Сергеевна.

Гаврилыч и Татьяна, забрав у Михайловны сумки, пошли в подъезд, а она засеменила следом, беспомощно прижав к груди не занятые ношей руки.

Петровна подняла умиротворённое лицо в дождливое небо и трижды перекрестилась.

На скамейке остались только Палыч да Никитична.

– Ну что, старый архар, по домам?

– Да, по домам, кошёлка ты старая...

МИША ГОЗМАН

Мы, штурмана плавбазы «Алексей Поздняков», стоящей уже несколько месяцев в порту Рига в ожидании выхода на ремонт за границу, даже не могли себе представить, какое испытание предстоит нам выдержать в скором времени! Жизнь наша текла неторопливо, от вахты к вахте, монотонность её изредка прерывалась проверками портовыми властями или нашими  конторскими инспекторами. В эти дни мы слегка «вставали на уши», носились по многочисленным палубам и помещениям плавбазы, а потом (после окончания проверок) устраняли замечания, отмеченные в непременно составленных актах, постепенно успокаиваясь и приводя свои нервные клетки в обычное разгильдяйско-настороженное состояние.

Морозное февральское утро полыхало розовым солнцем на почти безоблачном небе и день обещал состояться безмятежным, хоть и ветреным, судя по морским приметам. Я вдыхал свежий воздух, стоя на крыле мостика и мечтая о морских просторах во-первых, и о собственной кооперативной квартире во-вторых.

Мои мечты прервал второй штурман Карпухин, возникший на крыле «аки тать в ночи»:

– Румянцев, беда! У нас новый капитан!

Ха! Новый капитан... Надо сказать, что за четыре месяца моей жизни на «Позднякове» как раз и сменилось ровно четыре капитана – по одному в месяц. В связи с этим сердце моё не ёкнуло, душа не провалилась в пятки, и настроение совсем не испортилось:

– И что? Пережили разруху, переживём и изобилие! – мне показалось, что я сострил.

Вовка посмотрел на меня с сожалением, махнул рукой и пошёл в рубку заваривать кофе. Немного  постояв, я присоединился к нему. Кофе пили молча.

Раздалось три звонка – так вахтеный матрос у трапа сообщал о прибытии на борт капитана. Карпухин с сожалением поставил на столик недопитую чашку:

– Ладно, пошёл докладывать. Прости, если что не так! – наверное и ему показалось, что он сострил.

В тринадцать ноль-ноль было объявлено о сборе в капитанском салоне для всего штурмаского состава. Очень некстати – сегодня как раз была моя очередь идти в «Стол заказов» за коньяком «Белый аист», шоколадкой и баночкой шпротного паштета. Да, да... В магазине такую роскошь купить в те времена было непросто, а вот заказать себе бутылочку в «Столе заказов» с обязательным условием – не менее трёх наименований за заказ и переплатить за всё по сравнению с магазинными ценами на полтора рубля больше – это был, наш, если хотите, штурманско-гусарский почерк. Ну в самом деле, не идти же на «малую землю» за пивом! Так мы называли «стекляшку» недалеко от проходной, где круглосуточно торговали полуразведённым пивом. На этой «малой земле» можно было залечь и на несколько дней, а такое залегание претило нашим романтическим натурам по определению. «Стол заказов» не требовал таких больших временных затрат, а обходился всего лишь одним часом с момента заказа – пришёл, например в двенадцать часов, сделал заказ, а через час продавщица снимает с витрины все три требуемых продукта. До сих пор не могу понять, зачем выдерживался этот часовой интервал? Для нагуливания аппетита, что ли?

В назначенное время мы, четверо штурманов, прибыли в салон капитана.

– Газгешите пгедставиться – вновь назначенный капитан Гоз Михаил Ильич! – нам навстречу поднялся старичок небольшого роста в засаленом капитанском кителе, несвежей рубашке и таком же несвежем галстуке. Щёки его были покрыты красными склеротическими узелками, огромный унылый сизоватого оттенка нос навис над верхней губой, подчёркивая некрасивость лица. – Да, да, я буду с вами габотать, вегнее, вы будете габотать под моим гуководством, а я буду от вас тгебовать полного и безусловного выполнения всех моих гаспогяжений и пгиказов!

Лично у меня засосало под ложечкой. Думаю, что у Карпухина тоже. Четвёртый штурман никак не проявил своих эмоций, лишний раз подтверждая невозмутимый характер титульной нации – Норис был чистым латышом. Ну, а старпом относился  к разряду «железных» и его можно было прошибить только фугасом.

