| КОНТЕКСТЫ | Выпуск 8 |
1924 год. Грины всем семейством приехали в Феодосию – из хмурого, голодного Петрограда в солнечную, благоухающую морем и глицинией столицу северо-восточной оконечности Крыма.
Квартиру они нашли просторную, уютную, из четырех комнат. В окно небольшого кабинета Александра Степановича виднелось море.
«...В этой квартире, – вспоминает Нина Николаевна, мы прожили четыре хороших, ласковых года». (Воспоминания об А.Грине, Л.1972 г.).
Грину здесь хорошо работалось; он много и спокойно писал, обретя, наконец, желанную свободу – быть собой.
Летом город становился суетным, жарким, курортным. Грины уезжали, как это называл Александр Степанович, «на травку» – любили много ходить в горах, лесами, вдоль моря.
«На большой земле», в Москве, Ленинграде происходили тяжелые перемены. Пора иллюзий прошла. Революция оборачивалась фарсом, а фарс – трагедией.
В 1926 году Грины отдыхали в татарской деревне Отузы, уютно расположившейся под горой Кара-Даг. Приехали они усталые и измученные из Москвы и Питера, где безуспешно пытались сдать в печать новый роман Грина – «Бегущую по волнам». Было много тяжелых дней. Книга была не ко времени, в идеологической жизни страны намечался перелом, НЭП угасал. Процесс этих «хождений по мукам» был сопряжен с унижениями, обидами, ошибками.
Только в Отузах Грины успокоились, много гуляли, сидели над морем.
Нина Николаевна вспоминает: «...Мы поднимались узкой тропой к вершинам скалы Кара-Дага.
– Хорошо вдвоем, – сказала я.
– А ты не боишься остаться совсем вдвоем?
– О чем ты, Саша?
Александр Степанович промолчал.
– Я думаю, что скоро мы будем совсем одни. Эпоха мчится мимо. Я не нужен ей – такой, какой я есть. А другим я быть не могу. И не хочу. Помнишь слова Горнфельда? Он оказался совершенно прав. Вытерпишь? Не боишься?
– Я друг твой, Саша».
Имя критика Аркадия Горнфельда стало хорошо известно Грину с начала девяностых годов, когда молодой писатель, отказавшись от пути бытовика, нашел собственную дорогу. В 1910-м году вышел сборник рассказов, в котором новое направление в творчестве Грина сочеталось с бытовым. Сборник привлек к себе пристальное внимание критики. Одни ее представители обвиняли писателя в подражании (Э.По, Дж.Лондону. О.Хаггарду, Р.Стивенсону и др.), другие – в поверхностном изображении действительности; третьи – в обилии крови, пролитой автором на страницах книги; четвертые – в холодном декадентстве. На защиту Грина поднялись критики Л.Войтоловский и Аркадий Горнфельд. Особого внимания заслуживает рецензия второго, широко известного литературоведа, работавшего у В.Г.Короленко в журнале «Русское богатство». В своей статье («Р.Б.».,С-Пб, №3,1910г.) Горнфельд назвал Грина «поэтом напряженной жизни». «...Может быть, воздух совсем не тропический, – писал критик, – но это новый, особый воздух, которым дышит вся современность – тревожная, душная, напряженная и бессильная».
Анализируя новое направление в творчестве Грина, критик проявляет высокую эрудицию, проницательность, ум и, по-видимому, завоевывает доверие писателя.
Во всяком случае, Александр Степанович, человек щепетильный, оказавшись в бедственном положении, обратился за помощью именно к Горнфельду, и тот ему помог. Когда Грин зашел к критику впервые, чтобы возвратить долг, он вряд ли мог предположить, что встретит человека тяжело больного, калеку, с трудом передвигающегося на костылях.
В своем дневнике тех лет Корней Иванович Чуковский рисует портрет Горнфельда:
«...Крошечный, горбатенький человечек с личиком в кулачек; ходит, волоча за собою ногу, руками чуть не касается полу... всегда очень чисто выбрит, щегольски одет, острит, – с интонациями умного мальчика, – и через десять минут вы забываете, что перед вами урод». (Архив Дома-музея К.И.Чуковского).
