| ПОЭЗИЯ | Выпуск 81 |
|
ПРОГУЛКА ПО КРУГУ За виртуозами былого – красот, длиннот, словесной вязи – крадись, в надежде вызнать слово, по проходным дворам фантазий. Ныряй в проулки-анаконды, как в сумрак текстов зоркий цензор, броди и вчитывайся в Лондон – том Диккенса с закладкой Темзы. Шагая шрифтами брусчатки, дивись роскошествам изданий, лови грешки и опечатки на лицах жителей и зданий. Беги темнот, где только мнится подтекст, чей смысл, как люк, задраен, листай внимательно страницы потёртых по углам окраин. В их складках перхоть героина, разводы нефти, крови – чем не сюжет для новых домби с сыном, живущих в золотом сеченье? Там в Опере гремит «Набукко», там сливки взбитые бомонда: когда в заглавье влез хоть буквой, уже тебя читает Лондон. Дойди до пристани, где яхты стоят собраньем сочинений. Следят дневальные на вахте за курсом доллара к иене. Пусть цены звонкие и сами названья яхт полны созвучий, они развернуты носами к фарватеру на всякий случай. Но не к воде ведут, а в Сити успеха водяные знаки – тропой невидимых событий, зигзагами ходов двояких, где целый мир стоит на страже величья цифры, а не слова. Туда и путь держи – опять же за виртуозами былого. ГАСТРОЛИ В СКАНДИНАВИИ Вид сверху бесхитростен и старосветск: там дремлют коровы, там бухта подковой согнулась на счастье. Всяк в Швеции швец, а также игрец на дуде тростниковой: заштопает сети, протяжный свисток подаст и отчалит рыбачить у дамбы, – и тотчас же флейты вздохнёт голосок завистливым эхом: и нам бы, и нам бы... Закрякает селезнем сизый гобой, в ответ рефлекторно икнёт селезёнка. Не держит ни стройность шеренги, ни строй уставшая стая, а йод и зелёнка для ранок и ссадин темнеют внизу разводами пятен, землёй и кустами, – когда ещё сядем... Пророча грозу, рокочут литавры: устали, устали. В потрёпанных нотах трещат корешки при взмахах страниц на крутых разворотах. Натружены крылья, но так далеки ещё луговины, и путь не короток. Добраться бы к ночи сквозь облачный чад, устроить привал – хоть в Карлстаде, лежащем на речке Кларэльвен (кларнеты, молчать), спуститься к осенним коралловым чащам. Но рано снижаться. Летишь и летишь, забыв от усталости даже чирикать. То смотришь, как такты расставил камыш в приземистых зарослях нотной черники, то просто на ход пузырей подо льдом, на скованность стылой земли под арестом зимы, и вздыхаешь – бог знает о чём, кочуя, как Нильс, с перелётным оркестром. * * * Мы думали, Стикс широкий, всё возит Харон и возит, античные зенки пяля, медля, волыня. Всё склонны преувеличить: вот так же в библейской прозе про сорок лет загибали в дикой пустыне. А Стикс оказался мелким, да что там: черта простая. Со мною шагало двое рядом, я – между. Один перешёл протоку, но крепко, не выпуская, как будто зовя с собою, за руку держит. Другая со мной на этом стоит берегу и тоже вцепилась, не уступая, зверски, ногтями. Держу их обоих – разных, и так на меня похожих, терзаюсь и рвусь. Не знаю, кто перетянет. * * * Оружейной палатой в темноте возвышается лес. Каждый куст соглядатай. Незаметно сжимает обрез. Пресмыкается стланик в раболепье немого слуги. Для того он и нанят: заглушить поскорее шаги, звук упавшего тела. Чтоб его дотащить до реки, наготове омела держит крепких верёвок мотки. Паутины мишени. Мокрой ивы блестящий кожух. В тростниках длинношеих больше спряталось мушек, чем мух. Звук затылок царапнет: со спины забирают в кольцо. Обернешься внезапно – лес к тебе неизменно лицом, словно ночь, необъятен. Всё плотнее деревьев конвой. Вдруг командует дятел барабанною дробью отбой. Пролетает погудка, разряжая владения мглы. Отпустило как будто. И туман зачехляет стволы. * * * Усердней всякого стилиста завивку парку учинив, закручивает ветер листья старательно, как ученик. И жёлтых трубочек пергамент, как сотни свитков «Берешит», лежит повсюду. Под ногами беретик жёлудя трещит. Деревьев обнищавших стаи свершают горестный обряд: потомство в люди отпускают и беспризорщину плодят. Сигают наземь непрестанно, самонадеянно лихи, колючий недоросль каштана, крылатки клёна и ольхи. Их гонят ветры днём и ночью, и сколько сгинет их, пропав в шалманах ям, хлевах обочин, глухих бомжатниках канав. Из них один пробьётся к свету сквозь грязь, и месиво, и стыд; и отвоюет дюйм планеты, чтоб корни робкие пустить и нам шепнуть: в тайге ль, в столице – всё ляжешь в землю без затей, и лишь тогда определится черта оседлости твоей. ГУВЕРНАНТКИ Сдачи не надо! – как отрубил термидор, и разлетелась вдрызг человечья мелочь, с плахи прилавка брызнула на простор и покатилась кубарем очумело. Крупные сделки – те для больших чинов, кто головой платил, кто всего-то крахом. Медь закатилась в щели чужих полов, позатерялась по ямам, канавам, шляхам. Жиденькими сантимами растеклись, в снежном краю в реверансе навек присели, сжались за штопкой, встали в тени кулис русских семейств тихие мадмуазели. В нудных этюдах рукой отбивали такт (ночью в сенях – отбивались от рук кадетских), век ожидая прибавки в скупой пятак, всю свою жизнь впадая в чужое детство. * * * Ночной грозой ручная стирка была затеяна. Тазы гремели громом. Из штафирки хлебнув настоянной бузы, ворочала хмельная прачка многопудовые котлы, шаталась по небу враскачку и добавляла то золы, то синьки в воду. Занавесок содравши облачную бязь, крутила с искрами и треском материю, раздухарясь. Потоки пенные с размаху выплёскивала с высоты, и на земле в сквозных рубахах тряслись и ёжились кусты. К утру, устав от постирушки, внезапно завернула кран. На гребнях кровель для просушки сырой распялила туман. На острый месяц как на гвоздик повешен неба был атлас. С него текло. Мычали звёзды. Их гнал к рассвету Волопас. |
|
|
|