Провокация

Странные идеи приходят иногда в голову, и храни нас Господь от немедленного их осуществления!

Я сидел над чашкой чая в кафе «Три дороги» и беззвучно, в уме, подвывал от скуки. И от одиночества подвывал тоже – два состояния нагрянули одновременно, хотя стечение их обычно вовсе не обязательно.

Скука – она вообще дама капризная и непредсказуемая. Бывает, занят ты вроде бы каким-то привычным делом, и вдруг, будто зуд над ухом: а не надоело ли тебе всё это? Сколько ж можно! Скучно же, скучно!

Или, паче того, завис в большой разудалой компании, и как локтем в бок кто-то: ну ладно они, но ты-то что здесь делаешь?! Скукотища!

То ли дело сидишь один-одинёшенек, бездельничаешь, – мухам крылышки отрываешь или плюешь из окна прохожим на головы, – а вот не скучно ни капельки! Красота!

А вот что касается одиночества… Оно – всегда рядом. Ну, или за редким исключением…

И вот они совпали – два состояния, два чувства, две стихии. Жуть!

…И мысли явились соответствующие. Который день не выключен, но молчит телефон. Который день никто не забегает выпить со мной чашку кофе. Про коньяк я уже молчу. Это если я кому-то нужен, – никто со мной не церемонится! За ноги с жены стащат, в исподнем на мороз выведут – помогай, выручай!..

Всё меньше становится друзей… Человек я не скандальный и ни с кем не рассорился… Почти ни с кем… Зато сказалась уже естественная убыль… Нелепое словосочетание! Вовке Павленко на заводе развалила голову вылетевшая из-под пресса железка – что ж тут естественного?! Он радовался новой работе – «Я буду получать тыщи…» На похороны хватило…

Ещё двое-трое ушли рано и глупо. Развесёлое было поколение, и вот итог – мало кто успел состариться. С оставшимися дружим номинально – в смысле, не встречаясь. У всех – дела, заботы…

А теперь вот, надо же, – третий день ни одного звонка… Хоть бы кто-нибудь позвонил и спросил: завтракал ли я сегодня?.. Хотя нет… подобный вопрос был бы актуален в 90-х. Сейчас нет проблем насчёт позавтракать, да и диета к тому же. Пусть лучше спросят… О чём? Ну, что за кручина у меня на душе, скажем. А я что отвечу? Голова, мол, в петле, и табуретка под ногами шатается? Вряд ли кто ответит на звонок в такой ситуации – не годится!

Стоп! А почему я жду, чтобы позвонили мне? Почему бы мне самому не набрать кого-то из друзей? Позвонить и сказать…

– Владимир Александрович, вам ещё что-нибудь?

Вот она у моего столика, Оленька, бармен и официантка по совместительству. Кукольная мордашка, подростковая фигура и довольно твёрдый характер – с другим в «Трёх дорогах» не удержишься.

– Ещё чая?

Я недоумённо посмотрел на опорожнённую чашку.

– Да, пожалуй. Хотя… принеси лучше коньяку, грамм сто.

О чём я думал?! О чём-то важном, и, кажется, уже принял решение… А картина в золочёной раме снова перекосилась на стене, хотя я поправлял её, совсем недавно. Унылый гористый пейзаж…

Вот! Позвонить и спросить… попросить, вернее, денег взаймы или – с многозначительной игривостью – ключ от квартиры. Ерунда! Свободных денег ни у кого из друзей нет, к тому же я первый постоянно твердил им: кредит портит отношения! А насчёт ключа… нужны они мне, их советы!

Скандал нужен, вот что! С непременной угрозой, как следствие, драгоценному моему здоровью! Вернее, как бы скандал. Наши палестины излишней толерантностью не обезображены, а «Три дороги» – три дороги и есть. Перепутье. Здесь такие томные вечера случаются, что пресловутый экстрим техасского салуна в сравнении – это так себе, постный ужин церковных певчих. Другими словами, нарваться можно конкретно и выгрести по самое не балуй.

