Ещё раз про любовь

Мне хочется написать о любви – ещё раз про любовь! – о любви, которой пока ещё нет, но которая будет скоро: об этом говорит хорошее состояние души молодого художника. Да, пожалуй, я так и начну.

Хорошее состояние души – это когда тебе только двадцать лет, но ты уже студент художественного училища, где преподаёт знаменитость – Александр Александрович Поленов, внук русского художника-передвижника.

Хорошее состояние души – это когда Александр Александрович, посмотрев на Митины рисунки, и, улыбнувшись Мите, сразу бегом побежал к директору, чтобы оповестить об этом его, Николая Николаевича Радищева.

Хорошее состояние души – это когда Митин родной дядя, председатель колхоза, Михаил Иванович Кочелков, повезёт племянника на своём колхозном УАЗике в ресторан Сура; а там, в ресторане, он скажет мужчине в роговых очках:

– Вы позволите, если мы сядем за ваш стол?

– Позволяю. Это ваш сын?

– Нет. Это мой племянник. Он, между прочим, поступил в художественное училище здесь, в вашей Пензе, без экзаменов.

– А так разве можно?

– Можно, если есть талант… А ну-ка, племянник, покажи ему свои рисунки.

Между прочим, этот племянник, с очень известной фамилией Верещагин – он не родственник художнику-баталисту Василию Васильевичу Верещагину; Митя – простой крестьянский сын, и никакого родства с великим художником у него нету; в его селе Ильмино три тысячи дворов, Верещагиных там полсела; и что же, выходит, художник Василий Васильевич Верещагин был неутомимый искатель женщин, как Леонид Ильич Брежнев; и он, художник Верещагин, не Лев Николаевич Толстой, который жил в Ясной Поляне, и все дети, говорят, там бегали – все вылитые они Львы Толстые!

Митя вынул из холщевого мешка рисунок, на котором изобразил он бойцовых петухов, дерущихся на зелёном проулке.

– Здорово! – сказал мужчина в роговых очках. – Я люблю такие баталии! Кстати, сынок, я могу принять тебя тоже без экзаменов. Хочешь?

– А вы кто? – спросил Михаил Иванович.

– Я директор медицинского училища. Могу сделать, сынок, из тебя врача, доктора с дипломом.

– Племяш, покажи-ка ему ещё свои рисунки. Быка ему покажи, по кличке Николай Первый.

На рисунке бык мычит – му-у-у! – и он копытом роет землю.

– Потом ему ещё ты козла покажи – вонючего, но с мощными, завитыми рогами.

Митя показал ещё и лошадей, которых он рисовал с натуры там, возле конюшни, – и вот теперь мужчина в роговых очках сказал:

– Да, ты не врач. Ты – Леонардо Да Винчи.

И, позвав официанта:

– Боря. Я их угощаю. Это – мои друзья, они приехали из деревни. Тебя как звать, художник?

– Демитрий.

– Ты для меня – Митя. Здесь очень хорошо готовят рыбную солянку. Одну тебе заказать или две порции?

– Две, пожалуй. Я никогда не ел рыбную солянку.

– Четыре солянки, Боря. Четыре люля кебаб. И четыре бутылки водки.

Официант Боря, всё это записал в блокнот:

– Ещё чего, Борис Михайлович, желаете?

– Французский коньяк Наполеон есть?

– Имеется, – отвечал официант чересчур как-то очень вежливо и услужливо. – И он очень дорогой, такая цена кусается.

– Ничего. Принеси бутылочку. У меня сегодня не день пьянки, а день рождения.

Он снял очки с носа.

– Сегодня у меня большой праздник. Товарищи! Я Октябрьскую революцию видел во сне сегодня. Но вы, пожалуй, – обратился он к Михаилу Ивановичу, – прочтите-ка слово

«революция» с конца.

– Прочитал, – сказал Михаил Иванович.

– И что получается?

– Люцифер, – сказал Михаил Иванович. И вдруг захохотал: – бляха муха! Революция – это сатана? Выходит, это сатана?

– Конечно, Люцифер – это сатана, – отвечал ему этот странный директор медицинского училища.

А Михаил Иванович ему:

– Спасибо большое вам, товарищ, за такой сон!

– Дядя Миша, – сказал шёпотом студент, – спроси насчёт квартиры. Может, он знает, кто сдаёт?

А тот опять говорит официанту:

– Боря, ты меня понял? Весь заказ мой, – вот на, я здесь всё записал, – ты отнеси это всё в мою «Волгу».

И, посмотрев на студента:

– У тебя как, сынок, зовут отца?

– У меня нет отца. Он на фронте погиб, товарищ начальник.

– Да. Я тебе буду отцом. Если ты, конечно, не против? Хочешь, отца такого?

– Хочу! Очень даже мне такой отец нравится!

– Подойди ко мне. Давай, милый, поцелуемся.

А дядя Миша опять вдруг засмеялся:

– Надо же, – говорит. – Уже и отца нашёл себе в Пензе!

А этот новый названный отец, уже теперь встав из-за стола:

– Едем ко мне домой, сынок! И ты с нами, Михаил Иванович.

– А вы, папа, где живёте?

– Недалеко от художественного училища. На горке. Видел, стоит там красивый особняк? Его в Пензе все зовут почему-то «Сифилисный дом».

– А почему это так? – спросил Михаил Иванович.

– Потому что его построила моя жена на деньги сифилитиков. Ясно?

– Не совсем, Борис Михайлович, не совсем. Вы уж поясните это мне, глупому мужику деревенскому.

– Поясняю. Она – профессор, доктор медицинских наук. Очень успешно лечит сифилис.

И, поманив его пальцем, говорит дяде Мише тихонько:

– В Кремле – там все сифилитики!

– А маршал Жуков, Георгий Константинович, он тоже…

– Нет. Георгий Константинович – мужик что надо! Но жену мою и он тоже трахал…

– Да-а? И вы с ней развелись?

– Да, конечно. Я с проституткой жить не хочу!

– И дети с ней у вас были?

– Две девочки. Они живут с ней в Москве. И наш особняк, который в народе называют «сифилисный», осиротел. Но, говорит он сам себе, Борис Михайлович, не надо слёз! Поехали – будем мы гулять у меня всю ночь до утра!

– А повод, какой для этого имеется? – спросил Михаил Иванович.

– Да, имеется. У меня сын художник, он – это второй Леонардо Да Винчи!

Да, действительно, это повод хороший. И теперь они поехали на машинах смотреть особняк, который в Пензе называют не иначе как «Сифилисный дом». Но состояние души – оно ничуть не стало хуже. Все трое запели вдруг гимн Советского Союза.

Вот это, товарищи, любовь такая к своему Отечеству!

– Папа, а где я буду спать?

– Сынок, выбирай любую комнату. Они – все твои!

Вот уже бегает наш студент по всем лестницам. Одна – винтовая – на чердак его подняла. Там, смотрит он, библиотека. Первая книга, которую он взял в руки, была Библия. Открыв Новый Завет, Митя прочитал слова очень неожиданные: «Отойди от Меня, сатана, ты для Меня соблазн; потому что ты думаешь не о том что Божие, но что человеческое».

Ну, спрашивается, разве это не про любовь?