| ПРОЗА | Выпуск 77 |
– Ваня, милый!.. – начала Улита. – Бабы мне проходу не дают!..
И залилась слезами, закрывая лицо.
– А что им надо?
– Даже язык не поворачивается… «Отдай мужа», говорят.
– Это как же, Уль?.. Креста на них нет! Я, что ли, тряпка какая?..
– Справедливости хотят. «Наши мужики полегли, а твой вернулся…» Ой, да что я такое повторяю!..
И снова Улита залилась слезами.
– Да что такое с людьми творится! – Иван грохнул по столу кулаком. – Ну бабы!.. Ну бабы!
– Особенно… бездетные… – всхлипывая, еле выговорила Улита.
Иван – будто споткнулся на ходу. Замолк и застыл, опустившись на табурет.
«Они про свою старость уже думают!» – сообразил мужик.
Улита беззвучной тенью двинулась к сеням, но Иван настиг ее и обнял, не давая уйти.
– Что ж они, гневать Бога не боятся? – спросил он неизвестно кого. – Умные люди мне говорили, что Гитлер, он ведь тоже на нас неспроста… Было, значит, за что!
– Тьфу, типун тебе на язык! – крутнулась из его объятий Улита, обернулась гневным лицом…
– Ладно, ладно!.. говорят же! Не я сказал…
А сам думал, что в этом есть неизвестная правда. Лицо отца Петра и скорбный взгляд его стояли перед Иваном.
– Ваня, не гляди так! Мне страшно!
Иван вздохнул и ладонью провел себе по лицу.
– Брата Мишу тоже не вернуть! Отца с матерью… – глухо выговорил он. – А на все есть воля Божья.
– Ну что ты всё: Бог да Бог! – вскрикнула Улита.
Иван посмотрел на жену и та закрылась от его взгляда, а Ивану стало ее жалко.
– Уля, а как безногого гармониста зовут?
– Нет, нет! Ты что? Он же, ты думаешь, как покалечился? Все про то знают! Ты ушел на войну, а он поехал в город, там напился и сунул ногу под поезд. Да по пьяни даже обе вытянул. Он такой ни одной бабе не нужен!
– Даже бездетной?
– Про то и речь! – вышла из себя, видя его усмешку, Улита. – Детей хотят от честного отца!
Иван не ответил. Отвечать было нечего. Но разговор оставался незаконченным. Ведь если Улита с ним об этом говорит – значит, бабы сильно ее прижали.
– Так погоди, ты что – с ними согласна?
Улита молча заплакала.
«Ну дела… Ну Иван… Вишь тебя как делят – как коня для вспашки огородов…»
– Это же… Как это называется?.. Ультиматум ихний? Ты мне скажи, как жена, – это разврат или еще нет?
– Ванечка, совсем не с того началось! А прикинулись бабы, что некому крышу чинить, дымоход переложить, даже рыбы наловить…
– Рыбу всем буду ловить! – обрадовался здравой мысли Иван.
– Но вишь ты, слово за слово, все пришло к тому…
Улита не закончила, Иван не переспрашивал. Все и так было ясно.
– В общем, как ты скажешь – так и будет! – избегая его взгляда, заключила Улита.
– А что говорить! Мы хоть и не венчаны, но законные муж и жена!
Но далее эту тему Иван развивать не стал. Простая осторожность остановила его. Яснее ясного, что Улиту он любил. Она у него лучшая из всех – из всех, которые, как ни крути, все до единой – бабы. То бишь, без дитяти – высохший стебель. Без дитяти жизни нет. Без детей – деревни нету.
Они как будто поставили на этом точку: муж и жена, да супружеская верность. Но спокойнее от этого не стало. Ивану чудилось, что это было только начало, что в недрах бабьего общества что-то происходит и еще произойдет.
* * *
То, что сказано между мужем и женой, становится их общей тайной или достоянием. По крайней мере, так было во времена Ивана и Улиты. И покушения женского племени на ее мужа, после того как она поделилась этой бедой с Иваном, перестали Улиту терзать. Она положилась во всем на его слова о супружеской верности, придя даже к собственному парадоксальному выводу, тайному от Ивана, что как бы и чем бы это ни обернулось, он, Иван – ее муж, и больше ничей – даже если у соседок станут рождаться дети. Жить-то им тоже надо.
А на случай дальнейшего приступа подруг и соседок она приготовила свои условия, о которых пока помалкивала. И мы тоже пока промолчим.
