Странные истории

НА РОДИНЕ

Когда двигатель неожиданно заглох, и машина встала, я пошёл пешком. Дорога была знакомой, и довольно быстро я вышел к селу. Однако, выйдя на слободу, я вдруг понял, что не очень представляю себе, где нахожусь. Это было довольно странно, мне казалось, что я знаю село, где родился, как говорится, как свои пять пальцев. Дома по сторонам улицы были совершенно другими, не теми, что я запомнил, да и люди встречались совсем не знакомые. И всё же это было моё село, ошибки быть не могло. Но как всё изменилось! Я даже не уверен был, что иду в правильном направлении.

Остановив встречного, я спросил:

– Где Выселки?

– Там! – махнул он рукой, и оказалось, что шёл я всё-таки в правильном направлении.

А вот и дом, где я когда-то родился. Теперь тут живут совершенно чужие люди. Я смотрю на дом, и тоска разрывает мне сердце. Дом перестроен и совсем не похож на тот, что я помню, возле которого когда-то играл на зелёной лужайке.

Мимо проходила какая-то полузнакомая тётка, и я сказал ей:

– Что с домом сделали!

Но она безразлично пожала плечами:

– Теперь везде так. Время такое…

И я понял, что она, конечно, права: время такое. Но дома-то всё равно было жаль.

Переполненный печалью, отправился на трассу, на автобусную остановку. Со мной увязался какой-то сельский паренёк. Мне он показался знакомым, очень похож на моего дружка детства Ваську. Только было это сто лет назад, и Васька недавно умер; так что это мог быть разве что внук Васьки. Чтобы выйти к трассе, нужно было пройти по довольно сырой и грязной лощинке. Странно, подумалось мне, раньше ведь здесь была нормальная сухая дорога. Перескакивая с одного сухого пятачка на другой, мы выбрались к обочине, и тут меня ждал новый сюрприз – забор, которого сроду здесь не было! Да и зачем он здесь нужен?

Обходить далеко, да и судя по толпе на остановке, автобус вот-вот должен подойти. Пришлось лезть через забор. На него уже забралось несколько человек, и я подумал, как бы мы его не свалили. И забор тут же начал заваливаться. Я не мог разжать ладоней, чтобы выставить руки вперёд, и понял что упаду лицом прямо в грязь. Но мальчишка сказал:

– Нет, здесь сухо.

Действительно, я совсем не испачкался, только пыль пришлось с брюк отряхнуть. Я подошёл к остановке и тут увидел участкового в милицейской форме. Он улыбнулся, протянул мне руку и, с энтузиазмом потряхивая её, сказал:

– Ну вот, ваша угнанная машина нашлась! Её сейчас пригонят сюда, и вы сможете спокойно уехать.

«Слава те, Господи!» – с большим облегчением подумал я и с чувством кипящей радости проснулся.

ВЫБОР

Отец, вернувшись однажды из евпаторийского санатория, рассказал историю, которая долгое время не давала мне покоя, бередила душу и воображение. В один из евпаторийских санаториев родители привезли сиамских близнецов, сросшихся грудными клетками, а когда срок путевки кончился, не приехали за ними. Бросили. Близнецов усыновил главврач санатория. Он очень полюбил их. И тут выясняется, что совершенно необходима операция по разделению близнецов. Не оперировать – умрут оба. Оперировать – умрет один. Но который?

Чем завершилось дело, отец никогда не узнал – путевка кончилась, и он уехал. Но неподъемная тяжесть выбора поразила меня; мне было очень жаль доктора, которому предстояло одного из близнецов обречь на смерть.

Один мой однокашник пошел в военное училище. А когда его спрашивали, почему? Отвечал не знаменитым: есть такая профессия – Родину защищать. Он говорил: не нужно принимать решений; тебе приказали – ты выполнил. И все!

Но это, конечно, иллюзия. Жизнь рано или поздно поставит тебя перед выбором, как того врача из Евпатории, и этот выбор придется делать тебе самому…

ЗАЧЕМ?

