Лишние [пропуск-пробел] люди

Шапочка

Всё началось с шапочки. Она была не того размера и цвета. Конусовидная. С шёлковой подкладкой. Тиски, а не шапочка. А всем хотелось лёгкости, весёлости, марш-марш в будущее с блаженной улыбкой на лице. Поэтому Нина Аркадьевна, как ответственный и держащийся за свою работу работник, вынуждена была напялить на себя эту бархатную шапочку и идти туда, куда её послали: просвещать.

В подъезде тускло мигал жёлтый свет, но лифт, как ни странно, работал. На втором этаже Нина Аркадьевна долго стояла перед дверью в первую из своего рабочего списка квартиру, вдыхала пыльный, со слабым запахом газа, воздух. Когда ей открыли, Нина Аркадьевна затараторила избитые фразы, шапочка ещё сильнее сковала голову, ноги стали как ватные.

Женщина провела Нину Аркадьевну по узкому коридору мимо инвалидного кресла, прикрытого одноразовыми пелёнками, в крошечную полутёмную комнату, где на высокой медицинской кровати лежал длинный худой человек. «Восемь месяцев уже не встаю, – едва слышно прошептал он. – О чём вы хотели со мной говорить?» Нина Аркадьевна с шумом выдохнула затхлый тёплый воздух и не смогла выдавить из себя ни слова.

Носороги

Если повернуть направо, можно срезать угол. Так Женя обычно и делала, проходя по знакомой до боли 8-й улице. Серые, залитые солнцем пятиэтажки, янтарное сияние заката на шершавом асфальте. Всё казалось неизменным. Сладко пахла цветущая липа – она была похожа на стог сена на картине одного известного художника. Тихим столбом стояла Женя однажды возле его розовых стогов и всё думала о чём-то. Она совсем не помнит о чём, помнит только, как тяжело стучало сердце, когда голос того, о ком она думала, неожиданно зашелестел в трубке мобильника. Голос был похож на одуряюще сладкий запах летнего полдня.

Женя срезала угол. Вот и она – её родная и любимая 8-я улица. Только асфальт почему-то раскурочен, бордюр выкорчеван, трава между деревьями срезана вместе с верхним слоем плодородной земли. «Носороги, опять носороги», пронеслось в голове Жени. Странный шум, глухой и животный, медленно приближался. «Сделать селфи и быстро драть ноги», сказала себе Женя. Но телефон разрядился. Женя как вкопанная застыла под огромной липой, с ужасом понимая, что фотку «своему бывшему» уже не отправишь.

По самую черешню

Милые такие. Он и она. Рыжая борода, чуб на выбритой голове – у него. Слегка измождённое загорелое лицо – у неё. Плюс короткие – по самое хочу-не-хочу – шорты. Шеллак на ногтях: на белом фоне зелёный цветочный орнамент. Большие ровные зубы у него и милая, как у Vaness-ы Paradis, щербинка – у неё. Оба невысокие. Трясутся вместе со мной в душном купейном вагоне из города Эс в город Эм, где они сделают пересадку, и часа через четыре им откроется фантастическое сияние Адриатики. Там они начнут рассекачивать (его словечко) жаркие улицы крошечного курортного городка, пить алкогольный мохито, целоваться на всех углах в голубоватой тени высоких пальм. А пока – тапочки, кулёчки, вишня, черешня и толстая (одна на двоих) книга фэнтези с закладкой в самом начале. Они улыбаются, смотрят друг на друга любовно, молчат.

– Ну, ты, б... будешь хавать черешню? – нежно интересуется он.

– Да, б... буду, конечно, – отвечает она с ослепительно-сладкой улыбкой.

