Китайцы в Пушкине зимой

КИТАЙЦЫ В ПУШКИНЕ ЗИМОЙ

Китайцы в Пушкине зимой!
Глазам не верю, Боже мой!
Как мы их ждали! Дождались.
Ну хоть сквозь землю провались!

На ослепительных холмах
Черно от воронёных глав.
Нахохлились, с цепи спустив
В скрипучий воздух объектив
И алчно камеры трещат,
Как челюстями саранча.

Снимай, китаец бесконечный,
Россию в приступе сердечном,
Снимай, как «тёлку» беглый зэк,
Как все теперь снимают всех.

Картину кисти Ци-Байши
Писать, художник, поспеши.
Поставь мольберт переносной
И, прислонясь к дворцу спиной,
Из прорвы красок – мел и тушь
Худые пальцы предпочтут
Набросить на пленэрный холст
И кисть послушная легко
В морозном воздухе парит…

От снега жмурятся цари
В стеснённых рамах на стенах
(В былые злые времена
Развесила их напоказ
Бесцеремонная рука
Отъявленного царедворца…)

Мимо
Их лиц, потёртых от тоски,
Текут в подобие реки
Шеренги, гидами гонимы,
Из арестантов-пилигримов.
Китайской фирменной трусцой
Сквозь эту аэротрубу
Организованно бегут
Скорее к выходу, домой…

А тут и я: «Ну, Боже мой,
Китайцы в Пушкине зимой!»

БЕССОННИЦА В ДЕРЕВНЕ

Избыточный слух деревенского сторожа ночью
Склоняет в бессонницу, тыкает в пепельницу.
Скрипят подозрительно ржавая дверь и сухой позвоночник.
Из лампочек черпают свечи свою светоносную суть.

Живая ещё и подвижная шапка-ушанка,
Принюхалась к ночи собака и дышит на свет.
Торопится девочка матерью стать – в полусне спозаранку
Замучилась думать, оттуда в ней руки растут или нет.

Несёт вороватый пастух две воды из теперь-то пустого колодца
Поить ненасытных под утро и немногословных коров.
Придирчиво щупает ежеминутно рыбак полумокрые вёсла –
Неделю как им при луне и на солнце не высохнуть в срок.

Склоняется над непохожим дитём далеко безупречная мама.
Луна окосела уже их стерильную жизнь освещать.
Отец закадычный и неподкаблучный, совсем полигамный
Насилует неподкаблучную тоже и чью-то соседскую мать.

Пролилась голодная осень из мокрой разбитой бутылки
На пастбище заплесневелых, когда-то съедобных грибов.
Сгребает пожухлое сено грибник у себя на затылке,
В корзинку кладёт дружелюбно свой проблематичный улов.

Писатель, случайный и недостоверный свидетель текущей картины,
Вострит однобокие лыжи в понятную им колею.
Привычные ноги нечаянно жмут неродные ботинки
И палки подручные тонкий снежок предрассветный ритмично клюют.

ЭКСКУРСОВОД

Дымит Петербург в розовато-полярное небо.
Приезжий прохожий очки надевает на нос.
Он не доверяет, что я никогда в этом городе не был –
Он деньги суёт, спотыкаясь и чуть не целуя взасос.

Садимся в такси. Разговор – не шнурок на ботинке,
Завязывать нужно, толкая в пространство язык.
За стёклами носятся полуживые картинки,
Известные мне. Он с трудом постигает азы…

Вот Пётр долговязый, чумазый, по пояс в болоте
Тащит низкорослую армию, тоже мне – нижегородский бурлак.
Ему бы Сикорского, шельму, с десятком гнедых вертолётов,
Да запропастился в Америке где-то и не дозвониться никак.

Река безымянная катится справа налево.
Чухонцы сидят как индейцы в своих островах.
Царапает Пушкин бумагу профессионально и смело
Про берег и думы, про чёлн на пустынных волнах.

Летят европейцы немытые в пыльных камзолах
Сажать классицизм и барокко на клюквенные поля.
Гремят по стране эшелоны с посланниками комсомола
Дворцы и музеи с приезжими зодчими изготовлять.

Растёт на болотных дрожжах специфический северный город.
Прохожий мой высунулся из машины, таращит очки.
Припухла его голова с провинциальным своим кругозором
И дыбом топорщатся волосы по всей поверхности кожи почти.

Уже пятизвёздная крепость зачинщиков разных мастей завлекает
Под свой хлебосольный, кому-то пожизненный кров.
И экскурсовод, мой коллега, нечленораздельно икает,
Когда сковырнул со стены казематной, увы, неподдельную кровь.

А вот декабрист полуснежный спешит на последнюю в жизни пирушку.
Простава обильная утром подставой фатальной аукнет им всем.
Колотит в свой колокол Герцен, он будит их по старой дружбе
И Ленин приветливо машет им ручкой из фильма,
который пока ещё нем.

Канал Грибоедова, дом, где процентщица полуживая
Раскольникова неизбежного ждёт не дождётся, уже нету сил.
Теперь здесь Ульяшев, мой друг, сам с собой, полон сил, проживает
И после стихов этих вряд ли на чай он меня пригласит.

Планирует мост на воздушных подушках Кулибин настырный –
Построил его и потом куда надобно двигай и ставь.
Но Чкалов всесильный таранит проект как насквозь субъективный:
«Под этим мостом никому и никак невозможно летать!»

Интриги и заговоры, революции, перевороты…
Язык заплетается в скороговорке навязчивых «р».
Таксист разъярённый разруливает резко за поворотом
И в дверцы раскрытые нас выпроваживает как швейцар, например.

Зашли на опушку гранитного финского леса.
Заядлый фотограф в прохожем уснул. Он с дороги устал.
Прилёг на подножие полуатланта-полугеркулеса
И воздух снотворный смакуют со свистом слепые уста.

* * *

Дыхнул от Эмиратов влагостойкий ветер,
И оседает в собственную пыль исакиевский гранит.
Приговоренный пить сухое «Имеретли»
Завидует себе ефрейтор-отставник.

Он пишет вползрачка свечой единоглазой
Рассыпчатую книгу на фарфоровой стене.
Спит в темечке его нетронутый соблазн –
Копнуть на ощупь жизнь в непокорном сне.

Преступно голодает ночь на грани утра.
Её баюкает обманчивый причал.
Сверлит скворец в скворечнике раздутом
Дупло для неучтённых дочерью внучат.

Уже пружинит день в затворе у винтовки.
Она висит казённым дулом вниз,
Подальше от поклонников неловких
В просторах сцены, в сумерках кулис.

Содержание

Дальше