Тем временем Иван стал строить пристройку к материнскому родовому дому, в котором некому стало жить, кроме сестер: Дарьи и Марии. Но надо было сестер разделить, чтобы жили с отдельным входом и каждая сама себе хозяйкой. На отдельную избу, конечно, сил и средств было не найти, да еще пришлось бы об участке хлопотать. Хотя власти были далеко, но строгостей не убавлялось.
Иван торопился до зимы подвести сруб под крышу, но не успел. Стены стояли под снегом, как немой укор, но с помощью только Маши с Улитой, да за неполную осень, рассчитывать на большее не приходилось. Отдыхал он изредка на рыбалке, а то и на колхозном поле – все же там было полегче, чем бревна таскать на горбу. Бухаловцы пару раз в сезон присылали в заволожскую бригаду тракториста, а в остальном заволожские обходились собственной мускульной силой.
Так дожили до конца ноября, и отложенный разговор с женой не возобновлялся.
* * *
А женщины не теряли времени даром, хотя и проводили это время сложа руки – на посиделках.
Улита была у них редкой гостьей – только по настойчивому вызову. Ей не надо было голову ломать над устройством собственного будущего, ей предстояло его как-то защищать. И хотя Ивану тоже отводилась немалая роль – пожалуй, даже ключевая – Улита с тревогой ощущала, что как бабья масса порешит, так оно и будет. Ведь не будет же Улита за мужем ходить «на-позырках», у каждого дел невпроворот, а кроме того, Улита подобную слежку считала унизительной и недостойной.
Поэтому она определила для себя одно – нет, даже два неколебимых условия, о которых до поры не говорила мужу.
Так незаметно подступил Рождественский пост. Пост, который бабы не учли, приглашая Улиту на свою итоговую конференцию. Лучшая подруга Люба тоже там была – сидела, не поднимая глаз.
«А в чем она виновата? – спросила себя Улита. – Да ни в чем!»
Поскольку обсуждение прошло без нее и какое-то решение было уже принято, то теперь в собрании повисла цепенящая тишина; все глаза косились на Улиту и тут же пырскали в угол потемнее, а Улита видела, что некое решение, бывшее до ее прихода окончательным, теперь уже разслаивалось, таяло в воздухе неуверенного молчания, нарушить которое не бралась ни одна.
В этом была для Улиты несомненная возможность перехватить командование…
Но все испортила Зойка, которая вдруг пискнула то, что явно здесь уже звучало не однажды: «Ну – нет, пока сама не пощупаю!..»
Все, кроме Улиты и Зойки, покатились со смеху. Смех был какой-то судорожный, лихорадочный, сродни истерике.
– Отсмеялись – и будет! – объявила Улита. – Во-первых…
Тут она выждала и снова повторила с неверным ударением, будто дразня бухаловского председателя:
– Во-первых, поздравляю всех Рождественским постом!
– Вот-те на! – ахнула Фотинья.
– Да ты, мать, что ли посты блюдешь? – крикнула Надежда Сопронова.
– А вот послушайте! – убедительно, уверенно отвечала Улита. – Мою бабушку Прасковью помните?..
– Помним, помним, Царство Небесное! – отозвалось собрание.
– Она меня учила, еще девчонку незамужнюю, двум вещам: к мужу не ложиться в постный день – и не ложиться с ним, когда затяжелею.
– А почему – когда затяжелеешь? – удивилась Надежда.
– Нам неведомо, но если мать не хочет, чтобы сын ее по тюрьмам кантовался или дочка по рукам пошла, а чтобы мать-отца любили и кормили в старости, то, забеременевши, к мужику не ложись!
– Ой!.. – сокрушенно вздохнула Надежда.
Взрыв смеха был ей ответом.
– Ты-то, Надь, чего?! Ты ж, поди, бесплодная!
– Много вы понимаете! – проговорила еле слышно Надежда и опустила голову.
– А про постный день я вам, девоньки, скажу, что мне Иван рассказывал. Он где-то на войне одного бывшего заключенного встретил…
– Ну вот!.. Не надо про заключенных! – возмутилась Зойка.
– А то ты не знала, что попов и батюшек по тюрьмам сажали! – не повышая голоса, ответила Улита.
– Зойка, помолчи! – цыкнули на возмущенную. – Пущай Улита скажет!
– А был в камере у них еще один… ар… хиерей… И там еще был закоренелый, ну, почитай, бандит и вор… И вот он плачется этому архи… ерею: за что, мол, я по тюрьмам ошиваюсь, всего ничего на свободе-то и был!.. Нет, значит, говорит он батюшке, Бога на небе…
– Так оно и есть! – брякнула неожиданно Вера, самая молчаливая из всех.
