ПРОЗА Выпуск 90


Виктор Ч. СТАСЕВИЧ
/ Новосибирск /

Сны на ветру, или Плотоядное вино

Роман (окончание) [1]

(Все истории выдуманы, совпадения неслучайны)



Злой дух


Выхожу один я из барака,
Светит месяц, жёлтый, как собака
«Мария Рильке» Юрий Домбровский

1


«Ужо стал древен и худ среброкрылый Ангел, затяжелел его дух, отчего поднял он крылья свои, и отвел усталые очи от впавших во грех, и явил дорогу ворогам, рыщущим голодными волками по бескрайним степям. За грехи людские не уберёг Ангел города, за то, что отвернулись люди от него, забыли в праздности Бога своего, погрязли в нечистотах, обрекли себя на погибель страшную...»

Хорошо читал малой, душевно, со слезой, слушающие молча крестились, поминая грехи свои, дородные молодухи вздыхали, старухи охали, старики бессмысленно пялились в пол. Вот и кузнец Ляксандер по прозвищу Лихой, послушал сына, вытер выступившие слёзы короткопалой рукой, да пошёл в кузнецу. Уже который день ходил он с тяжёлым сердцем, не покидало предчувствие беды, сосало под ложечкой, ходил сторожко, озирался по сторонам, из рук всё валилось. А сейчас надо было вещь заказанную доделывать, да никак не мог приступить к работе, всё слышались слова, читанные из книги, всё не выходили из головы, свербило душу поганым червём. В сердцах пнул кузнец небольшой ящик, что увидел у себя на дороге, пнул и замер, что-то шевельнулось у него внутрях, солнцем каким-то мелькнуло не тутошним, то ли заморским, то ли неземным. Поднял он ящик, поставил рядом с горнилом, чтобы света побольше было, да стал перебирать содержимое. А странный ящик наполнен был какими-то мешочками, мягкими, бестыдно-белесыми, цвета женского тела. Перебирал их Ляксандра Лихой, да щупал, пытаясь что-то поймать в ускользающей памяти, но не мог, хоть и чувствовал на кончиках пальцев восковые намёки, проступающие мутными видениями. Огненные языки в горниле мерно переливались по углям, лениво, по-хозяйски. Кусок железа уже забелел от жара, на его поверхности выступили искрящие крупицы, пора работать, ковать, но кузнец не мог оторваться от своего занятия, глубже погружаясь в память, пытаясь поймать ускользающее название. В это время ударили в набат, надрывно залаяли собаки, запричитали бабы на улице, заплакал мальчишка, упавший в лужу. В кузнецу влетел сторожевой с дозорной башни.

– Конец нам, Лихой, степняки налетели, тучей небывалой, не видывал раньше такого. За край земли зачернело, вороньё поганое, смерть пришла наша, по грехам и пакостям нашим. Так что вставай, раздавай оружие какое есть, хоть умрём как люди, а не по скотски.

– Вспомнил, – встрепенулся кузнец, – вспомнил, как их давно называли, нет, как будут называть лет через восемьсот.

– Э-э-х, ошалел, – простонал сторожевой и крикнул подбежавшим, – открывайте кладовую, берите всё, что пригодится на стенах.

– Не устоять нам, не устоять, надо с боку подойти, – хмуро рассуждал Ляксандер, спокойно наблюдая, как тащат из его пристройки различное железо, от пик до мечей с кольчужками. Смотрел на них и усмехался, вспоминая детскую забаву в бирюльки. А перед стенами гарцевали степняки, корчили рожи, постреливали из луков, показывали всякие оскорбительные жесты, но пока ещё не нападали, куражились, понимая, что перед столь мощной силой не устоит городишко. Они даже не стали отправлять послов, выпустили стрелу с куском пергамента, где коряво было написано, чтобы сдавались без условий и торга. Жители города знали, никому пощады не будет, хоть защищай город, хоть сдавай. В церкви было многолюдно, в основном старухи и дети, остальные вышли на защиту. И тут в общей суматохе вдруг появился Лихой с надутыми белесыми шариками да ящиком на перевязи через плечо. Он подошёл к воротам и попросил его выпустить. Воевода покрутил у виска пальцем, но разрешил открыть небольшую дверь в воротах для пеших.