Животная чувствительность

Не то чтобы Аня чувствовала себя лишней, нет, просто жизнь незаметно выталкивала её куда-то туда, где пустота и тишина, где одиночество становится естественным, как кожа, а звуки утрачивают своё привычное значение и обретают непривычную силу. В последнее время обоняние Ани обострилось до странности. Запахи ожили, будто ноздрям возвратили, наконец, животную чувствительность. С изумлением Аня узнала, что сосед с пятого предпочитает картофельному пюре люля-кебаб, а худенькая в узких брючках с одиннадцатого в начале каждого месяца пахнет дорогим цветочным парфюмом с ноткой миндаля и корицы и менструальной кровью. Успокоилась Аня, только когда поняла, что плечи мужа по-прежнему источают золотистый запах. После работы, когда Аня шла по набережной любимого городка, где они проживали с мужем и его старенькой мамой свою трудную бездетную жизнь, когда вдыхала влажный запах реки и солнечное сияние выгоревшей на солнце травы, когда подбегала к воде, обжигая подошвы ног горячим песком, и с наслаждением принюхивалась к йодистому аромату выброшенных на берег зеленоватых водорослей, что-то в ней начинало властно пульсировать, будто незримый колокол бился о стенки её стареющего тела и наружу выплёскивался – ярко сияя – горький свет мира.

«Чайковский»

Их было трое: две беспородные собаки и Пётр Ильич. Собаки прикорнули в тени густых деревьев сада Аквариум, а Пётр Ильич мирно пересчитывал дневную выручку. Из самодельной пластиковой кружки он высыпал мелочь и вдумчиво приплюсовал «медяки» к «серебру». Получалась внушительная сумма. Её хватит и на корм этим двум голодранцам, и на чекушку, подумал Пётр Ильич. Странные женщины очень ему сегодня помогли – вылетели из «Чайковского» перекурить, болтали о чём-то, пока одна из его сучек, белобрысая Алька, не села меж ними и, задрав глупую свою голову, не посмотрела в их дымные глаза. Женщины приутихли, выгребли мелочь из кошельков, даже полтинник не пожалели, когда Пётр Ильич начал, как всегда деликатно, не давя на жалость, рассказывать о своей жизни. Да и чего себя жалеть – сейчас лето, Петру Ильичу с белобрысой Алькой и рыженькой Пукой в подвале на Ямской хорошо, да и «Чайковский» под боком – всегда какой-никакой, а заработок есть. Ничего, прорвёмся, сказал самому себе Пётр Ильич с неожиданной бодростью, неторопливо сгрёб в карман деньги и чуткой ладонью скрипача ласково потрепал загривок спящей собаки.

Невеста в солнечном свете

Ветрено. Широкий, залитый янтарным светом пустой проспект, однотипные серые знания вдоль дороги, убогая коричневая вывеска «Хинкальня у Бехо». Громкая попса из открытых окон и группки подвыпивших мужчин и женщин с сигаретами возле приоткрытой стеклянной двери. Чуть поодаль – он и она. Длинноногие, нарядные. Ветер треплет белый колокол её свадебного платья, раскручивает уложенные крепким лаком завитки крашеных волос, мнёт тонкую шерсть его синих брюк и некрасиво облепляет ею кривоватые ноги. Они молоды и счастливы. Познакомились на вечеринке, дня через три переспали в его холостяцкой квартире. Шёл сильный дождь, и ветер с силой хлестал мокрым веником капель по большим пыльным стёклам. Яркие вспышки молний освещали сумрак комнаты. Тогда-то он и решил на ней жениться.

В жаркой полутьме кафе пожилой человек, её отец (большие мужицкие руки, лицо в красных прожилках, старомодный пиджак, слегка жмущий в плечах) сидит, выпивает уже третью рюмку тёплой водки, закусывает острым лобио и рассеянно слушает шум-гам за столом. Он с трудом выкроил время, прилетел из своего крошечного приморского городка, где у него сейчас самая пора персиков, кабачков, синеньких, абрикосов. Конечно, он перепоручил своему младшему брату-балбесу присмотреть за всем этим богатством, но ведь у того руки растут сами знаете откуда… а этот хлыщ длинноногий совсем задурил ей голову… поживут ещё полгода и разбегутся… но сколько денег на свадьбу угрохали…

Невеста подкрашивает губы, улыбается дежурной улыбкой. К напудренной щеке прижимается щека жениха. Они делают селфи, не замечая, как ветер срывает с её платья белую гипюровую розочку, уносит на середину дороги. Цветок неприкаянно кружится на асфальте, пока сверкающий серебристый Ford не сминает хрупкую искусственную его красоту.