Улита выдержала паузу, потом продолжила:
– А священник, то есть этот архиерей… говорит: так ты же ведь был зачат среди Великого поста, вот и мыкаешься в тюрьмах – без благодати, а по закону человеческому.
Повисла гробовая тишина. На лицах женщин отразилась мучительная работа ума, словно они вспоминали сроки известных им беременностей и постов.
– Ну и вот! – зазвенел голос Улиты. – Люба, ты моя подружка давняя, а жительница дальняя. С тебя начнем. Иван говорит, что твою крышу может за неделю починить.
(На самом деле это было сиюминутное решение самой Улиты.)
– А что до остального прочего, то, девчонки-бабоньки,… что бы там вы ни думали… – тут голос Улиты зазвенел, готовый оборваться: – Да о чем вообще можно думать, пока сама я не затяжелела?!.
Поднялся плач и крик, всхлипы и объятия… Снова расходились все зарёванные, зацелованные, умилённые своим горьким положением и неопределенностью.
Эх, бабы, бабы, девоньки… И где тот конь, которого мы на скаку остановим?..
Кажется, именно так Улита и подумала.
* * *
С крышей Любы Иван управился не скоро, потому что медленно, с трудом, добывался стройматериал. Бухаловский председатель, не глядя на то, что Люба была вдовой фронтовика, отпускал по крохам – то берёзовую дранку, а то рубероид, прежде уже использованный.
Поэтому расставались «под гарантию» возвращения Ивана после «старого нового года».
– Но над тобой уже не каплет! – успокоил ее Иван. – Так?
– Так! – испуганно глядя на него, кивнула Люба.
«И чего боится? Что я уйду? – подумал Иван. – Так я и должен уйти!»
Все-таки женщины бывают разные, решил он, и это стало маленьким открытием: «Пугливая больно! Или притворяется? Тогда – зачем?»
Они знали друг друга еще со свадьбы Улиты с Иваном, но с той поры не виделись.
Муж Любы призван был через год после женитьбы, но ребенка у них не случилось. Щупленькая Люба до сих пор казалась девочкой, хотя жила хозяйкой целого дома с огородом: вся родня ее мужа сгинула в гражданской войне – по обе стороны. А муж, как значилось в похоронке, лег в польской земле.
– Ну пока, хозяюшка! – улыбнулся Иван (он чуть не назвал ее воробышком). – Спасибо за хлеб, за соль…
– И тебе спасибо.
За все то время, что прожил Иван под ее крышей, Люба ни разу не назвала его по имени. А поначалу говорила ему только «вы».
Иван закинул котомку на плечо, взял ящик с инструментами и вышел на крыльцо. Люба накинула фуфайку и вышла следом.
У замерзшего ручья Иван оглянулся: Люба смотрела ему вслед и была теперь чем-то похожа на Улиту.
Иван вздохнул, улыбнулся Улите, а Любе помахал рукой.
Люба не пошевелилась.
* * *
– Ваня! – едва он показался в клубах пара на пороге, окликнула его Улита. – Василек заболел! Жар у него!
Иван торопливо прошел к Васильку, которому мать постелила поверх сундука, стоявшего в углу.
– А почему тут? – спросил Иван, потрогав губами пылающий лоб сына.
– Так и печь горячая! Невмоготу!
Василек открыл глаза и смотрел помутневшим взором, не узнавая отца.
– Улита, уксус есть?
– Ой, батюшки! – она метнулась к полкам под занавеской. – Вот, хватит?
Полбутылки должно было хватить. Иван разделся, вымыл руки, обнажил худенькое тело Василька и быстро натер его уксусом, после чего закутал сына и всмотрелся в его лицо.
«Это мне укор! – думалось ему. – Это предупреждение!..»
Он не отходил от Василька, пока на лице у того не появилась слабая улыбка…
– А что-нибудь делала, Улита? – спросил Иван.
– Заварила малинки – да он пить не стал.
– Ну, теперь, когда проснется – пить будет!
Он перевел дух и обернулся к Улите:
– Это меня на фронте один врач научил – Камиль Нишанов!
– Спасибо ему! – отозвалась Улита.
– Спасибо, – повторил Иван. – Дай Бог ему здоровья, если жив.
Улита сняла с плиты горячую картошку, разлила по чашкам холодную простоквашу, Иван нарезал хлеб.
– Ну, рассказывай, муженек!
– Соскучился я по вам! – искренне вырвалось у него.
– Мы тоже скучали.