И вот перед степным воинством вдруг появился Ляксандер, кузнец со странными вещицами. Он неспешно вышагивал по дороге, ведущей от крепостишки в сторону столицы, шептал слова молитвы, ожидая неминуемую смерть, но шёл пока не остановился перед строем ворогов. Тогда он поклонился им, поставил ящик у ног, качнул головой в сторону надутых шариков, поясняя, что, наконец, вспомнил это заморское слово, но оно из будущего, как и вещицы.

– Память-то она с причудами, вихляет шелудивой собакой, пока разберёшь её следы, вспотеешь – он неподдельно радовался, улыбаясь, приглаживая руками непослушные вихры. – Презервативами зовут эти игрушки, нужные в жизни, ох как нужные, особенно вам, господа вороги. С вашей-то суетной жизнью, можно сказать постоянно в седле, вечно по командировкам болтаетесь. Хм, вот ещё одно словечко выплыло, может я уже и жил в будущем? – прищурившись он посмотрел на лошадь, рядом стоящего воина. – А, берите, не брезгуйте, только не троньте жинок наших, да ребят малых. Вещь в наше время невиданная, стало быть ценная, даже золотом платить будете, не найдёте.

В это время строй степняков расступился и к кузнецу выехал хан на коротконогом чёрном красавце с длинной гривой, заплетённой в множество косичек. Рядом с предводителем тёрся на мелкой пегой лошадёнке старик в рванине, обвешанный железками, монетами, наконечниками, колокольчиками. Глубокие морщины изрезали его лицо, куцые куски свалявшихся волос торчали из-под кожаной шапке, а козлиная жидкая бородёнка тряслась от каждого его шага. Видимо, это был главный колдун, он быстро соскочил с лошади, подбежал к Лихому, потянулся к нему носом, шумно, по собачьи принюхиваясь, а кузнец достал из ящика один презерватив и стал объяснять его устройство.

– Вот дед, видишь, – обратился кузнец к шаману, – вот сюда вставляют удо, а потом можешь пользовать любую бабу и всё без последствий, ни детей тебе, ни болезней, одни удовольствия. Сам знаешь, что есть дети хуже болезни, смотришь, подрастёт поганец, и голову папаше отстрижёт, понятное дело, мест на троне не много, надо счищать. Не понял? Ну тогда смотри на деле, – кузнец задрал рубаху, оголив причинное место, посмотрел на вялый отросток, попытался натянуть игрушку на него, но ничего не получилось, тогда смущённо стал объяснять, сбиваясь, облизывая губы, покачиваясь, помогая руками, пытаясь изобразить половой акт. – Мда, показать действие не удалось, но поверь мне, это всё от присутствия стольких людей, да ещё таких важных, как благочестивый хан, ...робеет гадёныш, никакого почтения великим людям. Что тут скажешь, удо хреновое на людях, – кузнец ткнул на свой отвисший корешок, – но при виде бабы зверем становится, не остановишь, особенно опосля бани. Ах, да, когда мы были мелкими, ещё забавлялись ими вот так, – и он стал надувать презерватив перед затихшими степняками, с ужасом и интересом глядящих на диковинного мужика с оголённым причинным местом. А Ляксандер когда надул презерватив до приличных размеров, вновь пустился в объяснения, но уже потрясая перед всем строем белесым шариком.

– Конечно, можно водой наполнить, да проходящему купцу на лысину кинуть, много шуму, паники, в общем веселье, а можно вот так поступить... – он отпустил резинку. Презерватив с мерзким звуком полетел кружась над толпой воинов, вселяя в них тёмный страх, и после очередной петли упал перед ногами ханской лошади. Хан припал к гриве коня, с ужасом в глазах пытаясь рассмотреть, что там такое кружилось в воздухе, а колдун подпрыгнул к лежащему презервативу, лёг рядом, ужиком подполз, принюхиваясь, осмотрел его с разных сторон, боясь притронуться, и заорал. Неожиданно для себя Ляксандер понял его, хоть и трещал он на своём тарабарском наречии, а говорил шаман следующее.