Грин и Горнфельд с первой же встречи подружились. Александр Степанович часто заходил, – посоветоваться, прочесть написаннное, – особенно когда поселился в 1918 году в Питере. Горнфельд настоятельно звал к себе писателя, живо его интересовавшего, за путем которого он внимательно следил. Особенно был критик озабочен тем, что и как писал Грин в годы империалистической войны. Среди его фельетонов, ура-патриотических рассказов и стихов лишь изредка появлялись произведения, достойные таланта автора.
К чести Грина следует сказать, что однодневки свои он подписывал псевдонимами: Гриневич, Григорьев, Степанов. При встречах с ним критик, несомненно, указывал на его ошибки, давал советы, с понятной тревогой наблюдал за сбоями на пути своего подопечного.
Эта озабоченность нашла отражение во второй развернутой рецензии, вышедшей в том же «Русском богатстве» (1917, №6/7), на сборник рассказов «Искатель приключений» (Пг. 1916).
Вновь возражая собратьям по перу, относившим писания Грина к «подражательной литературе» (особенно – Эдгару По), Горнфельд пишет: «...Грин – незаурядная фигура в нашей беллетристике; то, что он мало оценен, коренится в известной степени в его недостатках, но гораздо большую роль здесь играют его достоинства.
...Грин не подражатель Э.По, не усвоитель трафарета, даже не стилизатор, он самостоятелен более, чем многие, пишущие заурядные реалистические рассказы, литературные источники которых лишь более расплывчаты и потому менее очевидны. Шаблон реализма ведь тоже шаблон, но не более творческий. У Грина же в основе нет шаблона. ...Грин был бы Грином, если бы и не было Э.По. В этом особенно убеждает то, что, он, как и Эдгар По, очень сознателен в своем творчестве. Он знает, куда идет и куда ведет свого читателя. Как и всякий художник, он, конечно, колеблется, он ищет единственно верного пути и, найдя его, уже не может от него отречься».
Горнфельд заканчивает рецензию суровыми словами: «...Конечно, тот, кто вчитается в Грина, кто поймет его возможности и его тоску о недостижимом, тот не раз с болезненным чувством ощутит пропасть между способностями Грина, его выдумкой, его конструктивным даром – и результатом. Его творчество бесспорно, и произведения его должны найти ценителей в литературе».
Строгость замечаний Горнфельда, их точность и четкость не обижали Грина. Напротив, он был благодарен суровому критику, чувствуя в его требовательности доброе к себе отношение.
Дружба их крепла. Александра Степановича поражал этот человек, живший в изоляции, в тяжелейших условиях, практически лишенный ног, – но не потерявший при этом ни мужества, ни чувства юмора.
Из письма Горнфельда к двоюродной сестре Раисе Михайловне Шейниной, подруге детства, жившей в Алуште, где вырос и он:
«1918 г. (без даты)...
...Две недели назад был день твоего рождения; я все сидел, и вспоминал, и думал; неужто ничего не вернется из былого покоя и радостной суеты? Нет, не вернется: надломлены души, подорваны силы, и что бы ни было хорошего, все будет отравлено ощущением рокового, неизбежного».
Все это сознавая, Горнфельд много работал, писал книги, статьи, в которых, особенно в рецензиях, пытался разобраться в новой – послереволюционной – литературе, ее направлениях и тенденциях.
В том же письме: «... Вообще-то писать можно только о прошлом и отчасти о настоящем».
В 1918 году «Русское богатство», как и многие не соответствующие времени газеты и журналы, закрыли. Владимир Галактионович Короленко, находившийся в откровенной оппозиции к пришедшим в Полтаву большевикам, тяжело заболел.
Ленин – Горькому: «...Такие, как Короленко, лишь считают себя солью земли, а на деле они – говно». («Ленин и литература», М., 1952г.).
Ноябрь 1917 г. Из дневников А.А.Блока: «...Большевизм... это ведь только сначала насилие и зверство, а потом – клевер, розовая кашка».