Старший научный сотрудник Иванов и младший научный сотрудник Сидоров стояли на лестничной площадке второго этажа родного НИИ и курили, коротая время до недальнего обеда за перекуром. Все приличные люди из НИИ давно разбежались, и многие завели свои дела. Сидоров не сбежал потому, что по молодости искренне верил в торжество науки и мечтал сделаться великим ученым. А Иванов и сам не знал, отчего сидел на нищенской зарплате при отсутствии всяких перспектив. Наверное, он был философом. Вот и теперь, на заплёванной лестничной клетке он внушал молодому коллеге, что жизнь складывается так, как она складывается и никак иначе.

– Такова реальность нашей действительности. Если глобально, в космическом, так сказать смысле, человек практически ничем не отличается от яблока.

– Ну, это уж явное преувеличение, – неуверенно возразил Сидоров старшему товарищу.

– Ни капли преувеличения, – Иванов картинно отвел руку с дымящейся сигаретой. – Яблоко может родить только яблоко, так же как и человек рождает лишь себе подобного. Яблоко не знает, с какой целью оно существует, и человек не знает…

– А сознание?

– Сознание… Наличие сознания ничего не меняет. Сознание лишь фиксирует процесс, но никак на него по большому счету не влияет. Человек то же беспомощное яблоко на тонкой ветке судьбы. Ты можешь сказать, а как же развитие цивилизации, техника, философская мысль… Да ведь и яблоко было когда-то кислым, зеленым жестким дичком. Теперь масса различных сортов. Но все эти сорта по своей сущности – всё то же банальное яблоко! И человек со всей его философией, цивилизацией и техникой – всё тот же банальный человек. Ни одно изобретение, ни один философский изыск не сделал человека как вид принципиально другим. Мало того, когда жизнь становится легче, человек, по-моему, становится хуже. Лиши яблоко ухода садовода, и оно тут же снова превратится в кислый дичок. То же самое и с человеком: когда в Нью-Йорке несколько лет назад произошла авария, и сутки не было электричества, это стало для миллионов людей катастрофой. В большинстве случаев, правда, катастрофой смешной. Людей лишили телевизоров, и в результате через девять месяцев случился всплеск рождаемости. Но если бы электричества лишилась вся планета, люди вернулись бы в лучшем случае в средневековое состояние.

– Но ведь это ужасно!

– А что же в этом ужасного? Только в то, что нам хочется чувствовать себя чем-то большим, чем одно из яблок планеты? Но мыслящее яблоко всё же лучше, чем яблоко не мыслящее. Виси себе на ветке и любуйся красотами мира – сентябрьскими звездопадами, вечерними августовскими закатами, морским прибоем, приносящим из неведомых глубин запах водорослей, и грусти о своей бренности и неразгаданности бытия. Такова действительность нашей реальности… – Иванов задумался, потом передернул плечами. – Мда… Всё-таки ты прав – это ужасно!

Минут через двадцать они сидели в институтской столовке, хлебали борщ и спорили: Арнольд Шварценеггер – стоящий актёр или дешевка…

ВРЕМЯ

Дед сидел у открытой дверцы голландки, смолил вонючую «козью ногу» и разговаривал. Вроде со мной, а может, и сам с собой, а может, и с мятущимся в печурке пламенем…

– Вот, Шурка, ты говоришь война, война… А мне из войны совсем не стрельба, не тяготы военные чаще вспоминаются. Я там, на войне, вдруг понял, что все в мире не так просто, что не все можно наукой объяснить. Вот, например, время – что это такое? Ну вот – пуд, он и есть пуд. Шестнадцать килограмм. Или метр – хоть утром, хоть вечером – метр, хоть в Африке, хоть на Чукотке. А вот время – что? То оно тянется, то оно летит. Бывало, сидишь в окопе перед атакой, и словно оно встало. Глянешь на часы. И стрелка застыла, часы тикают, а время стоит. А потом – ракета! И глазом моргнуть не успеешь, а уж вечер – кто убит, кто ранен, а ты водку пьешь и думаешь – «жив пока, голубчик». И время вроде как в обычную колею вошло, тикает – ни быстро, ни медленно, как надо.

Мне часто какой сон снится? Как меня в плен берут. Как дело было? Перебрасывали нас с одного участка фронта на другой. Под Москвой это было. Командовал нами лейтенантик с ускоренных курсов, на фронте неделю, ничего не знает, бестолковый – глупень глупенем. Погнали нас марш-броском на другой участок фронта, заблудились, влезли в какой-то лес, болото, сыро, холодно, устали как собаки, с ног валимся. К ночи набрели на какую-то землянку, посмотрели – сухо, нары с каким-то тряпьем. Ну, мы все и повалились вповалку, и лейтенант с нами. Ни часовых, ни охранения, винтовки в углу бросили и спать.