– О великий хан, это большой урус колдун! Он принёс нам сильнейших очернителей воинов от самого Кок Тенгри. Если он их отпустит, то они поимеют всё войско, как последних ордынских шлюх. Тогда не видать нам ни побед, ни уважения, ни одна женщина не подпустить к себе, они предпочтут собак или ослов, – брызгал слюной колдун, а в рядах воинов началась суматоха, тогда кузнец сказал, что мол это всё херня и порвал бечёвку на которой висели надутые презервативы. Они сорвались и полетели в небо рассыпчатой гурьбой. И вот тогда такое началось... под крики шамана, мол, разбегайтесь и держите свои задницы запёртыми, степняки в панике кинулись в разные стороны. Через несколько секунд, перед крепостью стоял кузнец, рядом с ним ошалевший хан, всё ещё смотрящий под ноги лошади. Ляксандер, пожимая плечами, протянул презерватив хану, смущённо улыбаясь.

– Чего они так переполошились, вот попробуйте сами, ваше... – не успел он закончить, как хан с перекошенным от ужаса лицом развернул лошадь и галопом умчался в степь. – Вот оглашенные, – недоумённо хлопал глазами кузнец, а потом схватился за голову и проснулся. Лежал Санька на вагонной полке ночного поезда, смотрел на раскачивающийся стакан в подстаканнике и рассуждал под впечатлением от сна, что ведь были бы у древних предков такие приспособления, могли бы монголов с татарами остановить, так бы избежали треклятое иго, которое уже какое столетие похмельной отрыжкой в государстве шибает. Под скрип тормозов поезда Тарабаркин всполошился, пытаясь вспомнить, как он оказался в затёртом вагоне. Поднялся, сел, свесил голые ноги, поглядывая на грязный пол, разбросанные бутылки, обувь, брюки, потом присмотрелся к вороху одеял на соседней полке. Из-под них торчала голая нога, кто-то стонал, периодически всхрапывая. Наконец разглядел Шансина, и тут его как громом ударило, вспомнилось, да так чётко, ясно, в деталях и во всём материализме, данных ему в ощущениях. Он поёжился, накинул на плечи грубое одеяло и, смотря на замызганное стекло вагона, стал невольно перебирать прошедшие события.

Началось с того, что у него вновь появились шальные деньги, а значит беспокойство. Тарабаркин решил вложиться в какое-нибудь дело, быстро получить прибыль. Кто-то из банковских партнёров убедил его, что сейчас громадным спросом на рынке пользуются природные яды. В каком-то задрипаном институте он купил партию змеиного яда, отнёс Шансину, тот на своих приборах его проверил, сказал, мол знатный, особой чистоты и качества. Оставалось найти покупателя, как оказлось задача не из простых. Желающих купить редкий товар в городе не было, мало того основные потребителями были за бугром.Тарабаркин загрустил, но тут наткнулся на объявление, что в Нижнем Новгороде, который ещё совсем недавно слыл Горьким, открывается общероссийская ярмарка. «Уж там он точно сможет найти нужных людей!» – Тарабаркин решил срочно ехать. Одному было не сподручно, да и спец нужен под рукой, а то в эти лихорадочные девяностые могли легко обмануть, поэтому взял с собой Шансина. Правда тот долго ерепенился, бычился, рассказывал занимательные истории про новые опыты с червяками, но когда узнал величину гонорара, согласился. В этот же вечер они спешно погрузились в скорый московский и полетели в сторону заветного города. По Тарабаркин слетел с привязи, споил несколько вагонов. Он был щедр, деньги из него лились как вода из кувшина под непрерывные рассказы, что он везёт новое светило науки в славный Нижний, и что это светило может озарить жизненную дорогу многим. Безденежным – путь к богатству, молодым – поставить на правильные рельсы, чтобы удалась карьера, одиноким – найти пару, престарелым женщинам обрести вторую молодость, а просто женщинам – уверенность в своих эротических силах. Последняя пара обстоятельств сыграли особую роль, две проводницы, которым было далеко за сорок, прониклись речами Тарабаркина, отсадили всех лишних из купе, что предотвратило их разграбление, так как ранее к ним подсела парочка карточных шулеров, активно провоцирующих Тарабаркина на игру или на драку, поддержка местной вагонной милиции у них была.

