| ПОЭЗИЯ | Выпуск 81 |
|
* * * Ведь уже еле дышишь, а часто и вовсе не, сам же знаешь, как крошатся зубы о каменный воздух, рвётся горло и стонет изношенный остов твоего корабля, не плывущего даже во сне. Ночь кому-то нежна, а тебе лишь углы в сундуке, перегнуться за борт – так же верно, как биться об стену, табуны одиночеств охотятся в небе за сеном и помимо тебя продолжаясь, летят по дуге, сам же видел, а утром, не помня, что чудом не сдох чьей-то волей – плевать, попущеньем, остатком аванса, ковыляешь к столу и мучительно белый листок очерняешь как можешь земным ремеслом самозванца, по сусекам скребёшь, наряжаешь в чужие слова карандашную исповедь – там всех милей и безгрешней лишь твоя, не дававшая ягод черешня, и прозрачнее всех не дававшая тени айва. Этот голод собачий от жара других очагов прижимает к земле, заставляет копаться в объедках, виновато глодать парафразы премудростей ветхих и глаза отводить под чугунной оправой очков. Не уймёшься, я знаю, и тем, на крылатых конях, не взмахнёшь, бедолага, чернильною сажей утешен, Бог с тобой, если завтра до сердца прольётся коньяк или бурая кровь не рождёных тобою черешен. Январь 2018 * * * Ещё до ночи дела нет, ещё как днём тепло и сухо, и колокольчиком над ухом «любимый, помни обо мне» звенит, и перегретый свет голубит яблоки на блюде и зайчиками на батуте беззвучно прыгает в листве. До полусна рукой подать, но рядом-рядом, мелко-мелко дрожит над яблоками белка, переживая благодать, и день уводит за собой, весь жар его и полудрёму... У сосен тяжелеют кроны над линией береговой, закат готовится вовсю – утихомиривает певчих, бескрылых нас молчаньем лечит и держит время на весу. Случится всё, что он решил, позволив смешиваться краскам, взыграет золото на красном и свет исчезнет, как не жил. Зачем же, не боясь огня последнего для этой ночи, звенит всё тот же колокольчик «любимый, не забудь меня». Декабрь 2017 ИЗ ЦИКЛА «СНЫ» 1 Тот коридор широк и будто пуст, а мы в нём – не скажу, что безголосы, но так тихи, малы, простоволосы, идем, лопочем, не смыкая уст, и каждый о своём, важнее нет – старушка сына ждёт, и всё напрасно, художник заговаривает краски по-прежнему с холстом наедине, помятый классик, вид подрастеряв, жалеет о забытом предсказанье, обжора вспоминает о лазанье, изменник-муж привычно гонит страх, поэтка нежным взором бередит смешной гитары тоненькие струнки, и тянутся рифмованные слюнки к её недоцелованной груди, потом, едва ногами шевеля, какой-то седоватый плечи горбит, по стеночке, молчком, готовый к скорби, а я глазам не верю, это – я и там, и здесь, чудны твои дела, проснуться б, но спасаются иначе, а он уходит, это ж я ведь, Амчик, иду босой, в чём мама родила, и остаюсь, туда идти боясь, располовинен полуночной дурью, плюю, стучу, крещусь, на воду дую, с самим собой утрачивая связь, и кто бы мог подумать, кто бы мог – срываюсь, догоняю, обнимаюсь, одна надежда – за ночь оклемаюсь, и больше не ложусь на левый бок. Февраль 2018 2 Не стой в дверях, смелее, странный вор, старик затих, да он и так безвреден, который год пропавшим сыном бредит, а ты... как будто вылитый в него – ссутулился, лицо в морщинах, сед, живой, но как беспомощна усмешка, не с облака явился, так не мешкай, входи, перекрывая лунный свет, в который жизнь родителя стекла – ты убежал, и замерли тоскливо скульптуры, инкунабулы, стекла ганзейского тяжёлые отливы, ты в детстве, помню, гладил их рукой и часто мог, выведывая тайны, заснуть над полюбившейся строкой и улететь за ней на берег дальний, напрасно день с утра тебя искал, играя на рассвете в узнаванье, то горлицей постукивая в ставни, то зайчики пуская с ближних скал, напрасно – ты в отцовский кабинет спешил за стол с грифонами усесться вычитывать слепые палимпсесты, где живы были те, которых нет, а там, как раньше, в бешеный намёт срывались кони, скалились горгульи, и в лица обращался ржавый мёд инталий из разрушенного улья, текли колонны к городу, и ты их вёл на штурм, и плавились от крови дворы, дома, проваливались кровли – дышали жаром ветхие листы на дереве стола и пальцы жгли, но от себя тебя не отпускали – ...