Улита ждала, когда он станет есть. Иван вилкой взял белую дымящуюся картофелину и подул на нее, разделил на четыре части – и, подумав, погрузил их в простоквашу…
– Ну и как Люба?
Вопрос застал его врасплох. Говорить-то, как и спрашивать, было не о чем.
– А что – Люба? Велела кланяться.
Он потянулся за солонкой – и пальцы их, и взгляды их встретились.
– Слышишь, как хорошо Василек задышал? – спросила Улита.
– Слышу! Только… скучно быть ему одному.
– Ну – ты же у меня командир! – не пряча счастливой улыбки, ответила Улита. – Как скомандуешь!..
* * *
Хотя свою войну Иван помнил во всех подробностях, она как бы отодвигалась в какое-то дальнее хранилище памяти. Но бывали, особенно по утрам, такие минуты, когда война не уходила – а, только что виденная во сне, заслоняла белый свет. Улита не сразу стала это понимать – поначалу думала, что это мужа преследуют чужие женские образы. Но однажды, в ответ на ее ласковые расспросы, Иван устало выдохнул: «Война!..» – и стал, посреди недели, собирать рыболовные снасти... Поэтому Улита больше не расспрашивала. В такие дни она ходила при муже на цыпочках и зря его не беспокоила.
Но однажды, на исходе февраля, появился повод его побеспокоить и от сумрачных воспоминаний отвлечь.
Подойдя к нему со спины и положив голову ему на плечо, Улита зашептала мужу в ухо:
– Ванюша, хорошую новость хочешь?
– Давай!
К счастью, он сам обернулся к Улите и обнял ее за плечи, заглянул в глаза…
– А у нас будет маленький!
Его объятие стало крепче, Улита прижалась к нему – и так они стояли неведомо сколько, пока не вернулся с катальной горки румяный Василек и не попросил картофельных драников.
* * *
Когда Улита проводила мужа к Любе «как на войну», то какое-то время зря простояла у оконца в сенях – недоумевая, почему Ивана не видать на дороге. А так хотелось посмотреть вослед…
Иван же зашел в хозяйственный сарай, когда-то служивший хлевом – и там, среди собранных отовсюду пиленых досок, кусков фанеры, брусьев и клочков рубероида, прислонившись к бочонку с капустой, стал невидим для остального мира.
Его обуревали дивные чувства... Дело отчасти было в том, что ему во сне явился отец Петр. Иван испросил у о. Петра благословения на странствие по вдовствующим домам Заволожской округи, на что отец Петр перекрестил Ивана – и растаял. Ивану хотелось верить, что это и было благословением – хотелось, потому что было яснее ясного: этого жребия Ивану не избежать.
Кроме того, Ивану было совестно сознавать свое счастье в обстоянии стольких несчастий вокруг. И он старался обмануть себя, преуменьшая свое счастье, говоря себе, что это не он счастливый и достойный, а просто жена у него – чудо Божие, что такую жену и не мог Господь оставить вдовой.
Но тут отрезвляюще вспоминались рукописные записи в книге сербского старца: что счастье на земле не идет ни в какое сравнение с благодатью Небес. Иван соглашался с этим – как с истиной, превосходящей возможности ума простого человека и потому недоступной Ивану, так сильно зависящему от своей крохотной горячей личной любви.
И он зашел в сумрачный сарай помолиться о том, чтобы дела его не шли ему в осуждение, чтобы страх Божий оставался при нем во всяком случае, чтобы ум его не сбивался с пути и душа его уязвилась бы к любви горней, высшей…
– ...Да с тобою направляем, – воззвал он к ангелу-хранителю, – получу у Господа Христа-Бога моего велию милость!..
Он стоял в стуже мертвого сарая и не чувствовал, что качается вперед-назад, как тростник, колеблемый внешними, и как человек, колеблемый внутренними силами.
* * *
Как ни хоронилась от соседок Улита, а скрыть свою тягость не смогла.
– Что это ты, подруженька, как утица ступаешь? – обратилась к ней на улице Фотинья.
Хоть соседка и не близко жила, а вот поди ж ты: принесла ее зачем-то нелегкая!..
– Да как-то просто так… задумалась!.. Дорога скользкая!
– А мысли у тя хорошие! – одобрила Фотинья. – Прям на лице написаны!
В тот же день все уже знали – может, кроме дальней жительницы Любы. И все пришли гурьбой Улиту поздравлять – со своей наливкой и закусками... И очень удивились, что в доме у служивого Ивана нет ни капли самогона.