Всё будет Good

Крыша у Зинаиды Андреевны незаметно и бесповоротно съехала. Будто бильярдный шар покатился и тихо ударился о хрупкую стенку её сознания. Что-то треснуло, надломилось. Внутрь Зинаиды Андреевны вошло мутное и тёмное – и заполнило всю её с головы до ног. Каждое утро Зинаида Андреевна открывала прозрачные глаза, видела потолок, матовый шар люстры. Белый шар медленно раскачивался в тишине предутренних сумерек. Зинаида Андреевна понимала, чтобы избежать монотонного раскачивания, нужно встать с кровати и быстро и решительно собраться и уехать куда глаза глядят. Но подняться с кровати Зинаида Андреевна не могла. Уже несколько лет она была прикована к опостылевшей ей комнате с помощью сломанной шейки бедра. Зинаида Андреевна попыталась позвать кого-то из домашних. Но слова, которые прежде служили Зинаиде Андреевне верой и правдой, больше не хотели выходить из темноты её головы. Голос Зинаиды Андреевны одиноко шелестел в прозрачно-стеклянном воздухе. «Всё будет Good», говорил её внутренний голос. «За тем поворотом всё будет Good», сияло в её голове всё ярче и ярче. «Всё будет G-o-d», шептало сердце.

Гуд-сити-гуд

Дана устала ужасно. Ноги едва передвигались по новой, недавно положенной плитке. Понедельник, два часа дня, а дверь в контору оказалась закрытой. Кто-то там должен быть, судя по расписанию. Но безуспешно подёргав ручку, Дана обречённо спустилась на несколько ступенек и присела на раздолбанный подоконник. Пыльные стёкла. Тусклый пейзаж за окном. Прохожие с родченковского ракурса казались усечёнными пирамидками, отбрасывающими серовато-пыльные длинные тени. У большинства в руках – сияющие пластинки смартфонов, у некоторых – цветные бумажные стаканчики с крышками. В открытом кафе на противоположной стороне улицы целовались парень и девушка. Татуированные руки, как змеи, крепко обвивали худенькие тела друг друга. Дана поискала в своём издыхающем мобильнике номер конторы. В горячей пластинке завибрировал мягкий голос. Оказывается, контора находилась теперь по другому адресу: от Триумфальной не налево, а направо, первый этаж, во дворе. Дана вышла из полутёмного подъезда наружу, купила в киоске на углу фисташкового. Денег было в обрез. Контора, где Дана работала «на удалёнке», задолжала ей за три месяца. Пришлось искать самое дешёвое, в вафельном стаканчике. Мороженое всегда придавало ей силы. Прикрыв глаза стёклами солнцезащитных очков (отчего пыльные улицы обрели мягкий рыжевато-сияющий оттенок), Дана пошла искать переулок, где теперь располагалась контора. Улицы, дома, люди, повороты направо, налево. Кафе, магазины, витрины, аптеки, дома. Ярко-зелёные и жёлтые футболки разносчиков «быстрой еды». Большие уродские короба за спиной. Велосипеды, самокаты, скейдборды, ролики, моноколёса. Запах тёплой еды жирными мазками по воздуху загазованных улиц. Через 15 минут (реклама на сайте) вам принесут горячую пиццу и роллы, сандвичи, бейглы с индейкой, и вы, болтая по телефону, сможете запивать их латте со вкусом ванили. Легка жизнь. Пей-ешь – не хочу.