И вот снится мне, что я в Германию приехал, хожу по Берлину, а вокруг, естественно немцы – пальцем на меня показывают и о чем-то переговариваются. Просыпаюсь и действительно слышу немецкую речь. Рассвело, в открытую дверь и короб вентиляционный в потолке – солнце полосами. А снаружи немцы разговаривают приглушенно. Кое-кто тоже проснулся – головы подняли, прислушиваются. Вот тут все и произошло. Время вдруг страшно замедлилось. Тело у меня словно ватное стало. Смотрю – из вентиляционного короба показались гранаты. Летят – одна, другая, третья – медленно, словно их на веревочке опускают, только веревочки никакой нету. Падают они, но медленно-медленно! Вращаются, поблескивают, зеленые с длинными деревянными ручками – на всю жизнь перед глазами. Я как завороженный смотрю и думаю: «конец тебе, голубчик». Но спокойно как-то так думаю, без тоски или паники. А они все падают и падают. Ну, сколько гранате падать два с половиной метра? Секунду? А они минут десять падали, я даже устал смотреть. И тут тело мое отошло, я почувствовал, что могу двигаться, и я отвернулся, сжался в комок, в ветошь зарылся, хотя какая защита – ветошь. Закрыл глаза и жду, а взрывов все нет и нет. Я даже подумал: надо встать да выйти из землянки. И тут как рванет – один взрыв, второй, на третьем я сознание потерял.

Очнулся – немцы раненых достреливают, выживших выгоняют на улицу. На мне ни царапины, только не слышу ничего и туман в голове – контузило. Вышел я на свет божий, вздохнул и решил: долго жить буду… Ну, а потом пока шел я в колонне среди таких же как я полусумасшедших, все про время думал. Что же это такое – время? А ты, Шурка, говоришь, война…

Дед, и правда, дожил почти до девяноста.

ОДНАЖДЫ УТРОМ

День был совершенно обычным. Саня расслабленно брел по весенней улице, щурился на ошалелое апрельское солнце и всем телом ощущал, что именно в девятнадцать лет начинается настоящая жизнь. Он уже забыл, что ощущал подобное в четырнадцать почти в такой же вот апрельский денёк; и не знал, конечно, что снова почувствует это и в двадцать пять, и в тридцать и даже в сорок.

Знакомая улица, родной городок, всё равно – по улице идёшь или по коридору из кухни в комнату в собственной квартире. Из окон бодрое радио, на потеплевших ветвях городских тополей бодрые воробьи. «С бодрым утром!» – мысленно улыбнулся Саня, но шагу не прибавил, и не взбодрился вливаясь в общий трудовой срединедельный ритм. Быть полусонно оглушенным солнцем и тополиным клейким запахом было хорошо… К тому же теснилось в лёгких что-то непонятное, подстерегающее впереди – хорошее или плохое – не ясно.

Оно появилось буквально через десяток шагов… У тротуара остановился автобус с траурной каймой по серому борту и водитель деловито распахнул створки задних дверей, которых не бывает в обычных автобусах. Из переулка вышли люди, и Саня невольно остановился. Несли гроб. В гробу лежал некрупный покойник с чистым, светлым, слегка небритым и очень спокойным лицом. Нос индифферентно смотрел в голубенькое небо, а губы были сжаты в тонкую едва улавливаемую ироническую усмешку. Знаю, мол, кое-что, что вам всем еще только предстоит узнать.

Саню давно задевало это событие – смерть. Даже не сама смерть, а что-то трудно понимаемое, что она за собой влечет. И даже не так. Куда уходит то, что наполняло человека, когда он был жив, куда всё это девается – мысли, чувства, идеи, страсти. Куда? Не верилось, что всё просто исчезает. Нет, конечно, Саня не верил ни в какие загробные жизни и реинкарнации, о которых любили рассуждать некоторые его начитанные тяготеющие к романтическому дисиденству приятели.