– Тебе, Улитушка, теперя нельзя! – наставительно сказала Надежда, сама ни разу не рожавшая. – А тебе, Иванушка, ой как можно! На радостях!
– Вот родим – тогда и радоваться будем! – рассудительно ответил Иван, прекрасно видя, куда ветер дует.
– Какие-то соседи у нас квёлые, поглядите, бабоньки! – с притворным задором выкрикнула Зоя. И не без умысла добавила: – А ить ищо не пост!
В самом деле: подступала масленица – и это был не пост, а сплошное гулянье и катанье.
– Улитушка! – умильно проговорила Зоя. – Отпусти муженька ко мне на блины, пущай как сыр в масле покатается!
– А мука у тя откель, кума? – вмешалась до сих пор молчавшая Галина.
– Ой! – отмахнулась Зоя, лицо ее сморщилось. – Не мука, а мука!
– А несправедливо – по желанию! – взвизгнула Надежда. – По жребию надо!
– Он что у меня – игрушка по лотерее?! – вскипела Улита. – Никакого жеребия! Вот приходите завтра с Любой, а без Любы ничего не будет!
Иван слушал из Васильковой клетушки: не было сил смотреть.
– Ладно! – упавшим голосом согласилась какая-то из женщин, послышались шушуканья – и наступила тишина.
Спустя минуту Улита заглянула к Ивану:
– Ушли, слава тебе Господи! И все гостинцы оставили… – и, скрывая волнение, спросила Василька:
– Сын, хочешь пирожка с черникой?
Усадив Василька в горнице с лакомством, Улита обернулась к мужу:
– А ты что молчишь? Не тебя касается?
Иван ответил на вызов:
– Меня – не касается! Ты моя жена! За всю войну я не в ответе. Или не так, жена?
Улита издала звук, похожий на стон или мычание…
– И мне ведь, Ваня, жалко их! Но ты мой муж – ведь так?
– К чему вопросы? Твой я, твой!
И закричал в дверь горницы:
– Василек! Иди сюда!
Показав на сына, спросил Улиту:
– Это что: тебе не ответ?
Потом легкими ладонями охватил ее живот, еще совсем не заметный:
– И это не ответ?
Лаская ей шею, приподнял подбородок и прошептал на ухо:
– Не для того я кровь проливал за вас, чтобы вас обманывать!
В эту ночь все уснули не на своих местах: Василек – на медленно остывающей печи, а Улита – на груди у мужа, сидящего в неудобной позе за столом.
Уже заполночь муж и жена укладывались как положено.
* * *
Муж Любы, не вернувшийся с войны Леонид, остался в ее памяти будто пятнышко неопределенного цвета. Он имел у женщин славу гулёны и Люба редко видела его дома полную неделю: тот всегда находил предлог два-три дня отсутствовать.
Сначала Люба не понимала, что к чему, потом стала сторониться людей – особенно когда их много и кто-нибудь да отпустит едкое замечание; а проводив Леонида на войну, она снова обрела спокойствие и какое-то самоуважение.
– Ваня, – говорит сейчас Люба, – а на войне очень страшно?
– Страшно, Люба.
– Тогда не разсказывай.
– Да я не собирался.
– А я, дура, Улите говорю: пусть Иван придет про войну разсказать… Она тебе так сказала?
– В точности. Только удивилась. Я ведь и ей ничего не разсказывал. Ну да она тебя поняла!..
– А ты? – первая игривая нотка в робком голосе.
И на Ивана смотрят испуганные глаза из-под стрельчатых бровей.
– Кто его знает, девушка! Вас иногда не понять!
Люба хохотнула, но тут же осеклась. В холщовом фартуке и валенках она уже не казалась воробышком, но что-то мальчишеское все равно в ней оставалось.
Половником она разлила по тарелкам щи, а покончив с этим, достала из кухонного шкапчика бутылку полупрозрачной жидкости.
– Лю-юба! – протянул удивленно Иван. – Я и на фронте пил не больше того, что по приказу. У нас в роду никто не пил.
Люба растерялась.
– Да как же?.. А ради… этого?..
Взяв заплетенные в косу волосы женщины, Иван запрокинул ее лицо – Люба зажмурилась – и он прошептал у нее над щекой:
– Тебе нужен здоровый ребенок, правда?
«Мой ребенок должен быть здоровым!» – как эхо его шепота, подумала она.
Но было еще слишком светло, чтобы смело думать о ребенке. И, хотя была масленица, было бы неприлично вспоминать о блинах. Это было время, когда люди в деревне кормились как птицы. Обладатели государственных зарплат могли еще поехать в областной город и, отстояв несколько дней и ночей в очереди, вернуться домой с мешком муки.