Грин в это время пишет стихи и рассказы, в которых откровенно не приемлет происходящие события.
В рассказе «Преступление Отпавшего листа» он говорит о Петрограде как об «огромном городе, кипящем лавой страстей – алчности, гнева, изворотливости, страха, тысячелетних вожделений, растерянности и наглости», охваченным социальным землятрясением.
В № 17 газеты «Эхо» за 1918 год было напечатано стихотворение «Заря», подписанное женским именем «Виктория Клемм». Автором был Грин.
Алый рыцарь снял забрало и стало ясно – он не воплощение доблести и благородства, а Смерть, сулящая нечеловеческие муки, ибо она – от дьявола.
На страницах газеты «Новая жизнь», редакторами которой были Горький и Тихонов-Серебров, периодически появлялись статьи Горького, называвшиеся «Несвоевременные мысли».
«...Революционер на время, на сегодня – прежде всего обижен за то, что его оскорбляли, что некогда он сидел в тюрьме, был в ссылке, влачил тягостное существование эмигранта.
...Пугать террором и погромами людей, которые не желают участвовать в бешеной пляске г.Троцкого над развалинами России – позорно и преступно.
...Поголовное истребление мыслящих – старый, испытанный прием.
...почему же Владимиру Ленину отказываться от такого упрощенного приема? Он и не отказывается».
«...Пока работаешь, – продолжает Горнфельд в своих письмах к сестре, – ничего, но, когда работы нет, журнал кончился, сидишь один в четырех стенах... и думаешь, что это еще хорошо, – становится довольно скучно».
Прошло три тяжких года. Аркадий Георгиевич жил на том же седьмом этаже, куда впервые поднялся к нему Грин, в том же Бассейном переулке. Он работал – Горький привлек его к участию в организованной им, Горьким, издательстве «Всемирная литература». Все грустнее становятся его письма к сестре. Одиночество, безвестность, болезни...
«14.1.21 г. ...Работы много, а платят очень мало, еле хватает на нищенскую жизнь. От прислуги, которая хуже всего, что можно представить, я отказаться никак не могу.
...А в дом литераторов меня возят в кресле. Зовут в казенное издание, но я не то, что не хочу, а просто не могу – уж очень нехороший там воздух».
«29.1.21 г. ...Главное все-таки – моя беспомощность, которую всегда смягчало внимание близких людей, а их теперь у меня нет.
1.IV.21 г. ...Вот сижу и ломаю голову, куда ее преклонить. Энергия у меня есть, но подсекается она тоже энергично.
10.IV.21 г. ...Все-таки – в томлении и неизвестности – я бесшабашно благодушен, смеюсь когда можно.
8. VIII 21 г. ...Я как будто что-то делаю, пишу статьи, иногда даже слышу одобрение и удивление, какой я живой и бодрый и даже почему-то мужественный...»
Летом 1918 года Грин жил у своего друга Вержбицкого в Барвихе под Москвой; в столице происходил разгром эсеров; обильно проливалась кровь бывших товарищей Грина по партии, а он создавал в эти месяцы один из лучших своих рассказов – о доброте и милосердии, о человеке для людей.
Герой «Кораблей в Лиссе», лоцман Битт-Бой, прямодушен и отзывчив. Дар ощущать опасность в море помогает ему спасать корабли.
Его называют «Битт-Бой, приносящий счастье». Но сам он смертельно болен, обречен.
Невольно приходит в голову мысль о связи между другом Грина критиком Горнфельдом и отважным лоцманом. Не случайно самые щемящие абзацы рассказа звучат реквиемом по Битт-Бою. Вероятно, они созвучны настроению, в котором уходил Грин от безногого своего друга, приезжая в Питер.
«...Как печальны летние вечера! Ровная полутень бродит, обнявшись с усталым солнцем, по притихшей земле; их эхо протяжно и замедленно-печально; их даль – в беззвучной тоске угасания;
...Кого жаль? Себя ли? Звучит ли неслышный ранее стон земли? Толпятся ли в прозорливый тот час вокруг нас умершие?»
И той же печалью звучит песня, которую слышит Битт-Бой на судне «Фелицата», уходящем – куда?
