| ПРОЗА | Выпуск 8 |
Пролог
Время, приблизившись к обеду, споткнулось и потекло в два раза медленнее. Гауптвахта начала цепенеть. Арестованные в прогулочном дворике уже просто неприлично тихо отбивали шаг, и часовой, вдруг очнувшись, начинал орать на них с вышки матом. Матюки были неумелые, гражданские, и арестованные их не слушали. Вяло маршируя по квадрату, они думали об обеде. Часовой умолкал, поправлял автомат, и его глаза сразу же начинали слипаться снова.
Прапорщик Шашнев, начальник гауптвахты, более часа пытался побороть сопротивление высокого и толстозадого рядового Салбиева. Этого военного строителя привезли из соседней части, он прослужил полтора года, поэтому с дерзостью доходящей до тупости отказывался мыть пол.
Дело происходило возле туалета, ведро с тряпкой стояло тут же, между противниками. Прапорщик устал. Он начинал разговор с воинских уставов и долга перед родиной, пытался побеседовать как мужчина с мужчиной, мягко переходил к угрозам и возвращался к обязанностям солдата. Все было бесполезно.
Шашнев по опыту знал, что без набитой морды военный строитель «женский работа» делать не станет, но прапорщик начал цивилизовано и закончить хотел цивилизовано. Если в начале рядовой Салбиев еще издавал какие-то хоть и дерзкие звуки, то последние минут 40 он лишь молча и настороженно разглядывал погон начальника гауптвахты. В военное время поставил бы тебя к стенке, и голова б не болела! – с горечью подумал Шашнев. И тут же вспомнил, как вчера проиграл командиру взвода шесть рублей в покер. Гаденыш-лейтенант позволил себе посмеяться и похлопать Шашнева по плечу.
Часть первая
Жужжала на окне полумертвая муха, в комнате отдыхающей смены бодро воняло гуталином. Поджав губы, Олег одним пальцем поправил очки, сощурился и посмотрел на потолок. Песня сегодня не клеилась. Олег, вздохнув, снова решительно взял гитару. На крайнем топчане пыхтел и возился Женя Юровский – гуталином пахло оттуда.
Тоска, – подумал Олег. – Тоска нихрена не рождает, потому что она бесплодна.
Несмотря на любовь к искусству Олег был человек аккуратный. Давно, еще в первый месяц службы, ночью, на посту перед камерами его озарила мысль: Армия есть тупое и бессмысленное рабство, но тут много свободного времени. А значит нужно каждую неделю сочинять по одной песне и по одному стихотворению.
Стихотворение он еще позавчера написал. Неплохой стишок. О том, что наша жизнь представляет из себя базарный ряд, по которому мы идем к смерти. Только на этом ряду мы ничего не покупаем, а наоборот, постепенно, по частям себя продаем.
После вежливого стука в дверь просунулась физиономия Быстрого Триппера, очень уж услужливого молодого, который на свою кличку втайне обижался. Поэтому все старались вспоминать ее как можно чаще.
– Ну, что?
– Не моет, – глаза Быстрого Триппера радостно замигали.
– Вот дурак, – сказал Олег, имея ввиду начальника гауптвахты. – Дал бы два раза сапогом по печени, и все бы он мыл. – Олег нахмурился, ему показалось, что он говорил недостаточно мужественно, поправил очки и посмотрел в спину Юровскому. – Ладно, Триппер, исчезни. Будут какие-то новости, докладывай.
Олег коснулся пальцами струн. Юровский сопел громко и сосредоточенно. Шелестела бумага. Время от времени он запускал назад руку и чесал спину. Вчера Юровский ходил к землякам в казарму. Земляки выкололи ему на свободном участке спины большую «воровскую» церковь и научили новой кайф-технологии «Освободитель Европы». Утром Юровский посылал в казарму гонца за хлебом и сапожным кремом.
– Женя, че думаешь по этому поводу, бродяга. Насчет узбека я имею в виду.