Люди с черными повязками ловко погрузили гроб в автобус, и через минуту улица опустела. Саня побрёл дальше. Ощущение полноты жизни не пропало, и даже не потому, что покойник из переулка был для Сани никем. Просто каким-то седьмым чувством Саня понимал, что всё это естественно и не страшно. Хоть может быть, и слегка печально. Да и то лишь потому, что до конца не понятно…

И вдруг Саня остановился. Его осенило. Он даже и не представлял, что такое сильное чувство вообще возможно. Осенило удивительно – сильно, но парадоксально спокойно, без экзальтации и какого-то особого потрясения. Но чувство было таким глубоким, что он забыл, куда и зачем шёл. Он вдруг понял, что тоже умрёт. Нет, конечно, он всегда знал это. Но знал как-то отстранённо, холодно – умом: все умирают и он умрет. Но сейчас он понял это совсем по-другому, всем своим существом, всей душой, всем своим молодым телом. И это опустошило его, оглушило. Что теперь с этим делать? Для чего ему вдруг дали это понимание? И кто дал? Бог? Но бога нет! Или есть?!

Саня брёл по знакомой улице, не замечая ни апрельского веселого солнца, ни миниатюрной листвы тополей, ни воробьёв митингующих на усыпанном крошками батона канализационном люке. Ему стало ясно, что для него началась новая неведомо куда уходящая жизнь. Ясность и чистота этого дня ушла, он смотрел на город словно через осколок зеленоватого бутылочного стекла, почти ничего не слышал, потому что прислушивался к тому, что эхом отдавалось в груди и в голове после того короткого озарения.

Через несколько дней Саня уволился с работы, тайком сжег в ванной комсомольский билет, выбросил студенческий своего заочного и уехал из города; и только через год его городские приятели узнали, что Саня поступил в семинарию. Шёл тысяча девятьсот семьдесят девятый год…

ПО ДОРОГЕ ДОМОЙ

Он был пьян. Той степенью опьянения, когда говорить человек еще может, но слушают ли его собутыльники, уже безразлично. Поэтому я ему верил… Он смотрел в вагонное окно, не видя ни придорожных деревьев, размазано пролетающих мимо, ни пустых переездов с мигающими семафорами, ни дальних колоколенок; и тихо рассказывал:

– В районе Гудермеса попали мы в засаду. Ссыпались с БМПшек, начали отстреливаться. Я прижался к гусенице, постреливаю, а сам о дочке думаю, увижу ли еще… Пулемет над головой грохочет, радист кричит в микрофон, подмогу вызывает, боевики все ближе, уже лица разглядеть можно. Совсем тревожно мне стало, и тут слышу, кричит мне земляк – Виталич, майор наш уральский: «Беги в кювет! Беги быстро!» Я рванул, скатился в кювет, не успел голову поднять, как в ту самую гусеницу, за которой я прятался, граната из подствольника ка-ак даст! Не уйди я оттуда секундой раньше – конец бы мне непременно! Но ужас-то весь в чем? В том, что Виталича еще в первую чеченскую убило, и похоронен он у меня на глазах в родной деревеньке… Вот так… Историю эту только двум-трем близким друзьям рассказал; а так молчу, подумают – сочиняю… А ведь правда, понимаешь? Веришь?!

Я верил, верил…

ДВЕРЬ

– Послушай, сон – это вовсе не игры подсознания, не хаотичная электрохимическая реакция спящего, потерявшего контроль мозга. Сон – это окно в иной мир. Или в иные миры. Неизвестный нам пока механизм, позволяет переместиться на время в другую реальность. Зачем – вот вопрос! Может быть, нечто экономит так количество носителей сознания? И каждый проживает несколько жизней одновременно в разных плоскостях реальности? Ведь всё, с чем мы сталкиваемся во сне – реально. Только не здесь. Может быть, в другой плоскости бытия, может быть, в ином пространственно-временном континууме, может быт вы прошлом, может быть в будущем, а может быть, и в настоящем – в каком-то параллельном измерении.

– Или перпендикулярном.

– Или перпендикулярном. Просто человек ещё не дошёл до понимания этого. Не всё сразу, придёт время, и учёные придумают, как нам управлять снами и путешествовать по параллельным мирам осознанно, так сказать, прицельно…

– Ну, хорошо. Сон – это окно в иные миры. Но тогда должна существовать и дверь…

– А она существует.

– Да? И что же это?

– Не догадываешься?

– Ммм, нет…

– Смерть! Смерть – это дверь в иной мир, разве не ясно?!