«...Есть такие выражения, – пишет Грин в пятом разделе рассказа, которые определяют светлый разряд души: «легкий человек», «легкая рука», слышим мы. ...В обществе легких людей проще и ясней настроение. Иногда эти люди рассеянно-беспечны, но чаще оживленно-серьезны. Одна есть верная примета: простой смех – смех потому, что смешно и ничего более».
«...Случалось ему (Битт-Бою – авт.) проводить корабли в опасных местах стран далеких, где он бывал лишь случайно, и руль всегда брал под его рукой направление верное... Ему доверяли слепо, и он слепо доверял себе. Назовем это острым инстинктом – не все ли равно?»
В августе 1918 года Грин поехал в Петроград с рукописью законченного рассказа; он поспешил к Горнфельду, чтобы прочесть то, что по праву должно было быть посвящено ему – лоцману в литературе, который уверенно вел таланты, оберегая их от рифов, мелей и бурь, как вел он самого Грина.
Догадался ли критик, что он – прототип удачливого лоцмана? Вряд ли Грин сказал ему об этом сам – ведь герой его рассказа смертельно болен.
Александр Степанович простился с Горнфельдом в отосланном перед отъездом письме:
«20. VIII. 1918. ...Завтра я уезжаю из круга уродливой жизни когда-то обворожительного города Санкт-Петербурга.
...Позвольте с искренним, теплым чувством пожать Вашу руку джентльмена, писавшую и пишущую лишь по части тончайших проникновений.
...Остаюсь с исключительным к Вам уважением, с признательностью и с живым чувством духовности Вашей.
Ваш покорный слуга
А.С.Грин».
(ЦГАЛИ, ф. 127 ,оп. 1, д. 284)
Судя по приподнятому тону письма, рассказ, привезенный Горнфельду, был им горячо одобрен.
Поворот в творчестве Грина от человека-для-себя («Остров Рено», «Колония Ланфиер») к человеку-для-других («Корабли в Лиссе», а в дальнейшем – «Алые паруса») – произошел в 1917-18 годах. Несомненно, это было реакцией на события в стране, где жестокость и произвол стали бытом. Но, кажется нам, Грина заставила задуматься и статья-предупреждение Горнфельда.
К этому времени относится и начало работы писателя над повестью «Алые паруса», в то время еще «красные». Когда слово «красный» стало расхожим и приобрело сугубо сектантское значение, Грин заменил его.
Чтение глав феерии состоялось в Доме Искусств, куда поселил Горький переболевшего тифом Грина, – и имело большой успех. «Алыми парусами» восхищался Горький, о них писала в дневниках Мариэтта Шагинян 18 января 1923 г., после выхода в свет книги: «Дома – за чтением прелестной вещи Грина «Алые паруса». Это прекрасный писатель, и я рада, что с самого начала отметила это его качество: он обладает даром настоящего пафоса, без фальши. Это необычайно редко. При этом он не сентиментален, что еще ценнее». (М.С.Шагинян. Дневники. 1930 г.)
Успех «Алых парусов», по всей вероятности, побудил Горнфельда именно в этом, двадцатом, году написать о Грине большую статью, третью по счету; он передал рукопись Исаю Григорьевичу Лежневу в журнал «Россия», редактором которого тот был, большому поклоннику Грина. Это было тем более уместно, что в «Правде» от 23 октября была опубликована статья известного журналиста Зорича, а в «Известиях» рецензия Б.Арватова на один и тот же недавно вышедший сборник «Гладиаторы».
«...Грин пишет вне жизни – вне времени и пространства, вне стран, классов и быта; рассказы его фантастичны, люди его кажутся придуманными, ...обстановка действия нереальна... Рассказ не увлекает, не интригует, не захватывает».
«...На этой книжке, – вторит в «Известиях» Арватов, – как-то неожиданно и неприятно убеждаешься, что Грин все выдумывает: герои его «Гладиаторов» даны вне времени и пространства.