– Сейчас, – отрывисто отозвался Юровский. – Сейчас, бродяга... Ты извини, – Голос звучал издалека, шуршание усилилось. – Ох, бродяга... какая это будет вещь. От земли отрывает и в небо забрасывает! – Он дважды шумно втянул воздух. – А если насчет узбеков, бродяга, то это монголоиды. А может тюрки. Дикий народ, бродяга, сыновья степей. Песни там разные у костра. Романтика открытого пространства. Ты извини, я сейчас... через минуточку...
Гитару, в принципе, мучать было бесполезно, и Олег ее отложил.
– Тоска, Женя, тоска. А вот, кстати, не всем доступное чувство...
Закончить ему не удалось.
– Узбек сказал: «Нюх твой топтал!», – сунулся в комнату отдыхающей смены Быстрый Триппер.
– А Шашнев?
– Обалдел и молчит!
– Обалдел... – тихо возмутился Олег и, поправляя пальцем очки, пошарил взглядом в углу комнаты. – Усраться можно. И кто такого бестолкового куска на место начальника губы поставил? Так и напрашиваются банальные фразы типа: куда катится этот мир?.. Ладно, пошел вон, Триппер. То есть, стой! Принеси сюда зеркало большое из умывальника.
– Так шурупы надо будет выкручивать, Олежка.
– А меня волнует это что ли?!
Позируя сам себе перед зеркалом, Олег хмурился. Он то делал вид, что играет, то просто клал руки на гитару сверху. Расстегнул еще одну пуговицу на кителе, чтобы шея не казалась такой тонкой – все равно с армейской стрижкой не получалось впечатления внутренней свободы. Очки только были как надо: с маленькими круглыми стеклами, точно как у Джона Леннона. Олег специально в письме домой подробно объяснял матери какие покупать.
– Фотоаппарат нужен. Триппер, ты знаешь кто такой Джон Леннон?
Быстрый виновато помотал головой.
– Да откуда тебе... Ладно, проваливай. – Олег вытянулся на топчане и долго так лежал. – Шок, – сказал он. – Каждый творец должен испытать шок. Событие перевернувшее жизнь. А тут каждый день серые потолки и стены на этой гауптвахте. Серые стены должны меня что ли шокировать?.. Представь, Женя, что наша жизнь это солнечный зеленый луг, по которому гуляют лошади и красивые женщины. Но толпу нельзя пускать на этот луг. Они посадят на нем картошку.
– Ой, посадят, Олежка, – Спина Юровского затряслась горьким смехом, даже бумага перестала шелестеть. – Однозначно, бродяга. Натыкает крестьянское племя зеленых насаждений на лужке. Вчера, кстати, бродяга, не далее как вчера сидели мы с пацанами в каптерке. В простой стройбатовской каптерке – ну ты представляешь это убожество. Всякие там вонючие валенки. Трубку мира, само собой, долбанули для разогрева... И приносят молодые бойцы, вот точно как ты выразился, сковороду жареной картошки...
Юровский уронил что-то и грузно сполз на пол, его речь оборвалась. Олег все равно не слушал. Он быстро обдумывал идею луга, женщин и лошадей. Уже начали туманно складываться рифмы и строки, уже слышался тягучий ритм новой песни, когда Олег понял, что он не придумал это. Он это где-то читал. Глаза под очками, как у Джона Леннона, стали тоскливо угасать.
– Что, Олежка? Ты что-то спрашивал, бродяга? – Юровский, отыскав потерю, не сел, а боком взгромоздился на топчан.
– Да уже ничего, Женя... Триппер, ты мне надоел!
В этот раз молодой не просунул голову, а влетел в комнату отдыхающей смены целиком: в грязноватой выцветшей пилотке (новую забрал Юровский), в больших сапогах и с автоматом за спиной. Выглядел Быстрый Триппер торжественно.
– Шашнев сказал, будем расстреливать! Всем строиться. Пойдешь, Олег?
– Чего сказал?
– Расстрелять, – нараспев нежно повторил Триппер.
Олег поднялся.
– Ну, хоть какое-то разнообразие. А вообще, идея убогая и тоскливая, как все вокруг. Триппер, автомат мне.
– А где твой автомат, Олежка?
– Быстрый Триппер. Ты не знаешь где может находиться ОРУЖИЕ человека с ПАЦИФИСТСКИМИ убеждениями?