Значит, мне поверят! Должны поверить! Я повертел коньячный бокал, сделал глоток… Вот и посмотрим, кто откликнется первым. И откликнется ли кто-либо вообще…

Я достал телефон – и с кого же начать? Валера Петренко? Толя Морозов? Эти обеспокоятся, но не прибегут, жидковаты. Не прибегут, но полицию вызовут. А нужна она мне здесь, полиция?

Слава Колобов! Это боец! В молодости, помню, окружили его в парке пацаны с Мопры, человек пятнадцать. Пока наши подтянулись, он восьмерых уделать сподобился. Из горотдела, вообще, не вылезал – если не обвиняемым проходил, то свидетелем. Слава Богу, хоть не сел. Впрочем, речь сейчас о другом… И я набрал номер. Голос отозвался несомненно Славкин, но звук, который этот голос издал, передать можно было приблизительно как «Г-ха». Я услышал:

– Г-ха.

– Славон, это я, Воха. Ты где?

– В штаматаоохии.

– Что ты там забыл, в стоматологии? Я тут в непонятку попал. В «Трёх дорогах». Короче, компашка тут гнилая какая-то.

– Фьют?

– Кто, они? Пьют, конечно.

– Тефя фьют?

– А! Да нет, не бьют пока, но могут. Ты бы подтянулся…

– Ухол мъе штелали, миут шееш пятнашашь жуп гвать путут.

– «Гвать путут!» Достал ты со своим зубом! Нашёл время!..

И я оборвал звонок. Надо же, зубы он рвать собрался, когда тут такое!.. Я осмотрелся и почти воочию увидел за дальним столиком угрожающую мне компанию. Сидят плотным кружком – плечо к плечу. Бычки – бритая голова сразу же трансформируется в спину, шорты и безобразные (а других и не бывает) шлёпанцы на босу ногу. Они, лысые крепыши, появились во множестве как-то внезапно – будто начали сходить где-то с конвейера, получая на выходе эти самые шорты и шлёпанцы. И вот один из них, полуобернувшись и перехватив мой взгляд, кричит развязно: «Чё уставился? Проблемы? Ща порешаем!» А я… я нахожу в телефонной книге новое имя.

…В восьмилетке училась со мной в одном классе Наташа Маркевич – девочка, переболевшая полиомиелитом. Прыгающая походка, искривлённые болезнью руки, освобождение от физкультуры… Отличница. Впрочем, как понимаю я сейчас, учительница наша с первого по четвёртый класс, Александра Евгеньевна, оценки ей завышала из жалости, призывая и нас, несмышлёнышей, всячески опекать ущербную одноклассницу. Позже выяснилось, что у Наташи вредный, склочный характер и никакая доброжелательность ближних не побуждает её к взаимности. Но это позже, а тогда… Короче, я каким-то образом сподобился Наташу обидеть – то ли сказал что-то неприятное, то ли просто толкнул в том извечном кавардаке переменок. Александра Евгеньевна стыдила меня, авторитет её был непререкаем, и класс пошёл по единственно известному нам тогда пути – поколотить меня после уроков. Остался со мной только Генка Голобоков. С ним мы и выбирались из школы. Через цоколь, – столовую или раздевалку, не помню, – но избежали встречи с разгневанными одноклассниками. Генка не посчитался с мнением Александры Евгеньевны, не поддался настрою класса – и это был поступок.

Я набрал номер.

– Ты где, Геша?

– Где-где… В яме выгребной, у тёщи. Крысы тут вчера сливную трубу прогрызли. Менять пришлось…

– Ну? А сегодня ты там что делаешь?

– А ночью они новую прогрызли, снова меняю. Весь в… в субстанции, короче. А ты что хотел?

– Да так… уже ничего. Занимайся.

Тёща, крыса, субстанция – надо же, как сбежалось всё у Генки!..

Я снова посмотрел в сторону агрессивной, в воображении, компании и напрочь стёр нарисованную ранее картинку. Все эти лысо-шлёпанце-шортовые, они все теперь бизнесмены. Они заняты делом, подсчётом доходов-расходов и просто так к людям цепляться не будут.

Там должна сидеть полупьяная гопота, час назад укравшая и сдавшая на приёмный пункт канализационный люк и теперь, не без шика, обмывающая удачный гешефт.

Одеты кто во что... Физиономии, будто неумело вырезаны из дерева тёмных пород… Наколки не гламурные, а босяцкие – кресты с черепами и кинжалы с розами.