...Книгу закрываешь с неудовольствием и досадой. До сих пор, читая Грина, не приходилось думать, в какое время живут описываемые им люди, а голая выдумка исчезала за интересным, развернутым сюжетом. ...Новая же его книга не удовлетворяет».
Тут бы и появиться статье Горнфельда; но он просил Лежнева взять ее целиком, а тот настаивал на сокращении: «Помилуйте, поллиста, и об одном Грине! Статья, конечно, прекрасна, но места не хватает!» – писал Лежнев критику. Горнфельд сократить отказался, и она осталась в его фонде, в архивах Ленинградской Публичной библиотеки.
Лежнев боялся. В одном из разговоров с Грином Исай Григорьевич сказал о возможности ночного стука в дверь.
Что же писал Горнфельд в своей статье?
«... В произведениях Грина поражает прежде всего тон; это – тон глубокой сосредоточенности и чрезвычайной значительности.
...Для него это не рассказ о других, это роковое событие из его собственной жизни.
...Грин пытается раскрыть картину мира. Для этого он создает мир, и мы должны его принять целиком или целиком отвергнуть, но каждая подробность этого создания необходима. ...Вместе со своими героями он (Грин – авт.) верит в правду человеческих отношений, отвергая угрюмую отъединенность».
Время было действитнльно нелегкое. Грина травили в прессе, даже «Алые паруса» назвали «слащавыми», и не раз. Однако печатали. Пока.
Одновременно, – кончая «Алые паруса», – Грин работал над первым своим романом, который назывался «Блистающий мир». Начат он был в 1921 году, под влиянием трагической смерти (а скорее – убийства) двух поэтов – Блока и Гумилева. Это было повествование о человеке, наделенном способностью летать. Грин продолжал в романе тему «человека-для-людей». Его герой освобождал пленных из рук стражи, спасал погибавших в тюрьме, помогал терпевшим бедствие – где бы они ни были. Власть имущим он был опасен, – будучи сильнее их. Его решили убить. Но Друд с любимой девушкой и друзьями улетает в страну Цветущих Лучей, где царят Правда, Добро и Справедливость...
В сохранившихся черновиках ясен подтекст романа. Кем был Друд?
«...Друд перечитывал и исправлял написанное. Это был ряд отрывочных мыслей, являющихся на высоте, нечто интимное и столь неодолимое, что освободиться от него он мог лишь путем записывания...
...С пером в руке он переводил речи воздушных скитаний на язык Земли, сыном которой был». (Санкт-Петербургская Публичная библиотека, арх. ф.1, ед.хр. 3).
Когда Александр Степанович прочитал две главы нового романа Горнфельду, тот очень их расхвалил.
Нина Николаевна вспоминает:
« – Эти главы, – рассказал мне Александр Степанович, – произвели на него сильное впечатление; он радовался моему мастерству и сказал, что это и «Алые паруса» – самое сильное из того, что я написал. Однако, по его словам, я должен учесть, что сила написанного обязывает свой курс держать по нему, что это будет трудно и тебе, и мне, так как не удастся напечататься: эпоха требует другого. Когда пути мой и эпохи сойдутся – неизвестно». (ЦГАЛИ, ф. 127 on. 1., д. 168).
Много раз потом Грин вспоминал это предсказание Горнфельда. Об этом вспоминал Александр Степанович и в то лето 1926 года, которое они после мытарств с «Бегущей» проводили в Отузах, у подножья Кара-Дага.
Следующий, 1927 год, Нина Николаевна вспоминала как самый последний счастливый в их жизни.
В 1927-м писатель стал чрезвычайно популярен: в Ленинграде выходило собрание его сочинений, он широко печатался; Грины ездили в Лениград, Москву, Кисловодск, Ялту. Однако именно двадцать седьмой стал годом существенных перемен в стране. В партии возникла оппозиция, которую возглавляли Троцкий и Зиновьев. Горький написал роман «Жизнь Клима Самгина» – приговор русской интеллигенции. Александр Степанович, как вспоминает Нина Николаевна, растопил этим романом печку у них на кухне. Было наложено veto на книги Грина, которые должны были выйти в его собрании сочинений (ленинградском, издатель Вольфсон), в том числе и на «Бегущую по волнам». Однако были радости и в эти дни: август принес письмо от учителя литературы 127 ленинградской школы, Михаила Федоровича Половцева; он устраивал выставку автографов писателей, которых мало печатают, и просил Грина прислать «хотя бы клочок с его почерком». Александр Степанович послал тетрадь с черновиком рассказа «Возвращение», напечатанного в «Красной Нови». Дар оказался по-царски щедрым: в тетради было и начало другого рассказа – «Репетиция», по цензурным условиям ни в какой журнал не попавшего.
