| ПОЭЗИЯ | Выпуск 82 |
|
СЕГОДНЯ От всех слепящих клёнов и осин, от воздуха чуть горького на вкус, от осени – так непереносим, свет при секундном страхе! – заслонюсь. Не обещал тебе и никому не обещал я славить этот мир, который на просвет являет тьму. Тлетворный страх – мой верный конвоир. Что смерть? Ничто? Ни тела, ни души? Ни осенённых позолотой дней? Не окна в сад сегодня хороши, а шторы потемней и поплотней. Зато теперь, глотая темноту, узнаешь из придонного угла, чего лишён живущий на свету: тоски по дням последнего тепла. НЬЮ-ЙОРКСКИЙ САБВЕЙ 1 Опаздывающий, в лохмотьях проклятий, вбегает, капли пота... «О, ниспошли росу...», – молитву о братьях шепчет хасид под вопли вертящихся на весу из Гарлема гуттаперчевых, бродячих, лилово-чёрных, зыркающих хитро, на стойках и поперечинах вертящихся, сорных акробатов метро. Китаец и китаянка планетоподобными лицами сближаются, и гремит бомжа-побирушки жестянка. Расставив ножища, полиция родину не посрамит. Грядки круглоголовые – то спящие луковки слёзные, то крупные кочаны, наушниками подкованные, то грецкие скрупулёзные скорлупы – летят в ночи. Покачивается в стойле жующий, в корытце плова уткнутый, в жиру, лоснящийся, счастья полный, а между тем любовную продолжая игру, чащобу волос китайца острым взглядом прочёсывая, подруга стремглав впивает в чащобу пальцы. Огни разлетаются осами. Содрогающийся состав. «Грядёт!» – в упоении глашатай второго пришествия окатывает вагон, и с пеной у рта это пение несётся, безумие чествуя, выбегающему вдогон. 2 Как если бы пронёсся ветр, ребячьим, а скорей – дитячьим разорванное смехом-плачем откроется пространство, метр за метром, и уже танцует сидя негр, стуча в том-том, божок подземных недр, качается вагона люлька (с клюкой калека носом клюй-ка), рабочий, как из уличного люка, – из выреза спецовки, дальше клерк – лицо белее штукатурки, – гулко мир в сердце чьём-то отзовётся, щедр. ОСЕНЬ Проглаживают простыню реки нетонущие утюги, и невидимый ветер отражением в Лете тянет по небу облачные тюки. В кронах пробегает сеттер рыжий или рыже-серый, и смерть как расплата за жизнь, чьей щедростью не дорожишь, видится полумерой. БОЛЬНИЧНАЯ ПАЛАТА И ЦИРК умирая белой боли палата мерить море по льду замирая плаха лунного пола полночные полы халата Огоньки вкруг ёлочки, одетой с иголочки, прыгают детей собачки, ждут подарочной подачки, в очереди в антракте, в запахе манежа цирк затеян, из входных дверей, открытых ради вдоха, воздухом зимы провеян. сквозь матовую стену в сером санитары говор и смешок и перекур и чем-то серным тянет пациент из первой загляни не помер Топчутся на снегу они, гул, огни, будет вам второе отделение, ах, какое праздничное отдаление, если тут, немедля, приближение: оркестрик грянул, музыка под куполом ли, свет ли, взрыв ли разноцветных гранул. плач безвольный ни родни кругом чтоб руку птица-капельница игольный клюв вонзила в кровь идёт по кругу Выезд – луч – эквилибриста: быстро, быстро он бежит, блестя на шаре, изгибаясь, в воздухе руками шаря, маг за ним с помощницей на стуле – простынёй накроет, два-три пасса, сдёргивает – никого, надули! а была живого тела масса. память из палаты выйдет перед новым годом как огонь бенгальский для того кто видит кто из тех же непостижных блёсток родом РАЙ Всё высветилось и – предстало. Стих уличный гул. За шиворот капля упала. Прохожий на ветку взглянул. Сегодня им не разминуться, прохожему с каплей, и вот какие-то дети смеются. Какая-то краля идёт. На тоненьких ножках, с котёнком в руках, поспешает она, и лёгкой приправою к тонким добавлена чуть кривизна. Ей вслед – так игрива походка – присвистнул строитель с лесов, и счастливо дышит красотка, не ведающая часов. День солнца и ласковых выдач упавшего с неба тепла. Не так ли, Борис Леонидыч? За шиворот капля стекла. Снежок возле дерева талый, и песню заводит свою улыбчивый нищий: «Пожалуй, я умер, поскольку – в раю». |
|
|
|