Среди лихих посетителей, как положено, есть и женщина. Или нечто родственное по половому признаку. Засаленные волосы, грязные неухоженные ноги, те же, что у свиты, проблемы с зубами.

Колоритные ребятишки. На одном даже бандана грязная – прям, люди Флинта какие-то. Или «лишние человеки» уже нового, матереющего века.

«Иди, братела, накати с нами!» – слышу я в свой адрес. И отказываюсь, вежливо. «Ты чё, сука! Впадлу выпить с нормальными пацанами?»

Ну что тут будешь делать! Хотел же уйти спокойно, так нет – теперь за «суку» с ребятишек спросить надобно…

Лёха! Лёха Журавель, вот кто мне нужен!

В отличие от Славки Колобова, тенёт пенитенциарной системы Лёха в молодости избежать не сумел. Отсидел одиннадцать лет за четыре или пять ходок. В реестре его статей можно было усмотреть своеобразный прогресс – мордобой, поножовщина, хранение оружия. Однажды на улице к нам подошёл милицейский наряд – кто да что, то да сё. Намётанный глаз не подвёл сержанта, и он спросил у Лёхи: «Сидел?» Тот молча кивнул. «По какой статье?» – патрульный достал блокнот. Лёха облокотился о придорожный парапет, устроился поудобнее и спокойно сказал: «Ну, сержант, записывай…»

Габаритами Лёха Журавель невелик, чтобы не сказать тщедушен. Но внутренний стерженёк в нём – дай Бог каждому. Старый сиделец, к уголовным понятиям относится он снисходительно. «Феню» или «блатную музыку» не признаёт, называет «муркотеньем» и… владеет ею в совершенстве. Недаром у былых лагерников отточенная лексика приравнивалась к оружию. Короче, не помешал бы сейчас Лёха – разобраться: кто в авторитете, а кто – так себе, «шансона» наслушался.

И я снова взялся за телефон. Откликнулся Лёха сразу, но говорил как-то глухо, натужно, будто зажало его дверями лифта, а реверс не сработал.

– Я тут в «Дорогах», Лёха… Ты бы подтянулся.

– Что стряслось?

– Конфликтная ситуация назревает… На почве внезапно возникшей неприязни…

– И кто там? Крутизна?

– Да нет, босота какая-то.

– Ясно! Бакланьё голимое… Вовчик, я из дому выйти не могу.

– Во новости! Что такое?

– Да я тут в раскатуху угодил, прихватил недельку…

Мне стало понятно, что случилось с Лёхиным голосом. Действительно, в последнее время у него участились запои.

– Жаль… Штормит, значит? Сочувствую… – только и сказал я.

– Да не, не, я в порядке. Уже на отходняках, в смысле. Выйти не в чем. Жена все вещи замочила, с понтом в стирку. Ну, чтоб не ходил никуда. Сижу вот в одних трусах… Хоть её штаны надевай!

– Ладно, Лёха. Понял я. Давай, разберусь сам как-нибудь.

Всё! У каждого свои дела, свои проблемы, и чужие страсти-мордасти им побоку.

Я, кажется, ещё звонил кому-то, не помню. Помню, ещё выпил, кажется…

Через два дня – нет, я даже не заглядывал в «Три дороги», просто проходил мимо.

– Владимир Александрович! – окликнула меня стоящая в дверях Оленька. – С вами всё в порядке?

Пришлось зайти.

– Да вроде. А почему вопрос возник?

– Ой! Вы только ушли позавчера, и началось. Человек двенадцать забегали, вас спрашивали. Прям это… паломничество. Ну, не двенадцать – восемь, это точно. И всё возбуждённые… Один с битой прибежал, с бейсбольной. А один, так вообще! В штанах каких-то, бисером расшитых. Как Киркоров. И на педика вроде не похож – серьёзный такой дядечка… Я уже думала…

Дальше я не слушал. И не сказал ничего. Подошёл к стене, поправил картину. Скалы на ней, солнце садится…

Твою ж мать! Как же неудачно всё получилось! Перед ребятами как неудобно! В следующий раз надо будет придумать что-нибудь другое…