К чаю было подано повидло из брусники.
– Уж извини, оно без сахара! – потупилась хозяйка.
– Ничего! От этого сам чай слаще кажется!
– А хочешь, я тебе почитаю?
– Зачем? – удивился Иван.
– Чтобы день зря не пропал, – тоже с ноткой удивления ответила Люба. – Пока светло…
Иван подумал, что день и так не должен пропасть, но согласился.
Люба достала тетрадку, исписанную женским почерком, и стала читать стихи разных поэтов о любви.
Некоторые стихи показались Ивану красивыми, но терпел он недолго.
– Ты, Люба, лучше сказки почитай!
– Нет у меня сказок! – растерялась Люба.
– Тогда сама будешь сказкой! – улыбнулся Иван.
«В валенках…» – про себя добавил он.
– А ты на войне женщин видел?
– Тех, что я видел, было не отличить от нас мужиков.
– А немецких не видел?
– А немецкие прятались.
– А ты их не искал?
– А я их не искал.
– А я слышала, что мужик без женщин долго не может.
– А это – как он себе скажет! – ответил Иван, вспоминая, что муж ее был гулёна.
– Ой как быстро потемнело! – засмеялась Люба. – А давай еще впотьмах поговорим!
– Поговорим, конечно! Отчего не поговорить!
– Я врозь постелю нам… Или как?
– А не замерзнешь? – тоже чувствуя неловкость, спросил Иван. – У тебя не шибко натоплено.
– Может, стану замерзать, тогда приду! – с облегчением улыбнулась Люба. – Не прогонишь?
– Перестань глупости говорить.
Люба умолкла и стала доставать белье из комода.
…Прежде чем уснуть, она поцеловала его в плечо и прильнула к мужской спине.
– Ванечка-встанечка… – прошептала она в теплую спину.
«Должен быть здоровым мой ребенок!» – повторила она свое желание. – «Господи, сделай так! Мой ребенок… Или сделай так, чтобы он был нашим…»
О Господи!..
Молчание и тьма соединились в доме – и воцарилось тихое дыхание.
Над деревней уже светлело.
* * *
Иван, хоть и не вполне осознанно, сам себе дивился, возвращаясь от Любы на исходе вторых суток – он ощущал странное чувство исполненного долга, а еще удивительнее было то, что этот долг ощущался в какой-то мере как супружеский. Чуть ли не готов был, придя на родной порог, с ходу обнять Улиту и искать в ее лице ту же умиротворенность, что была в лице у Любы. «Нешто ли я теперь хозяин в каждом вдовьем доме?» Эта мысль волновала и даже тревожила его. Он пробовал успокоиться, говоря, что тем самым исполнял свой долг перед собственной женой, у которой могли быть какие-то долги перед женским народом… но тут очень кстати вспомнилось его обещание сделать Васильку «бегущее колесо».
У Ивана был на примете подходящий материал – и он отправился к заброшенным мастерским филиала МТС.
Довоенные ребятишки гордились таким богатством, у кого оно было: обычно некий боковой обруч от колеса полуторки или, на худой конец, завалящую деталь в виде круга достаточного размера – оставалось только сделать из толстой сталистой проволоки подобие крючка-толкача с длинной рукоятью. Крючок удерживал от падения колесо, за которым было можно бежать сколь душе угодно. Зато радости сколько: солнце, дорога и быстрые ноги! Надо было только стежку выбирать хорошую – ровно утоптанную.
Среди безхозного металла Иван нашел подходящий обруч не обруч, но подобие колеса почти ростом с Василька, пожалуй, даже несколько тяжеловатого для пятилетнего ребенка (но к лету парень окрепнет!), вскоре смастерил толкающую рукоятку и, зажав то и другое в руке, стал подниматься на большак, идущий к деревне, – когда заметил на дороге фигуру – кого бы вы подумали? – ну конечно, бойкой и словоохотливой Зои.
– Здорово, хозяин!
– Здравствуйте, коли не шутите!
– Какие могут быть шутки? Звала я Улиту на блины, да она отговорилась: пусть Иван, дескать, идет!
С таким задором, как у Зои, могла одинаково звучать и святая правда, и чистая ложь – притом одновременно. В подтверждение чего она толкнула Ивана бедром.
Иван устоял и металлической добычи не уронил.
– Ты ведь, Зоя, вроде бы не тут живешь?
Но Зою подобный вопрос не смутил.
– А то ты не знаешь, что бабы вкруг тебя – ровно мухи!..