– У этого парня, – беспрерывно вещал Тарабаркин женщинам, по тараканьи топорща свои прокуренные усы, и разливая дорогой ликёр в немытые стаканы, – есть такие мази, такие таблетки, силы неимоверной, всё по последнему слову науки. Вот мазнёт вам сосок одним только пальцем, – Санька показывал свой палец, направленный на грудь женщин, от чего они замирали, – на следующий день глянете, а у вас уже грудь обновилась, двадцатилетние будут так завидовать, что описаются. А если таблетку даст, то с каждой по пятерику слетает, в качестве досрочного освобождения от бремени старости, а после лечебного курса будете выглядеть юными девами, тогда прямая вам дорога на подиум, да на страницы модных глянцевых журналов, что продаются на берлинской барахолке, которая прямо за Бранденбургскими воротами. Кстати, Шансин потом долго пытался узнать у Саньки, что за барахолка в Берлине, но так и не получил вразумительного ответа.

Вот сейчас сидит Тарабаркин, свесив ноги с полки, трясёт головой, пытаясь скинуть алкогольную хмарь, но ничего не выходило, лишь стук в голове. Тогда решил он пойти к проводницам, искать излечение, а заодно утешение мятущейся душе. Под шум колёс, да стремительно проносящиеся тени за окном, Санька вновь разливал ликёр, слушая унылые откровения выпивших проводниц о своих непутёвых мужиках, потерянных детях, растраченных годах, пассажирах, которые редкие жлобы да сволочи. Слушал и не мог оторваться от тоски захлестнувшей его, сдавливало голову, ломило в пояснице. Давно с ним такого не было. Хотелось выть, рвать на себе одежду, надеясь получить прощение за прежние потери, пустяшные начинания, попусту раскиданные по годам и городам. Неожиданно силы его покинули, он уткнулся одной из женщин в плечо и уснул. Сон его захлестнул столь необычный, что Тарабаркин даже во сне удивился. А привиделась ему американская подводная лодка, собранная из стеклянных блоков, схожих с деталями детского конструктора. В воде швы сливались, отчего она казалась цельнолитой, прозрачной, оголяя свои внутренности вместе с экипажем. Командиром этой подлодки служила мулатка, почему то в куцей звёзднополосатой юбке. Длинноногая красавица, обесцвеченная, с короткой стрижкой, была не в меру строга, требовательна, особенно жёстко разбирала случаи с драками. Её отсвечивающее бельё сводило с ума не только матросов с офицерами, но и корабельного кота, срывавшегося на предвесенний вой. А главный моторист, невозмутимый негр философ, определил, что у неё в любовниках ходит кок, эдакая жирная скотина, и что она в нём нашла. Поэтому в зависимости от цвета трусиков, которые негр завсегда видел, хлопоча около двигателя, он определял, чем их будут кормить на обед. В этот день бирюзовый оттенок исподнего капитанши обещал русское морское блюдо – спагетти по-флотски. На этой подлодке Тарабаркин служил старшим матросом, и сейчас они зашли в мутные воды Москвы реки, где должны были по идее штатовских ястребов рассыпаться на мелкие кубики, дабы устрашить русских своими возможностями и решительностью. «Мы им устроим второй Дрезден с Хиросимой, они ответят нам за Вьетнам и Карибский кризис! Заодно забросим кучу диверсантов, пусть знают наших!» – так сказал пяти звёздный адмирал флота. Звёзды на погонах Тарабаркину напоминали этикетку с армянского коньяка, который любил его тесть, правда цвет фона был другой. Когда была дана команда раствориться, Тарабаркин с пластиковым пакетом в зубах, где лежал фальшивый паспорт и талоны на обед в столовую, нырнул в холодную воду, замахал руками, задёргал ногами, боясь лишнего хлебануть, и вынырнул посреди холодной столичной реки. Сверху басовито кто-то сказал на чистом русском:

– Дывись, Мыкола, ще один придурок! – Тарабаркин увидел конопатого детину с палкой в руках, к которой была привязана леска с ярким поплавком.

