| ПЕРЕВОДЫ | Выпуск 77 |
|
1 Кто-то в талесе бродит среди твоих стен. Грустя в одиночестве, бодрствует в городе ночью. Вот он вслушался: храмы и проходные дворы Отзываются эхом, как сердца, заметенные пылью. Ты – псалтырь из железа и глины, Каждая стена – мелодия, каждый камень – молитва. Когда заливает луна каббалические переулки, Обнажается твоя таинственная красота. Грусть – твоя радость, торжество глубокого баса В промозглой часовне, твои праздники – бдения, И твое утешение – сиятельная нищета, Словно летний туман тихих предместий. Ты – темный талисман, вправленный в Литву, Поросший лишайниками и серыми мхами. Все твои стены – пергаменты, каждый камень – Писание, Разложенные и раскрытые по ночам, Когда на старой синагоге оцепеневший водонос Стоит и, задрав бороду, считает звезды. 2 Грустя в одиночестве, бодрствую в городе ночью: Ни звука вокруг; громоздятся дома – груды лохмотьев, Только где-то вверху свеча оплывает и меркнет – Каббалист-полуночник, пристроившись на чердаке, Прядет, как паук, тусклую нить бытия: – Есть ли кто-нибудь там, в пустоте леденящей, Из которой, оглохшие, мы услышим блуждающий голос? И стоит перед ним во мраке свинцовый Разиэль. Пергаментные крылья его обветшали и истрепались, Глазницы полны до краев песка и паутины: – Нет! Только грусть, больше нет никого!.. Догорает свеча. Зеленый еврей слушает, окаменев, И пьет темноту из ангельских глазниц. Кровля над кровлей – легкие горбатой твари, Которыми дышит она, задремав между холмов. А, может, город, ты – сон каббалиста, Летящий во тьме, как паутина летит в бабье лето? 3 Ты – псалтырь из железа и глины, Разбрелись и скитаются твои полинявшие буквы: Женщины – сдоба, мужчины – тверды, как деревья, Непроглядные бороды, плечи, будто из камня, И живые глаза, удлиненные, точно речные челны – Твои евреи по вечерам над серебряной сельдью Бьют себя в грудь: О Боже, грешны мы, грешны... Таращится месяц сквозь окна. Словно бельмо, – Там, развешены на веревках, белеют лохмотья, И девок, уже полуголых, тела, словно доски – Суровы твои евреи среди узких суровых улиц: Как стены синагог, коченеют немые их лбы, И брови покрываются мхом – словно крыши над твоими руинами. И я точно ворон. Пою тебя в лунном свете. Ибо солнце в Литве никогда не всходило. 4 Грусть – твоя радость, торжество глубокого баса В промозглой часовне, мрачна твоя спокойная весна. Из кладки выбивается деревце, из стен – травинки, Ветхие стволы увиты пепельными цветами. И медленно всходит грязная крапива, Только холод стен омертвевших и нечистоты. Но, случается, ночью, когда ветер высушит камни, Серебря улицу, приближается мечтательное созданье, Родившееся от прозрачной волны и лунных лучей – Это Вилия просыпается, прохладная и туманная. Нагая, изящна, простирая пенные руки, Вступает в город. Скособочившись, взирают слепые окна И мостики, перекинутые между безмолвными стенами. О, никто не откроет дверь, не высунет голову. Чтобы спросить, что было нужно прозрачному грациозному существу. Дивятся вокруг холмы и бородатые башни, И тихо, и тихо… 5 Ты – темный талисман, вправленный в Литву, И жизнь едва теплится на зыбком фундаменте: В далеком просвете – белые лучащиеся гаоны, Усердием отшлифованные кости – острые, твердые; Красная жаркая рубаха стального бундиста, Синий ученик, торопящийся к седому Бергельсону, И идиш – венок из дубовых листьев Над празднично повседневными воротами в город. Сероватый идиш – сияние в зажмурившихся окнах, – Это я, словно путник в дороге возле колодца, Присел и вслушиваюсь в грубые голоса. А может, это кровь так громко клокочет во мне? Я – город! Тысячи дверей в мир, В холодную измаранную синеву – кровли над кровлями. Я – почерневший огонь, жадно лижущий стены И на чужбине сверкающий в остром зрачке литвака. Я – серость! Я – почерневший огонь! Я – город! 6 И на старой синагоге оцепеневший водонос Стоит и, задрав бороду, считает звезды. |
|
|
|