Над городом собиралась гроза. Тёмная туча двигалась с запада и несла с собой шквалистый ветер, гром и молнии, о чём Дану каждые полчаса предупреждали эсэмэски от MCHS. Гроза шумно зрела в глубине чёрных клубов влаги – там, в вышине, над стеклом и бетоном. По плечам, голове ударили первые капли. Дана вытащила из сумки зонт-полуавтомат. Дождь тяжело и настойчиво забарабанил по маленьким бигбэнам на коричневой ткани. Дана упорно двигалась по навигатору. На последнем повороте ветер попытался вырвать из её рук небольшое её укрытие, но Дана не сдавалась и настойчиво шлёпала в разбухших кроссовках по пузырящимся, стремительно несущимся потокам воды. Чувствовала, как входила в поток и становилась крошечной каплей. По негласным правилам города ей, как и всем, нужны были деньги, чтобы покупать еду, и еда, чтобы 24 часа в сутки вести жизнь обычного копирайтера среднего звена в какой-то Богом забытой рекламной компании, куда Дана в тот день так и не попала.

Оранжевое сердце востока

Два брата-киргиза рылись в мусорных баках на углу 8-й и 9-й улиц. Худые, с загорелыми лицами, в оранжевых безрукавках, они были видны издалека. Рядом стоял покоцанный велосипед. К заднему багажнику бельевой верёвкой привязан мягкий тюк, похожий на подушку, запакованную в чёрный целлофан. Братья-киргизы странно посмеивались: они обкурились дешёвой травой, привезённой со своей далёкой родины, и были счастливы, разбирая и складывая старые картонные коробки.

Раз в неделю они звонили по WhatsApp-у своей матери, врали, что устают и скучают, что хотели бы вернуться домой, но работа не пускает. Мать вздыхала, видя в iPhone похудевшие лица своих старших сыновей, и привычно их поругивала. Загазованный воздух города, скудная еда, унижения, штрафы, поборы – это было то немногое, что они платили за своё бытование в столице. Нищенская одежда их не смущала. Большую часть заработанных денег они высылали в свой родной, обдуваемый горными ветрами посёлок. Но им нравилось жить здесь, в мегаполисе. Им нравилось ходить неузнанными, нравились огромные, густо заселённые дома, где они мыли подъезды и делали мелкий ремонт сантехники, нравились шумные понедельники и напряжённые четверги, тишина и опустошение, которое приносил weekend. Через несколько лет братья заведут себе скромных, властных, быстро полнеющих жен и кучу застенчивых ребятишек. Сменят оранжевые безрукавки на защитного цвета ветровки. Их дети окончат школу с довольно высоким баллом по ЕГЭ и поступят в институты. Загазованный воздух пойдёт им на пользу – у них будет высокая резистентность к безумной жизни большого города. Как степной ковыль они научатся легко сгибаться под натиском ветра, и лица их, разглаженные древним кайфом (?????) востока, засияют глубинной правдой и простотой.

В половине первого

Ей позвонили в полдень и будничным голосом сказали, что журнал в её услугах больше не нуждается. Буквы, которыми Нелли Давыдовна долгие годы убивала своё зрение, работая freelance-редактором сначала в крупных, потом во всё более мелких издательствах, поплыли неуправляемой чёрной флотилией по белому морю её сознания. Они плыли долго и нудно и остановились где-то под сердцем, образовав в глухом водовороте нутра Нелли Давыдовны плотное тяжёлое ядро, которое больно распирало грудную клетку. Упёршись животом о край стола, Нелли Давыдовна безуспешно пыталась переложить безделушки и восстановить порядок своей жизни. Фотографии мужа и дочери, фарфоровые ангелочки, коллекция деревянных черепах и плоский камушек, с нарисованным чёрной тушью портретом классика английской литературы, – всё это было раз десять сдвинуто и передвинуто. Но порядок не восстанавливался. Нелли Давыдовна сделала несколько шагов, раздвинула глухую штору, которой занавешивала окно (чтобы свет не мешал и удобнее было работать), – и всю её с головы до старых ушастых тапочек накрыло тихое сияние.