– Эх, говорил тебе, не наливай по полной, – вздохнул рядом стоящий коротышка с такой же палкой, перевязанный женской шалью, – теперь черти маячат перед глазами, забыл, что я ещё из запоя не вышел. Точно знаю, что видения могут материализоваться. Вот попомни, огребёмся мы с этими утопленниками.

– Який же вин потопельник? – хохотнул детина, протягивая удочку Тарабаркину. – Живой, спритний. Чипляйся вража морда.

Когда Саньку вытянули на бетонированный берег, коротышка сокрушаясь, протянул ему стакан с мутной водкой.

– Пей, американская падла, а то ещё простудишься, – сказал он, пряча одну руку подмышкой. Синюшные пальцы на стакане были украшены округлыми грязными ногтями.

– С чего ты решил, что я американец? – стуча зубами, спросил Тарабаркин почему то с жутким английским акцентом.

– Так у тебя на тельнике этикетка с нью-йоркского магазина. Оторвал бы ради приличия, а то лох лохом.

– «Лох» – кто это? – подумал Санька, просыпаясь, и увидел перед собой конопатую рожу с маленькими поросячьими глазками, цепкими, как уличный репей. Сверху кто-то просипел: – Так это наш лох?

– Нет, – скупо ответила рожа, – не наш, хоть и лох.

– Тогда валим отседова, – показался владелец сиплого голоса, странный жлобина без шеи, бритая голова утоплена в плечи, с короткими порванными ушами. «Как у боевого бультерьера», – подумал Тарабаркин, когда они ушли. В углу рядом с дверью тряслась проводница. Она прикрывалась связкой ключей, без рубашки, в белесом бюстгальтере, и дрожащими синюшными губами громко шептала. В глазах стоял такой страх, что у Саньки по спине побежали мурашки.

– Шёл бы ты к себе, а то невзначай зарежут, а по пути меня прихватят. Молода я ещё, чтобы помирать с придурками, пожить хоца, – всхлипывала она.

– Так живи, мать, я тебе не помеха, – Тарабаркин с трудом поднялся с полки. В это время к ним заглянула вторая проводница.

– О, малахольный кавалер проснулся, через десять минут ваша станция, пора шмотки собирать, – в руках у неё было мокрое полотенце, которым она вытирала лицо, а заодно ручки в купе. Тарабаркин молча качнул головой, наконец поднялся, чмокнул её в сырую щеку и потащился в купе. По пути он сунул руку в карман, нащупал там пластиковый пакет с паспортом на имя Усольцева Даниила Петровича, но с фотографией Александра Тарабаркина втельняшке.

– Вот блин, сон в руку, – рассматривая паспорт, проговорил Санька. – Хм, надо же было этим идиотам заплывать в Москву реку, тоже мне диверсанты хреновы.

В купе он попытался поднять Шансина, но тот мычал, брыкался, зарываясь в подушки, тогда Тарабаркин тряханул это барахтающееся тело и гаркнул в ухо.

– Вставай, тень отца Гамлета, мы прибыли к славному Новгороду, который есть нижний, – на лице Кости проступило некое подобие мыслительной деятельности, глаза забегали, но потом остановились, он поднялся, сел, раскачиваясь, охая, растирая лицо, принялся одеваться.


2


Коридор вагона был застелен застиранной дорожкой сомнительного цвета. От него тянуло кислой пылью, сажей. Под громыхание вагонной сцепки из купе стали выходить редкие пассажиры, помятые, недовольно сосредоточенные, заспанные, толкающие впереди себя громоздкие чемоданы. Неожиданно из третьего купе вывалился сутулый высокий парень, словно жердина на стоге, с чрезвычайно худыми руками, с истонченными длинными пальцами. Округлое лицо с крупным горбатым носом, пухлые губы и глаза, темные, испуганные. Он подошёл к Тарабаркину, одёрнул куцую курточку, расправил плечи, отчего выпрямился, стал ещё выше и костлявее, быстро облизал губы и заявил словно на посвящении в пионеры:

– Александр, я согласен.