– Хм… Это кто ж я буду, если они мухи?
– Ну – или пчелы! – расхохоталась Зоя. – Это хозяину видней, кто муха, кто пчела!
Иван невольно разсмеялся: муха равно сядет и на кучу, и на мёд.
– У нас был начальник штаба, у него две поговорки были: люди мрут как мухи – и люди выживают, как мухи.
– Важный, видно, был мужчина!
– Я всего-то раз его и слышал: скоро пошел на повышение!
Зоя придвинулась и жарко зашептала:
– Ну пойдем, всё мне и расскажешь!
– Погоди, надо увольнительную взять.
– Да я уже взяла! И блины развела!
«Откуда мука?» – подумал Иван. Но подумал по-крестьянски, а не как сотрудник органов.
Зоя сжала его свободную руку и, не отпуская, ступала бок о бок. Скоро глаза всех уцелевших старушек Заволожья будут из-за кружевных занавесок следить за шагающей парой.
Ни ростом, ни статью Зоя не уступила бы Улите, но сегодня она вырядилась в свои самые яркие, узнаваемые издали одежды: всем ясно, что не с Улей идёт Иван. Зою это нисколько не заботило, а Ивану приходилось привыкать к неожиданной роли первого, и даже единственного, парня на деревне.
Дорога шла в гору, а на взгорке виднелся остов разрушенной часовни. Сначала ее опустошили бухаловские комсомольцы, а уже война взрывом высадила все окна и входную дверь.
– Мне сюда! – сказал Иван, когда они поравнялись с часовней.
– О, там и поцелуемся! – подмигнула Зоя.
Помолимся, молча ответил Иван, чувствуя себя невесть кем – и перед Зоей, и перед этой часовней.
– А ты всегда такой бука? Я Улите пожалуюсь!
И Зоя разразилась бессовестным смехом. Оттолкнув, она отпустила его руку.
На пороге часовни Иван перекрестился, Зоя сделала то же самое. Внутри были голые кирпичные стены, облупившаяся штукатурка и кучи битого кирпича – ниже уровня фундамента: деревянный пол был давно разобран. Не было и купола: торчали несколько железных ребер над остатками барабана.
– Пойдем отсюда! – прошептала Зоя.
– Давай подумаем, сколько людей здесь помолились за сто лет. И о тех, кто с войны не вернулся.
Зоя отвернулась. «Наверное, слезы!» – подумал Иван.
По невозможности поступить иначе, Боже мой, по человеческой земной необходимости мне только так поступить, Господи, не войди в осуждение мое, многогрешнаго мене, но остави мне вольная и невольная…
Зоя стояла рядом неподвижно и беззвучно.
Они снова перекрестились, на этот раз – одновременно, и вышли снова на дорогу.
– Нагнал ты на меня тоски! – с укором произнесла Зоя через сотню шагов. – Теперь должен и развеселить!
– Должен, – откликнулся Иван. И в душе прозвучал будто колокол: «Должен! Должен…»
…Блины у Зои были солоны: она муку берегла от Покрова, пересыпав ее солью. Постное масло горчило, но все это выглядело роскошью да и было роскошью, по сути.
Иван, к своему жгучему стыду, запомнил все Зоины ласки…
Пройдут весна и лето, придет осень, появится маленький Тимоша и наступит Рождество, прежде чем Улита ему скажет:
– Ах, Ваня!.. Ну ты и выдумщик!
…Или от кого набрался?
Но последних слов, мудрая женщина, она не произнесет.
* * *
Иван возвращался из Хотькова.
В холщовой суме полученные для часовни иконы превозмогали неровности дороги. Дно телеги Иван застелил соломой и накрыл ватником, на него и поставил приобретения.
– Эге-гей! – издалека послышался голос, и только затем услыхал Иван мелкую скороговорку догонявших его колес.
– Здорово, родимый!
– Тпру! – сказал Иван своему гнедку.
Бригадирша Зоя правила порожней телегой, которую тащила серая в яблоках лошаденка. Зоя сидела на козлах в бело-красном вязаном платке поверх фуфайки, что твоя королева, и глаза смотрели с вызовом – не то что при встречах постоянно на людях, при раздаче нарядов на работу.
– Что никак не зайдешь, Иван? Рассказал бы, как здоровье…
– Как-то надо зайти… с Улитой.
– Улиту я каженный день на раздаче вижу. А ты мог бы нас навестить!..
– Приходите вы! А чё?..
– Хороший ты человек, Иван! Дай потрогаю!