В половине первого соседи с нижнего этажа услышали странный грохот, но не придали этому особого значения. Дочка Нелли Давыдовны, приходившая как обычно по вечерам её проведать, вызвала милицию. Зафиксировали смерть. Дочка внимательно разглядывала мёртвую мать, пока милиционер записывал её показания, а двое понятых с нижнего этажа со скорбным любопытством глазели на бедно обставленную комнату. Всё было без экзальтации. Только руки дочери странно подёргивались, а испуганные глаза были расширены, как в детстве, когда отец переносил её по шаткому мосту через горную речку. Это был их последний совместный отпуск. Мама шла впереди и смешно взвизгивала, раскачиваясь на деревянных мостках, а потом, оглянувшись на отца, как бы от страха смеялась.

«Чёрный плащ»

Инвалидность Ваня получил в детстве, как и небольшую пожизненную пенсию. В четыре года он заболел ДЦП – и до сих пор походка его оставалась несколько неуверенной, речь затруднённой, как бы заикающейся, и много чего ещё было, только Ваня не любил об этом говорить. Зато любил стильную, пусть и дешёвую одежду: белоснежные рубашки, тёмно-синие джинсы, а в дождливую погоду – непромокаемый бельгийский плащ с большими матовыми пуговицами, купленный в Second Hand-е на распродаже. Чёрный плащ невероятно шёл к его долговязой фигуре и смолянистого цвета волосам. Супергерой да и только. По пятницам его, курьера из офиса-склада 24-Book-24 (продажа книг по интернету, скидки до 30%), посылали, как самого младшего и безотказного, за Chardonnay или Shiraz (если не хватало для вящей радости). Правдами и неправдами Ваня доставал вожделенный напиток и в дождь, и в метель, и в пыльные жаркие ночи, и в наполненные птичьим гамом утра. Доставал всегда. Это был его маленький – во имя общего блага – подвиг. А по вторникам к Ване заходила высокая белолицая девушка с ясными ярко-синими глазами и маленькими ямочками на щеках. Она приносила с собой едва уловимый запах ладана и тихую, трудно скрываемую радость. Девушка присаживалась в углу захламлённой комнаты и внимательно наблюдала за неуклюже-резкими движениями человека в чёрном плаще. Тёплое сияние незаметно связывало их, как узел на домотканой одежде. Ваня складывал на тележку упакованные в полиэтиленовые пакеты книжки и улыбался. В это время он ясно видел своё невероятное будущее: как через несколько лет он будет выкладывать в instagram фотки двух белолицых бутузов и синеглазой крохи, а высокая молодая женщина с ямочками на щеках, тихо сияя, будет стоять где-то чуть сбоку, а он, «Чёрный плащ», как всегда, скрываться за кадром.

Ничего лишнего

Сиплый голос и четверо, нет, пятеро детей (последним она беременна сейчас), и деловая хватка во всём, что касается этой нелепой и безнадёжной жизни. Лежит, улыбается, чуть расставила полноватые ноги. Живот выпирает. Пёстренький трикотаж облепляет упругие груди и широковатое тело. Красавица. Припухлые – особенно со второго триместра – губы, выгоревшие на солнце русые волосы. Врач проводит по гладко натянутой коже живота раструбом аппарата УЗИ, добавляет из пластикового флакона гель, опять проводит по гладкому шару живота вверх, до пупка, потом вниз. На чёрно-белом экране колышется сияющий эмбрион. Женщина внимательно рассматривает его крошечные ручки и огромную голову. «Ничего лишнего у вашего мальчика нет: пальцев пять и “кратник” на месте», – улыбается врач. Женщина удовлетворённо молчит, уже напрочь забыв, какими тяжёлыми были для неё предыдущие роды, как орала она, призывая всех святых, чтобы её последнюю девочку вытолкнуло из её утробы. Несколько невыносимых часов боли и крика. И вот опять всё повторилось – «крантик» жизни сработал. Женщина чутко прислушивается к себе – к этой властной живой пульсации внутри своего тела. Медленно спускает с кушетки ноги, натягивает трусы и с царственной улыбкой выходит из полутёмного кабинета, где её ждут слегка осоловевший муж и одуревшие от безделья дети, как две капли воды похожие на неё.