Олег перестал поправлять под ремнем китель и долгим взглядом, сам кривясь от смущения, заставил смутиться молодого. Лицо Быстрого Триппера стало жалобным.
– Мой автомат, Триппер, валяется где-то под топчанами. Причем я его туда не положил, а специально грубо зашвырнул. Понимаешь разницу? – Молодой закивал, будто не только понял разницу, но и полностью, всей душой одобрил. И тут же шустро упал на карачки. – Ты как, Женя, считаешь, стоит мне идти расстреливать узбека?
– Иди, бродяга, это нужно. Серьезно говорю, – Юровский впервые повернулся к Олегу лицом. В глазах, как в аптекарском флаконе, подрагивала муть, и Юровский сейчас мало напоминал живого человека. – Это долг твой просто, бродяга. Как эти азиаты в ротах давят наших славянских ребят. Возмездие, бродяга...
– Правильно, – Олег полез во внутренний карман. – Я медаль одеваю. Расстрел это ритуал, полагается торжественно.
– Однозначно, бродяга, сто процентов. Торжественные ритуалы только с медалями. Орденами там всякими, бродяга.
Расстрел
Арестованных из прогулочного дворика убрали. Четверо человек караула, корча рожи, чтоб не рассмеяться, собрались возле входа. Рядовой Салбиев стоял у противоположной стены. Он еще не знал, что его будут расстреливать и наблюдал за комендантским взводом не то презрительно, не то подозрительно – выражения глаз невозможно было разглядеть в узком прищуре. Галифе на арестованном были так плотно ушиты, что едва не лопалось в бедрах, а воротничок кителя врезался в щеки. Чувствовалось, что Салбиев понимал толк в моде.
Олега прапорщик Шашнев встретил недовольным взглядом. Насчет медали разговор у них был не раз и не два. Сейчас, естественно, прапорщик смолчал и лишь кивнул Олегу на место в строю.
А экзистентно смотрится, – решил Олег, оценив ляжковитую фигурку на фоне бездушной серой стены. У узбека были зачесанные маленькие баки и завитая челка кишлачного ловеласа.
– Строиться, караул... – сказал Шашнев. – Примкнуть штыки! – добавил он вдруг. Видно, посчитал, что так торжественнее.
Штык-ножи примкнули, а автоматы без команды поставили прикладами к каблуку. Арестованный переступил с ноги на ногу, прапорщик Шашнев будто его и не видел. Он раскрыл гербовую красную папку. Внутри папки, кроме листка караульной ведомости, было несколько подписей скучающих стариков комендантского взвода и один эротический рисунок. Нахмурившись, Шашнев поднял папку выше.
– Именем Союза Советских Социалистических Республик! – прапорщик остановился и перевел дух. – За неповиновение старшим воинским начальникам. А так же за неоднократные отказы мыть пол! Военный строитель рядовой Салбиев приговаривается к исключительной мере наказания: расстрелу!.. Приговор окончательный и обжалованию не подлежит, привести в исполнение силами караула гауптвахты.
– Э-э, – родился внутри приговоренного солдата неясный звук и глаза его округлились шире даже европейского стандарта.
– Караул, заряжай!
Узбек шагнул вперед, потом назад, рот у него тоже округлился.
– Цельсь!
Когда Олег вжал приклад в плечо и взглядом поймал гуляющую мушку, в душу пролился холодок. А ведь совсем как по-настоящему, – подумал он...
– Пли!
...и дрогнувшим пальцем нажал спусковой крючок.
Клац! – лязгнуло внутри автомата. Клац! Клац! – отозвались автоматы рядом. Клац! И тут, у стоявшего крайним Быстрого Триппера, автомат рванул оглушительным выстрелом.
Арестованный, дернувшись, ударил стену за собой ладонями и криво пополз вниз. Ухнуло в узком дворике эхо...
Часть вторая
Он упал, и взбрыкнул ногами. Убили... Теперь тюрьма. Олег вдруг так живо представил себя в тюрьме, словно заглянул в глазок собственной камеры. Тело превратилось в вату.
– Триппер... – промычал у Олега под ухом прапорщик Шашнев.
– Да это холостой! Холостой это, товарищ прапорщик! – от спешки голос Триппера стал тоньше. – Я с полигона привез.