Почти два часа Михаил Ильич говорил о том, что надо делать и как надо делать. Мы сначала старательно внимали его словам, потом устали и второй час капитанского монолога протёк мимо наших ушей. Не знаю, о чём думали мои коллеги, но мои мысли были в далёком далеке от капитанского салона и витали они в районе «Стола заказов», который принимал заказы только до пятнадцати часов... Мне вдруг подумалось, что капитан не любит коньяк и уже поэтому он стал мне несимпатичен...

– ...тгетьему штюйману! Эй, штюйман, вегнитесь с небес на землю! – вдруг послышалось мне.

– Да, Михаил Ильич, я вас внимательно слушаю! – я изобразил на своём лице неподдельный интерес.

– Вы меня внимательно слушаете? Это я вас внимательно! – и без того красные щёки капитана стали вообще багровыми, он пронзил меня взглядом маленьких глаз из-под лохматых бровей. – Вы не ответили на тги моих вопгоса!

– Три? – мне стало стыдно. – Повторите, пожалуйста, а то я тут задумался о получении квартиры, – я неловко попытался выйти из неудобной для меня ситуации.

Капитан вышел из-за стола, предъявив миру помятые брюки и растоптанные ботинки, которые казались размеров на пять больше требуемых. Я вскочил с дивана и встал по стойке смирно. Михаил Ильич подошёл ко мне и опять взбуровил меня своим неприятным взглядом:

– Я люблю коньяк, не несите напгаслину! И «Стол заказов» потегпит сегодня без вас. Садитесь, тгетий штюйман, и слушайте внимательно капитана, а не думайте вслух пго коньяк и «малую землю»!

Опозоренный, я грохнулся на диван. А штурмана, гады, заржали. Даже Норис. А ведь славился своей титульной невозмутимостью!

И потекла наша жизнь партизанскими тропами, азартно и вдохновенно. Невозможно было на огромной плавбазе найти безопасную дорогу из носовой надстройки в кормовую – везде можно было напороться на капитана: на трапах, на рыбной фабрике, у провизионок, даже на улице «8 марта» – так мы называли коридор палубы по левому борту, где жил женский персонал плавбазы. Он был везде! Иногда думалось, что вместо одного Гоза нам прислали пять Гозманов – так его было много!

Миша Гоз – так мы называли его между собой. Не «Миша», не «Гоз» и не «Гозман»! Он приезжал на судно ровно к восьми, принимал доклад вахтенного штурмана о происшествиях, потрясших плавбазу за время его отсутствия, и через час уходил неспешным шагом в Управление на диспетчерское совещание. Возвращался к одиннадцати и до семнадцати часов проявлял своё присутствие во всех уголках огромной плавучей фабрики.

Михаила Ильича всегда можно было увидеть в одной и той же позе – с руками, скрещёнными на груди, и стоящим по-чаплински в своих огромных старых ботинках. Завидев штурмана он, не разнимая скрещённых рук, указывал пальцем на расположенные поблизости клапан или схему и спрашивал:

– Штюйман, это что?

Миша Гоз был терпелив и мы очень скоро это поняли, поэтому, даже не зная назначения того или иного клапана или участка трубопровода, мы начинали докладывать долго, путанно и не по делу. Он никогда не перебивал, давая нам возможность упасть на самое дно пропасти по имени «морская серость». Часто, пытаясь выпутаться из позорной ситуации, мы сами находили в конце концов правильный ответ и Миша отпускал штурмана с миром. Но стоило только штурману сказать «не знаю», как капитанское лицо внезапно освещалось ехидно-радостной улыбкой и всё, штурману хана! Капитан брал его под руку и вёл в судовое бюро, где на полках плотными рядами стояли папки с судовыми документами, изучать чертежи, схемы. Были дни, когда Миша уезжал домой чуть ли не на последнем автобусе, убедившись, что до его очередной жертвы дошёл смысл его вопроса и что теперь этот несчастный понял, как работает система паротушения и чем фок-мачта отличается от главного двигателя.

Он был нашим кошмаром! Мы даже отработали систему оповещения, чтобы знать, где в данную историческую минуту находится Гозман и как его обойти так, чтобы он нас не заметил. В эту систему были вовлечены штурмана, матросы и даже машинная команда! И тем не менее, чуть ли не каждый второй день кто-нибудь из нас зависал на гозмановском крючке и уже даже думать не смел о коньяке, а лишь только о том, как обойтись малой кровью и сорваться с крючка хотя бы через час-полтора!

Однажды он спросил у Карпухина – чем торговая марка отличается от грузовой. Вовка ответил неправильно. Вызванный из каюты в своё свободное время я – тоже неправильно! А Норис вообще сказал, что торговая марка – это нашивка на джинсах! Ну что с него взять?