О Половцеве нам рассказали его друзья – самого Михаила Федоровича не стало во время блокады. Высокий, худой, похожий на Рыцаря Печального Образа, Половцев, кроме сбора автографов неугодных писателей, покупал картины у художников, которых не выставляли – Лентулова, Волошина и других мастеров. Автографы, им собранные, учитель передал в Ленинградскую Публичную библиотеку, где и сохранилось начало рассказа Грина «Репетиция». Вместе с благодарным письмом Половцева: «...очень, очень благодарим Вас за Вашу отзывчивость».
Рассказ «Репетиция» – ироническое повествование о писателе, которому не везет – является отражением неудач, которые постигли автора.
«...Музы не любили меня. Я не был кудряв, не был галантен, мой взгляд не поражал пространство огненным эфиром прекрасного вдохновения, и музы, едва коснувшись атласной рукой моих невыбритых щек, удалялись в смятении. Время от времени я возвращал их насильно, однако, ослабев от постов, бессилен был удерживать пленниц занимательной и связной беседой.
Идите с миром! ...музы так долго скитались по чердакам, что следовало простить им отвращение к запаху лука, их жажду комфорта и – кто знает? – может быть, некий инфернальный замысел решительного восстания.
...Все соединилось против меня. Редакция «ЕЛ МЕЛ» возвратила рукопись – плод жертв и бессонных трудов – с надписью: «Устарело: напишите что-нибуть полегче, применив эротическую вибрацию». Другой журнал не заплатил денег, ссылаясь на плохие дела. Мои остальные рукописи были в отвратительном состоянии благодаря чтению их редакторами во время завтрака...»
Двадцать седьмой год был, помимо всего остального, еще и юбилейным – десять лет установления советской власти.
Вновь и вновь Грину предлагали «сблизиться с эпохой». Пришло письмо из журнала «30 дней», от его редактора Василия Регинина: «Редакция «30 дней» обращается к Вам с просьбой принять участие в специальном выпуске журнала к Х годовщине Октябрьской революции. Надеясь на получение от Вас рассказа (тема может быть связана с любым периодом за истекшие десять лет), редакция просит Вас откликнуться на анкету, проводимую среди писателей на тему «СССР через 100 лет, немного фантастики, 30-40 страниц».
От анкеты Грин отмахнулся – это было нечто громоздкое. Но к Регинину, человеку милому и доброжелательному, Александр Степанович относился хорошо, в его журнале нередко печатался и, – в руководствуясь тем, что «тема может быть связана с любым периодом за истекшие десять лет», – написал короткую заметку «Один день»:
«Я опишу один день. Встал в 6 ч. утра, пошел в купальню, после купанья писал роман «Обвеваемый холм», читал газеты, книги, а потом позавтракал... В семь часов вечера, после чая, я катался с женой на парусной лодке; приехав, еще пил чай и уснул в 9 ч. вечера. Перед сном немного писал. Так я и живу с малыми изменениями вроде поездки в Кисловодск. Когда сплю, я вижу много снов, которые есть как бы вторая жизнь».
Хорошо, что в редакционном кресле «30 дней» сидел добродушный, мягкий человек. Все, кто знал его близко, называли Регинина «Васенька». Другой, – жесткий и подкованный идеологически, – обвинил бы Грина в кощунстве. Статья к юбилею? А где юбилей? Ни слова об Октябрьской революции! Регинин напечатал «статью» в десятом номере журнала.