Все кроме Олега побежали к узбеку. Начальник гауптвахты лично, став на колени, нащупал пульс, потом начал осторожно трясти тело приговоренного.
Вдруг что-то случилось. Шашнев отдернул руку и издали трусливо ее понюхал.
– В умывальник! Бегом!
Начинающего что-то невнятно лопотать и распространяющего фекальную вонь Салбиева под руки проволокли мимо Олега.
– Закончено представление, Гребенищук! – крикнул ему прапорщик. – Не стой тут, прислонившись к стенке, как спящая красавица.
– А, вам этого не понять.
Олег шел по коридору гауптвахты, и его глаза светлели под круглыми стеклышками. На полпути он остановился. Закусив губу, покачал головой.
В комнате отдыхающей смены Олег с грохотом швырнул автомат в угол. Юровский с подобревшим лицом сидел на топчане, скрестив ноги. Вены разгладилась на лбу, и с черной слюной, которую приходилось то и дело втягивать, Юровский смахивал не то на великого мудреца, не то на средней руки идиота.
– Я человека убил только что... – сказал Олег.
– Бродяга, хорошего пацана ты не убьешь, я знаю, – Юровский блаженно улыбнулся. – Значит заслужил он, Олежка. Автомат надо почистить и на следствии в отказ идти.
– Какой автомат? У нас что, патроны когда-то были?!.. Я про узбека того, что полы не хотел мыть. Мы его... Ну не убили, но если в абстрактном понимании, то получается убили. И когда он упал... Я понял равнозначность лишения жизни: что себя, что кого-то другого. Сука, – Олег в волнении сморщил переносицу, – путано так объясняю.
– Бродяга, это ж ясно, как божий день, – Юровский рукавом размашисто утер губы. – Говори, прошу тебя. Говори дальше.
Такая готовность все понимать не совсем понравилась Олегу. Терялся эффект внезапности. Все же, глубоко вдохнув, Олег сказал:
– Выходит я себя убил... И я уже не смогу быть тем, чем был... Я шел по коридору и эта мысль меня, как лопатой по голове! Оглушение испытал.
– Драка что ли была?
– Какая драка нахрен! – Олег покраснел.
– Извини, бродяга, извини. Глупость ляпнул, больше не повторится.
– Ведь мы совсем не так живем, угнетаем друг друга. Узбеки. У нас какое отношение? Чурбаны с низким уровнем духовности, ишаки-кишлаки. А чем они в масштабе вселенной хуже?
– Ничем, бродяга, ничем, – горячо подхватил Юровский, размазывая черное по подбородку. – Ведь это же целый пласт культуры, азиатская цивилизация. Вспомни предсказания: наступят последние дни и захватят они мир. Непроглядная ночь окутает землю. Сидят сейчас в пустыне кобылье молоко пьют, а прозвучит сигнал, поднимутся, гикнут и свалят на корню трухлявый ствол белой расы. Все, скажут, ребята, – он хихикнул. – Пожили, суки, теперь проваливайте. Наша очередь... И вообще мы не узбеки, а русские азиатского происхождения!
– Да при чем тут предсказания, – хмуро сказал Олег. – Я о другом совсем. О том, что я, человек проповедующий свободу и чистоту искусства, взял автомат... и, не ради какой-то идеи, а просто ради развлечения, направил его в ЧЕЛОВЕКА. Я!.. Хотя, никакая, кстати, идея не стоит человеческой жизни.
Олег посмотрел на свою медаль.
Он сам ее придумал. Пацифистский символ был выточен из днища алюминиевой миски, а бант Триппер пошил из старых, шикарно заношенных джинсов. Олег подумал, что сейчас было бы правильным сорвать медаль с груди, но это слишком уж отдавало театром драмы.
– Бродяга, разве мне надо говорить все эти вещи, разве ж я сам не по понятиям. Все знаю. И мир цветам, бродяга, и красота спасет мир. А счастье всего человечества. Что оно ему нахрен не нужно, если будет плакать один единственный ребенок... – Юровский задумался. – Или там наоборот было? Не важно, бродяга. Но это же пласт, такой пласт, что не поднять, бродяга... Оторваться тебе нужно, Олежка. Оторваться от этой сраной земли. У меня тут осталось еще немножко...