уже с посеребрёнными висками ты принимал солдат, и мимо шли, крича победу, злые ветераны... ты убежал, я помню, утром рано, искали все, но так и не нашли. Мать отказалась от еды и сна, вода и хлеб, да ночи у распятья, коленопреклонённая, она не выпускала Бога из объятий и умерла, поди-ка измени самим собой записанный пергамент, когда внизу сыновними руками поставленный, чернеет именник. Ступай же, вор, и больше не кради, оставь чужие сны, сюда входящий, а что услышал, выбрось в долгий ящик по коридору дальше, впереди. Март 2018 * * * Как пел ты, чужак, будто сверху на землю глядел, раздаривал небо на бедность, паря над дорогой, но что нам твой бисер, ты, главное, землю не трогай, а небо ты выдумал, нет его, птенчик, нигде. Не с лёгкой руки мы печальные песни поём, хороним друзей, понимая, что дело за малым, но звонким обманом не тешим, не кличем, не маним, и ты, легконогий, не знаешь, что будет потом – никто не вернётся, посмертные тряпки сорвав, не выпустит веером карты обителей новых, земля равнодушно берёт и святых, и виновных, и холодно с верой твоей в одиноких церквах, чьи камни когда-то служили привычным богам, и жертвенной кровью, кусками горелого мяса взывалась победа над каждым, и мир набухал, как клещ на собаке, и рос, и никак не менялся. Ты был бы тогда, тонкошеий, прибит на столбе и, руки раскинув, едва ли б на небо вознёсся, но боги ослабли, и страшно, что время – тебе, и страшно вдвойне, что, уйдя, никогда не вернёшься. Декабрь 2017 МАМЕ Да, я сижу и слушаю музыку из местного парка, не важно, о чём она, знаю – всё равно о любви, как, впрочем, и весь этот божеский алфавит на губах марокканской еврейки или, по-здешнему, марокканки. Мама рядом, слушает и не слышит, ищет глазами случайное облако, помнит, Израилю нужна вода, говорит: «Сыночек, как же так, Сара на шин, а Саша – на самех, но это всё равно рядышком, да?» Вчера зажигали факелы, поминали убитых, пылали все шесть, каждый за миллион, я говорил ей: «Мамочка, мы будем с тобой в седьмом», мама плакала, а потом мы ели клубнику. Апрель 2018 * * * Перевёрнутая лодка на траве, домик спрятался у речки в рукаве, птица молча тонет в воздухе пустом, тихо-тихо, остальное всё потом, остальное всё... но нет его нигде, даже небо умещается в воде, прикоснёшься, и, послушное руке, замедляется течение в реке. Тихо-тихо, как в поленнице дрова, спят ненужные молчанию слова, я один, и кто-то шёпотом зовет, что закат вот-вот и жизнь уже вот-вот. * * * И.О. Рассказывай мне, девочка, про всё, развязывай, руби узлы мирские, так ветрено легки и так близки мы, что, видно, наше яблоко рассёк случайный дух и походя объел до сердцевины обе половинки, и мы с тобой на крохотной тропинке столкнулись, поздние, от дел устав и тел, уже всё можно, благо, не томит ни жар ушедший, ни грядущий холод, наш голод друг по другу чист и долог, дымится поле к вечеру, а мы с лесной опушки смотрим на закат, на это, к счастью, пройденное поле, как трудно выйти из родной неволи и с муками к свободе привыкать, когда невосполнимы голоса, и клавиш разнополые полоски родные воскрешают отголоски и чем-то мокрым водят по глазам, рассказывай, пускай звучат шаги от слова к делу и от дела к слову, как ты гуляла по небу земному и вечно выходила за флажки, я был бы там – и тоже посягнул на переходе отзвука в безмолвье шагнуть к тебе и на летящем слове поймал и не оставил бы одну. Декабрь 2017 |
|
|
|