Весной того же года Грины, как и всегда, отмечали годовщину жизни вместе, – дату, очень им дорогую – 8 марта. По домашней почте – под подушку – Александр Степанович отправил жене письмо:
«Милая Ниночка, – писал он, – я хотел написать тебе стихи и мог бы, конечно, написать их искренне, но подумал, что такой день, как сегодня, важнее всяких стихов.
...Одного я желаю, моя дорогая, чтобы шли мы с тобой и дальше с той же любовью, как теперь. Шесть лет твоего терпения, понимания и заботы показали мне, как надо любить. Ты мне дала столько радости, смеха, нежности и даже поводов иначе относиться к жизни, чем было у меня раньше, что я стою, как в цветах и волнах, и над головой птичья стая.
...На сердце у меня весело и светло. ...Если есть сейчас подлинно счастливый человек, которому даже будничные мелочи его жизни украшены любовью, то это я самый и есть. Будь здоров, голубчик мой, и храни теплую ручку свою. Твой Саша».
Несколько строк из письма Грина, выбитые на медной дощечке с указанием года, но неизвестно по какому поводу написанные, экспонируются в Феодосийском музее писателя.
Слова о цветах, волнах и птичьей стае дают повод некоторым толкователям Грина говорить:
«Как можно утверждать неприятие Грином Октябрьской революции? Ведь в десятую ее годовщину он написал, что счастлив – что он самый счастливый человек на свете!»
В середине октября 1928 года в ЗИФ’е вышла, наконец, «Бегущая по волнам», после двух лет скитаний по московским и питерским издательствам. Пресса откликнулась несколькими рецензиями – либо неподписанными, либо за подписью неизвестных критиков – «Г.Блок», «Л.» и др. Цитируем некоторые отрывки из этих рецензий:
«...Творческая продукция Грина. ...вызывает серьезные опасения. ...идеологический тупик. ...идеалистическая теория. ...идеалистическая философия...»
«...Творчество Грина чуждо нашей современности. ...Рабочему читателю эту книгу не рекомендуем».
Грин внимательно прочел рецензии: в их тоне появилось что-то новое – казалось, ему угрожали. Последние добрые слова о себе Александр Степанович прочел в малой библиотеке «Огонька», в июльской его книжке, состоящей из трех рассказов: «Вокруг света», «Веселый попутчик» и «Шесть спичек». В аннотации было сказано: «Ал. Грин – один из своеобразнейших наших писателей. Благодаря неистощимости выдумки, оригинальной фантазии и экзотическим сюжетам он давно завоевал симпатии широкой читательской публики».
Грину не раз инкриминировали идеализм, идеалистическую философию, отрыв от материалистического приятия действительности.
Однажды Вера Павловна, первая жена его, человек верующий, спросила Александра Степановича – верит ли он сейчас? Ведь она помнит его в церкви, молившимся. Грин ответил (8. IV. 1930 г.):
«...Религия, вера, Бог – эти явления, которые в чем-то искажаются, если обозначить их словами.
...Не знаю, почему, но для меня это так.
... Мы с Ниной верим, ничего не пытаясь понять, так как понять нельзя. Нам даны только знаки участия Высшей Воли в жизни. Не всегда их можно заметить, а если научиться замечать, многое, казавшееся непонятным в жизни, вдруг находит объяснение».
Об отношении к Богу в произведениях своих Грин говорит редко, остерегаясь, видимо, прикасаться к столь высоким понятиям, как религия, вера. Но в первом своем романе – «Блистающий мир» – он называет своими именами то, о чем молчал ранее. В главе XI читаем:
«...Она (Руна – авт.) не потеряла надежды этой, так просто протянувшей ей руку; встретила она как бы Старого Друга, о котором забыла. Его голос был так спокоен и вечен, как в дни детства, – вечен, как шум реки, и прост, как дыхание. Следовало послушать, что скажет Он, выслушать и поверить ему».
В углах дома Гринов висели иконы; семья отмечала все православные праздники; Ольга Алексеевна была глубоко верующим человеком, доставала продукты, пекла, – в этом была мастерицей – лишь бы праздники отметить.
