| ПОЭЗИЯ | Выпуск 88 |
|
70-е. ФРАГМЕНТ С ПОПУГАЕМ Было лето жесточе, чем к Цезарю Брут: минский август скорей походил на Бейрут и деревьям обугливал ветки. И жара миражами качала дома, и сходила с ума, и сводила с ума от соседки по лестничной клетке. И с огнём, получившим прописку в глазах, мы швыряли вещички в раздутый рюкзак: майки, плавки, потёртые книги... Наконец дождались мы, с жарой совладав, и вобрал нас в себя неохотно состав, в Симферополь ползущий из Риги. Всюду – курица, яйца, батон, самогон, звуки музыки всласть наполняли вагон: «Песняры», Магомаев и Верди... Был соседом прибалт из местечка Тракай, чьим попутчиком был небольшой попугай, прозябающий в клетке на жерди. А в соседнем купе слышен «ох!» был и «ах!», даже воздух вокруг знойной страстью пропах, словно был там с Рахилью Иаков. Там друг друга любили взахлёб, допьяна, а ведь были-то, в принципе, муж и жена – но из двух независимых браков. А другой пассажир, лейтенант из ментов, был по пьяни за мелочь цепляться готов – вот ко всем и цеплялся, мудило. Чай был просто нагретой водой с сахарком; не предложишь такой ни в райком, ни в обком, а для нас – как для плебса – сходило. Поезд двигался к югу, как гибкий варан; пшённой кашей давился вагон-ресторан; мух гуденье, немытые миски... И – обратно, в купе, в неродную среду, где беззвучным комочком грустил какаду, наклоняя свой профиль семитский. АСАДОВ-БЛЮЗ Где? Когда? Для контекста незначимо, право. В старом доме среди мрачноликих портьер жил старик удивительно склочного нрава и собака породы шотландский терьер. Старикана оставили други и дети: он же сам разогнал их и создал барьер. Выносила капризы нелепые эти лишь собака породы шотландский терьер. И когда старика забирали по скорой – потому что пора, потому что судьба, он, предчувствуя встречу с небесной конторой, санитарам шептал: «Не бросайте соба...» Санитар, добротою природной ведомый и достойный носитель хороших манер, из остывшего и опустевшего дома взял собаку породы шотландский терьер. Две недели ей ласковей было и чище, с новым домом соседствовал солнечный сквер... Но ушёл в небеса, не притронувшись к пище, не меняющий взглядов шотландский терьер. А мораль, хоть банальна, как старые гири, но достойна, чтоб ею закончить рассказ: понимаешь, мой друг, в этом сумрачном мире кто-то любит и нас. Кто-то любит и нас. БЕЗ ДВУХ ДВЕНАДЦАТЬ Если вас тяготило бремя реинкарнаций – паникуйте, тревожно вперясь в зрачок колодца. На часах планеты, по слухам, без двух двенадцать. Это значит, что в скором будущем нить порвётся. Как-то глупо думать про деньги да о престиже. От протухшей воды амбиций мутнеет разум... Символический зверь песец – он всё ближе, ближе... Что с того, что и он накроется медным тазом? Одинаков финал героя или паяца, ибо всё в божественном плане – продукт рутины. На часах планеты, по слухам, без двух двенадцать, и секунды летят, как головы с гильотины. Через шторм плывёт человечества ялик утлый, сквозь холодную тьму и молний тугие плети, растянуть стараясь последние две минуты на расшатанные пружины тысячелетий. НАБЕЛО Я циник доверху и дочиста, и сердце платит дань рассудку: от слов «поэзия» и «творчество» меня корёжит не на шутку. Хоть выпью зелья приворотные, капризности задраив шлюзы – но подступают массы рвотные от «вдохновения» и «музы». Как умницы давно подметили, из слова высекая искры: стократ сильней любой патетики иронии фонтанчик быстрый. Иначе, верный томным магиям, в цветном кругу льстецов и гурий ты пишешь книгу под названием: «Портрет меня в литературе» – и сразу набело, без вычистки. Бывает, ты ещё в постели – а профиль твой негероический ваяет скульптор Церетели; шерстишь ты критиков по матери, загадочен, как мишки Гамми. Тебя заносят в хрестоматии (хоть иногда вперёд ногами). А тут – планида напророчила быть из чуток другого теста. Ведь тем и хороша обочина: в ней тишь дерев и больше места. Как в чеховской волшебной Греции, всё есть. Лишь нет огней неона и беспощадной конкуренции за спёртый воздух Пантеона. |
|
|
|