На нашей плавбазе польской постройки на борту была нанесена только грузовая марка – символ, указывающий, на сколько можно загружать безопасно судно, чтобы оно не потеряло плавучесть.

В порту у противоположного причала стояла плавбаза «Трудовая слава» немецкой постройки и у неё на борту в дополнение к грузовой была нанесена и торговая марка.

Михаил Ильич собрал всех штурманов:

– Штюймана, послушайте стагого евгея! Мы сейчас пойдём на «Тгудовую славу» и пгоясним этот вопгос!

На мачте «Трудовой славы» я разглядел флаг «Папа», который означал, что всему экипажу необходимо находиться на борту, так как судно выходит в море! Это был наш шанс, и я поспешил им воспользоваться:

– Михаил Ильич! Они в море сегодня выходят, там уже, наверное, погранцы вовсю работают!

Гоз посмотрел на меня с явным сожалением:

– Погганцы, говогите? А вот мы сейчас пойдём и уговогим их немного отдохнуть! Это ведь тгагедия, что тги штюймана не узнают азов коммегции!

Побрели...

Пограничники ещё не начали работать, и Миша повёл нас прямиком в каюту капитана. Эдгар Янович Укис, капитан-директор плавбазы, разрывался между комиссиями из Латрыбпрома и из нашей конторы.

Мы робко остановились в дверях.

– Пгивет всем! – потряс воздух Михаил Ильич, – Эдгаг, отогвись на пагу минут от безделия! Мы тут вот пгишли со штюйманами твою документацию по тогговой магке полистать, дай нам папку и стол, а то на полу мне, стагому евгею, несподгучно!

В каюте наступила гробовая тишина. Потом послышался голос с латышским акцентом, который принадлежал Укису:

– Михал Ильич, прст! Ты вообще опрст?! Видишь, у меня минутки нет воды попить, а ты тут своих архаровцев приволок. Иди к себе на «Поздняков», ёпрст, и их уводи, абвгд!!!

Михаил Ильич обиделся. Он вообще не любил нецензурных выражений. Помолчав несколько мгновений он тяжело вздохнул:

– Ладно, мы пойдём. Только имей в виду, Эдгаг, ты только что тгёх человек лишил необходимых знаний. Даже не знаю, Эдгаг, как ты после этого жить будешь? – и ещё через несколько мгновений, – так как ты жить будешь, Эдгаг Янович, а?

В каюте послышался смешок. Потом ещё один. Потом сплошной хохот. Мы тихонько похихикивали, а Миша стоял в дверях в своей излюбленой чаплинской позе, скромно потупив глаза и горестно вздыхая.

– Эдгар Янович, да дай ты им эту папку, а мы минут десять на мостике перекурим! Гозман всё равно не отцепится, я его сто два года знаю!– главный капитан Латрыбпрома махнул рукой, приглашая всех посторонних выйти из каюты.

Мы очень быстро разобрались в различиях между злополучными марками и собрались уходить.

– Ребята! Михал Ильич! – вдруг взмолился Укис, – Посидите у меня ещё немного, чайку попейте, а я хоть немного отдышусь на вас глядя!

– Чайку? – обрадовался Миша, – это пгекгасно! А то мои штюймана за коньяком уже вкус чая позабыли! У тебя, как всегда, ггузинский байховый пегвый согт? – он лукаво посмотрел на капитана.

– Цейлонский! С лимоном! – потряс Эдгар Янович небольшой коробочкой, – и спасибо, что пришли!

В конце марта раздалось три звонка и я, как вахтенный штурман, встретил у трапа... вновь назначенного капитана.

Ура! Душа пела! Кончились наши мучения! Кончились наши партизанские перебежки и постоянная конспирация. «Стол заказов» опять вернул в наш рацион жидких напитков «Белого аиста». А Норис даже не побрезговал «малой землёй» и был доставлен нами на судно только сутки спустя после его схода на берег.

Мы были рады, но...

Но из нашей жизни ушло что-то необъяснимо интересное, ушла какая-то постоянная интрига. За месяц пребывания Миши Гоза на нашей плавбазе мы узнали так много нового и необходимого каждому из нас в нашей морской практике, что это трудно переоценить даже сейчас, почти сорок лет спустя.

В скором времени Мишу с почётом проводили на пенсию, и его след затерялся в суматохе нашей безалаберной морской жизни.

А я до сих пор помню его стоящим в чаплинской позе со скрещёнными на груди руками, неряшливо одетым, в безразмерно огромных потрепанных ботинках. Так и вижу, как его палец указывает на какой-то агрегат на рыбной фабрике и слышу его вопрос:

– Штюйман, это что?