В 1930 году Грины переехали в Старый Крым. Александра Степановича печатали мало, а городок был дешевый – с чистым воздухом, но далеко от моря, поэтому не было курортной суеты. Ходили в церковь.
Службу служил в пустой церкви старенький священник о. Владимир с дьячком.
«...Лето 1931 года, – вспоминает Нина Николаевна. – Мы ходили на прогулку, проходя мимо церкви, заходим в нее. Идет служба.
...Лучи заходящего солнца косыми, розовыми полосами озаряют церковь. Задумчиво и грустно.
...Стою, без слов молюсь настроением души, прошу словами милости Божией к нам, так уставшим от тяжелой жизни последних лет. Слезы струятся по лицу. А.С. крепче прижимает мою руку к себе. Смотрю на него. Веки его опущены, и слезы тоже льются. «Бедный ты мой, дорогой друг», – думаю с тоской и, склоняясь, целую его руку, держащую меня под локоть. Он еще крепче сжимает мою и говорит тихо: «Пойдем».
22 ноября 1931 года в семье Гринов отмечали двадцать пять лет литературной работы Александра Степановича. Союз писателей об этом юбилее забыл, как и друзья – время было суровым.
«В день двадцатипятилетия, – вспоминает Нина Николаевна, – после того, как мы с мамой поздравили Александра Степановича, был устроен роскошный по тому времени обед.
Пришла почта. В ней была телеграмма, письмо и две посылки из Питера. Телеграмму Александр Степанович с нетерпением вскрыл; она была от его молодого друга из объединения «Серапионовы братья» – Николая Семеновича Тихонова и его жены; они поздравляли с юбилеем. Посылки – от брата, Бориса Степановича, очень привязанного к своему «старшому» – и от читательницы из Москвы, Александры Васильевны Новиковой, часто нас баловавшей письмами, посылками и переводами.
– Вот и вспомнили меня в этот день – радовался Александр Степанович. Долго с радостью и грустью мы говорили о его литературном пути; он в это время был уже тяжело болен, сидел в кресле, обложенный подушками.
...Говорил, что счастлив: оглядываясь назад, видит, что всегда оставался верен себе: чувствуя себя художником, только им и был, ни разу не польстился на выгоды литературных извиваний. «Маленький это капитал на нынешнюю расценку – честность, – сказал Александр Степанович, – но он мой. Обо мне не говорили – да и кто скажет? – как о писателе, лизавшем пятки современности. Хорошо, что я это знаю сам. Верно, что мое настоящее будет звучать в душах людей, обращенных внутрь себя. А сколько радостей я испытал, создавая свои страны! Всякому ли выпадает счастье быть в согласии с самим собой?»
Весной 1932 года врачи уже сказали Нине Николаевне, что Александр Степанович безнадежен.
«...Я не отходила от него, боясь потерять каждую минуту. Вдруг он захочет мне что-то сказать, а меня не будет рядом, и ему станет горько.
За три дня до смерти, – продолжала она, – он захотел пригласить священника. Не прямо сказал мне об этом; посмотрел на икону, висевшую в углу, и говорит: «Мы, Нинуша, еще молебен в новом доме не служили, надо бы отслужить». В его желании я увидела ощущение им приближающейся смерти. Привела старенького о.Владимира. Предупредила, что он идет к больному, который, должно быть, захочет причаститься. Так и оказалось.
...Уходя, о.Владимир сказал мне, что Александр Степанович исповедовался и причастился.
...После его (священника – авт.) ухода мы зашли к Александру Степановичу – он позвал меня и мать.
...Усадил рядом и стал рассказывать о беседе с о.Владимиром. «...Батюшка предложил мне забыть злые чувства и в душе помириться с теми, кого я считаю врагами. Я понял, о ком он говорит, и ответил, что нет у меня ненависти ни к кому на земле».
Близкая приятельница рассказывает об исповеди Грина подробнее – тоже со слов Нины Николаевны.
На вопрос священника Александр Степанович ответил: «Батюшка, вы думаете, что я очень не люблю большевиков? Я к ним совершенно равнодушен».
Вечером 8 июля Александр Степанович скончался.
|
|
|