Прекрасная Лена

В голове у Лены царил древний хаос. Боги и полубоги, хоть однажды мелькнувшие перед её глазами, бросали в плодородную землю её сознания едва заметные глазу зёрна. С раннего детства Лена любила читать книжки по буддизму и ламаизму, толкования Нового и Ветхого Завета, статьи про культ Астарты и магию востока, про индуистские обряды и языческое мировоззрение. Это были дешёвые брошюрки, наскоро отпечатанные на серой бумаге, но Лена с наслаждением погружалась в их неглубокую мутную воду и могла плавать там часами. С юности Лена носила серебряный крестик на шее, шерстяную красную нитку на запястье, молилась на сон грядущий и не здоровалась через порог. В Москву «з Донецької області» Лена перебралась, чтобы ухаживать за одинокой «бабулей», а с трёх до шести убегала на «подработку» к страдавшей альцгеймером соседке со второго подъезда. Лена была чистоплотна, хозяйственна и сметлива. Готовила вкусные обеды и, не морщась, подтирала faeces за своими подопечными. Полноватая, в очках с тёмной квадратной оправой, Лена была похожа на завуча средней школы, которого перевели на высокооплачиваемую должность в ГорОНО. Своего единственного сына она родила очень рано и прожила восемнадцать безропотно-горьких лет с угрюмым пьяницей-мужем. Но однажды муж Лены, ву?смерть упившись, не дошёл до их дома несколько метров и замёрз под забором. В посёлке мужиков почти не было, Лене пришлось нанимать рабочих из соседней деревни, чтобы похоронить его «по людськи». Денег едва хватило. Лена помыкалась-помыкалась, работая на полторы ставки поваром в столовке, но и там платили с гулькин нос. Тогда через жену своего старшего брата она нашла полуслепую старушку в столице «чужої тепер держави» и переехала к «бабуле», заняв дальнюю комнатку в небольшой трёхкомнатной квартирке на Юго-Западной. С завидной энергией Лена принялась готовить, стирать, убирать. По вечерам она читала вслух Пушкина и Чехова: старушка любила русскую литературу. И всё было бы прекрасно, но «бабуля» время от времени обвиняла Лену в воровстве вантузов и ножей и кричала до хрипоты, вытаскивая из пошатнувшегося своего ума глубоко запрятанных демонов страха. Успокоившись, старушка с жадностью глотала борщ и вареники со сметаной, пока Лена, шинкуя лук и счищая кожуру с молодой свёклы, горько плакала на кухне. Но добродушие Лены покрывало всё. В сотый раз прочитанная «Душечка» мало-помалу пускала в ней невидимые корешки. Новый муж (гражданский, чтоб не пилить имущество, шутила Лена) работал на укладке асфальта на третьем кольце. Когда, надышавшись жарким битумом, у него открылась язва, и он, весь позеленевший, лежал на скамейке в ожидании «скорой», Лена прибежала к нему на всех парах и ругала на чём свет стоит. А потом долго не отпускала его загорелую ослабевшую руку, робко целовала пахнущую по?том рубаху, чувствуя сквозь неё родное тепло больного тела. Под вой сирены они неслись по Лефортовскому туннелю, фельдшер молча просматривал эсэмэски на новеньком smartphon-e, а Лена глядела, как по лицу и трёхдневной щетине обречённо лежащего перед ней человека пробегали полосы золотистого света. Лена была спокойна и, казалось, впервые счастлива. Время остановилось.