| ПОЭЗИЯ | Выпуск 77 |
|
Есть ли над нами Бог: или лишь самолёты бороздят просторы бескрайней родины нашей Манды Халдейской, ея высоты? Так я поставил вопрос не из гордыни житейской, а от печали такой От печали такой галилейской слыша повсюду свист разбойника Соловья; Есть ли над нами Бог и кругла ль Земля: Вот я поставил вопрос, Взор подняв к потолку, И на вопрос мне ответили сразу дрозды: «ку-ку» С ними кукушки пропели: «фьюить-фьюить» Бог ну конечно есть: золотая нить. Можно ли верить свидетельствам вашим, Плача спросил их я: Примут ли здесь в окружном суду свидетельство соловья? «Может и нет, зато примут в райском саду. Эй, Илилишь, Илилишь, ты в своё ли уме – зачастил какаду. Что тебе суд окружной и кругла ль земля, Если даже такого какулию любят, как я, И одевают в одежды ярких цветов. Вот я всё время вру, как последний пёс, Но получаю прощение каждый раз, И от радости вру на три короба больше каждый раз. Также и ты, Илилишь – самолёты пусть их летают, не те ты, милый, видишь высоты». «Попка, ты врёшь. Я не верю», – сказал я, «спросим у рыб, проплывающих среди толстовских глыб и изучающих Ницше большой размокший талмуд «Так говорил Заратустра» – они не лгут». Рыбы сказали, поправив очёчечки: «Большей фигни не читали мы, большей мутни. Мы ведь с тобою не любим плавать в мутной водичёчкэ – Глядишь, нас изловят с тобою, себя вини. Ты вот спросил, стеная, а Фридрих вообще утверждал и упыря какого-то изображал перед всеми, над безднами прыгая горным козлом И пренебрегши овечкой небесной. С ума сошёл. Ты не отличаешь, мы видим, добра от зла, И облаков овечек от горемыки козла. Помнишь, как в детстве играли в одну игру «Веришь – не веришь»: тогда ты чувствовал ту грань между правдою и враньём? Вот. А теперь глядишь в мир феноменов и почитаешь себя большой шишкой на ниве любомудрия». Есть ли под нами Бог, спросил я тогда, Тупо уставившись в пол как работник Его Балда. Мне отвечал тучный как Фет поп: «Эх ты Фома, Фома! Мой толоконный лоб – Богу свидетель – ведь думал и я, как ты, стремясь утаить от работника причитающуюся ему мзду и премиальные, но после второго щелчка поверил и я, как все гениальные священнослужители. Так же поверил святой Августин и Гоморры унылыя жители После того как были дотла сожжены. Так же поверил и Мертон Фома – от своей внебрачной жены Получив поглаживаний букет и улыбку И принеся Ему в дар дар речи. А ты говоришь «самолёт», оборвав золотую нитку». Окстись, человече! Я тут немного духом воспрял, хлебнул литовского пива, И аргументу попа внял молчаливо, Певшего на хорах на мотив частушки: «Эй, Илилишь, Илилишь, или птица тебя рисовала, Или весь мир, как раскрашенное одеяло, а облака как подушки?» Так я понемногу восстал из печали глубокой И, на качели сев, преставился ненароком, Ещё менее, чем до того понимая, Но мнимости не поддавшись, вперёд качнулся и как в глубоком сне, где-то вверху родившись Заново, перевернулся. Жизнь же, моя качнувшись вправо, качнулась влево Перпендикулярно качелям, и тут я назад качнулся, тронувшись головой о Небо. Есть ли ещё вопросы? – меня спросили. Я же молчал как рыба, не допытываясь уже, есть ли за нами Бог, или перед нами. Карта моя была бита. Надо мною летели два самолёта, к небу пришиты. «Эй, Илилишь, Илилишь, или рыба тебя насвистала, Или весь мир, как раскрашенное одеяло?» |
|
|
|