– А еще не забудь, – напомнил Иван, – что я у вас председатель родительского комитету! Сами же меня назначили! Про школу я знаю почище тебя.
– Ну и как школа у Вани? – придыхая, спросила Зоя, слезая с телеги и подойдя совсем близко.
– Все своим порядком. Никто не жаловался…
Зоя рывком сняла шапку с Ивановой головы и ладонью обняла его затылок.
– Ванечка… – зажмурившись, прошептала она.
– Не тоскуй, Зоя! Я тоже Федю помню…
Лошади, стоявшие без дела, тихонько заржали, приветствуя друг друга.
– Что за жизнь у нас такая, а?..
– Жизнь как жизнь. Хорошей не бывает, а какую заслужишь.
– Ну ты совсем попом стал! – зло хохотнула Зоя.
Иван удивленно помолчал.
– А ты много их слышала?
– Много не много, а догадалась, откуда несет…
Она отвернулась от Ивана, но голову запрокинула, затылком опершись на его плечо. «Подведешь ты, Зоя, меня под монастырь!» – подумалось ему.
– Так ты приходи с Ваней... Придешь?
– Ага. Готовь угощения, – сказала она, глядя в небо сквозь слезы.
– Придумаем.
– Да. Подумай, подумай.
Рывком оторвалась, от чего Иван покачнулся, – и пошла к своей бричке.
– Нну-у! – закричала Зоя и огрела серую в яблоках кнутом.
Размышляя об этой встрече… Нет, какие могут быть размышления тут? В смуте чувств ехал дальше Иван, не понукая своего гнедка. Да, Заволожье тихо-медленно возрастало – и некая толика младого населения была, что греха таить, его собственными детьми. Но он поймал себя на странном и необъяснимом чувстве: что он отец всем без исключения. Хорошим или плохим – но был отцом для всех безотцовских, даже самых старших по возрасту, а безотцовщина была повсеместной.
Горе было в домах Заволожья, но таких деревушек была тьма по стране. Не потому ли та баба-академик, дай Бог ей фамилию, распорядилась извести деревни под корень и расселить по общежитиям. Тут уж Иван призадумался, чувствуя, что логика в этом его заключении исчезает. В общаге-то отцам откуда взяться? Напротив, там детей не завести.
Он не заметил, как некая фигура на краю дороги заставила гнедка остановиться. Старый, даже ветхий старик с гладко отполированной клюкой смотрел на Ивана проницательным, далеко не просительным взглядом.
– Ты не в Антоновку, мил человек?
Иван невольно вздрогнул: по имени покойного Иванова отца – давно уже не звали так его деревню.
– Садись, отец! – пригласил он, дивясь, что старец без посторонней помощи взобрался на телегу и сел на предложенный Иваном ящик.
Гнедко тихо тронул телегу – и они мирно покатили.
Ивану вдруг стало неловко, оттого что он к этому ветхому деньми старцу обратился без достаточного почтения.
– Откуда вы, батюшка?
Поскольку старик не отвечал, Иван оглянулся. Старец, будто того и ждал, улыбнулся кротчайшей улыбкой – и лицом, без движения головы, только лицом изобразив поклон, проговорил:
– Из Радославлева мы.
Хотя Иван за свои сорок с чем-то лет побывал во многих местах двух смежных областей, он и слыхом не слыхал ни о каком Радославлеве. Но что-то удержало его язык от расспросов – и удерживало до тех пор, пока не показался пригорок с часовней.
– Это для меня, батюшка, все едино что Град Китеж.
Опять ответа не было, Иван оглянулся…
Старец улыбнулся одними глазами и сказал:
– Мысль ваша, отче, на праведном пути.
Иван, конечно, этого не понял. Ведь, кроме них, никого рядом больше не было. Когда оказались за сто шагов до часовни, он осмелился спросить:
– Это вы мне сказали, батюшка?
И снова пришлось оглянуться.
Старец смотрел безмятежно, как смотрят выжившие из ума старики, видя что-то недоступное ни нам, ни логике.
– Вам, отче, жить еще и жить, а похоронят вас в монастыре.
Гнедко встал.
– Да где же тут монастырь-то? – пролепетал Иван.
Старец молча улыбался.
– Нно! – прикрикнул на гнедка Иван. Тот нехотя тронул телегу с места.
– А после вашей, отче, кончины все станут говорить вам «отче Иоанне».
Этого Иван уже вынести не смог. Он оглянулся. Они стояли напротив часовни.
Возок Ивана был пуст. Вокруг гулял один лишь ветер.
|
|
|