Юровский пытался сунуть руку в карман и не попадал. Пока Олег пытался понять чего Юровский хочет, в дверь просунулась физиономия Триппера.
– Все, моет.
– Что моет?
– Узбек полы моет...
– Триппер, ты... – Олег начал было заводиться, но опомнился. – Иди. Пожалуйста.
Триппер испуганно скрылся. Его всегда пугала вежливость старослужащих.
Юровский наконец попал в карман и напряженно сопел, он был на грани. Хоть бы не отъехал, подумал Олег с сочувствием. Когда их год назад привели в комендантский взвод молодыми бойцами, Юровский даже не курил, а из татуировок имел только одно маленькое слово «Жека» на запястье. Теперь он свободно различал на запах любой клей и растворитель, и даже под резинкой трусов у него было выколото «Нахал» с указателем.
– Поэтому и песня не получалась. Знаешь как Миллер сказал: Жить, умереть, разложиться и родиться снова – только так ты станешь настоящим творцом. Понимаешь?
– Да, бродяга, это классно! – у Юровского клацнули зубы. – А кто такой этот Миллер?
– Ну, как тебе сказать... Писатель американский, запрещенный. Хотел познать жизнь. Работал в конторе, жил с женой и детьми, правильно питался, спортом занимался постоянно. Такое себе дерьмо, полноценный член общества. А потом бросил все одним махом и в помойку, на дно общества. Трущобы, дешевые проститутки, воры, наркоманы, эмигранты, педерасты...
– О! – застонал Юровский, его зубы клацали с нечеловеческой скоростью. – Вот где, бродяга, достойная жизнь! Помнишь, в школе книжку проходили «Повесть о настоящем человеке», как летчик через лес без ног пробирался? Так это не он настоящий человек, бродяга! Миллер. Вот настоящий человек! Оторвись. Оставь этот мир лжи, лажи и несправедливости, бродяга. Возьми вот.
Юровский настойчиво пихал Олегу ссохшуюся, коричневую от гуталина корочку. – Бери. Это отрыв! Главное не сблевануть с самого начала. Преодолеть себя, бродяга, и проглотить!
Как человек искусства, Олег, конечно, несколько раз пробовал курить анашу, но жрать сапожный крем, это было слишком даже для поэта.
– Да нет, бродяга. Спасибо.
Они еще говорили, лежа на топчанах. Олег объяснял, каким он должен быть, но не есть. Это было приятно. Юровский поддерживал беседу все реже и невнятнее. Он сам тихонько сжевал гуталиновую корочку, у него начали синеть ноздри и кончики ушей.
– И я напишу песню. Нет, лучше балладу!
– Да, да... – теряя сознание, пробулькал Юровский.
– И назову ее «Брат мой Желтое Дерево».
Юровский в ответ выдул губами черный пузырь, потом у него весело, как у ржущей лошади, задрожали щеки.
Эпилог
Быстрый Триппер первым донес весть, что гауптвахту идет проверять начальник штаба. Через мгновение в комнату ворвался прапорщик Шашнев собственной персоной.
– Тут что, самые отдыхающие?! – Близость начальства возбуждала прапорщика до крайней степени. – Гребенищук, ты на посту возле камер должен стоять по ведомости! Почему там молодой? Вперед. И медаль свою дурацкую сними!.. Юровский, что случилось?.. Ты что, снова... Юровский!!!
Впечатление создавалось такое, будто бежала вся гауптвахта. Хлопали замки и двери. Арестованные пытались выглянуть изнутри в смотровые глазки. Караульные лупили по дверям прикладами и строго предупреждали, чтобы никакая стерва – если она, конечно, хочет жить с неотбитыми почками – не соблазнилась при начальстве открыть рот и ляпнуть чего лишнего.
Рядовой Салбиев, высоко отставив зад, на четвереньках мыл пол. Невысохшие галифе казались по цвету темнее кителя. Поскользнувшись в луже возле ведра – он действительно неловко бегал – Олег Гребенищук упал. С перекошенным лицом поднявшись, он долго близоруко целился, потом с силой пнул арестованного сапогом в зад.
|
|
|