– На что согласен? – покачивая непослушной головой, Шансин сонно посмотрел на Тарабаркина.

– Я готов на всё! – юноша вибрировал как рояльная струна.

– Верное решение, юноша! – сощурился на него Санька, театрально выкидывая слова как площадные лозунги. – Вы никогда не пожалеете о своём решении, мало того, будете с трепетной благодарностью вспоминать эту минуту, самую счастливую в вашей жизни! Можно смело сказать – сейчас у вас переломный момент, вы встали у порога новых возможностей!

– Что я сейчас должен делать, нужно ли подписывать бумаги?

– Вашего устного согласия уже достаточно. Имейте ввиду, – Тарабаркин многозначительно постучал себя по груди, – мы без аппаратуры не ходим. Всё уже зафиксировано. Мало того, ваше согласие уже передано по прямой связи в центр. Осталось лишь ждать, думаю немного, скоро на вас выйдут нужные люди.

– Я тяжело переношу неопределённость, – разволновался юноша, переминаясь с ноги на ногу, – у меня может начаться приступ астмы.

– Вы уже вышли на другую дорогу, не зачем тревожиться, всё свершилось. В настоящий момент для вас главное выиграть олимпиаду в Москве. Пусть это будет первым вашим заданием, пора делать своё сиви, пора строить реальную карьеру.

– Слушаюсь! – парень побледнел, взял под козырёк, а когда мимо него проходил Шансин, то долговязый шепнул ему, что безумно счастлив встретиться с таким светилом и надеется на дальнейшую совместную работу. Костя от таких слов остолбенел, но Тарабаркин его вытолкал из вагона, а пройдя немного по перрону, спросил.

– Ты, правда, ничего не помнишь?

– А что я должен помнить? Вокруг нас была такая карусель, что у меня даже косоглазие начало развиваться.

– Так мы же его в Моссад завербовали, знаешь такую разведку?

– Израильская... – Костя вновь остановился, уронил чемодан, ему захотелось то ли пить, то ли писать.

– Верно, она самая, – на Тарабаркина вновь нахлынуло бурливое настроение. – Ах, да, как ты мог запомнить, если участвовал в вербовке пассивно.

– Как участвовал? – у Кости зарябило в глазах.

– Ты его поправлял будучи в невменяемом состоянии. Наш юноша из тюменского мединститута, едет на общесоюзную олимпиаду аспирантов. Сам из семьи потомственных врачей. Кстати, его прадедушка отмазывал революционеров от службы в армии, выдавая медицинские справки о непригодности. Думаю, поступал так не из идейных соображений, а за приличную мзду, за что потом был репрессирован. Но это второстепенные детали, процесс вербовки начался после того, как наше дарование слегка перепило и стало выдавать перлы из биохимии, а ты его поправлял, хоть и был в состоянии покойника с незначительными признаками жизни.

– Тогда как я мог его поправлять?

– Не знаю, но получалось эффектно. Мне особенно понравилось твоё ворчание по поводу простых гландинов, не знаю что это такое, наверное особый сорт глистов, коих ты обожаешь.

– Простогландины, балбес.

– Вот, вот, ты ему что-то в таком же тоне выдал, причём не переворачиваясь, лёжа на животе, уткнувшись в подушку, а твои слова выходили из нутра тела, как лава из солидного вулкана, отчего приобретали невероятную весомость в глазах юноши. Мне оставалось только подхватить твою речь, приперчить твоей значимостью в мировой науке, а заодно в политике, потом добавить, как бы невзначай, что твоя миссия, как резидента израильской разведки, вербовка талантливой молодёжи. Мол, ты велел мне с ним, то бишь с аспирантом из мединститута, поговорить. Как видишь, результат положительный, вербовка прошла удачно.

– Доведёшь ты меня до казённого дома с вывеской «КГБ», – Шансин в сердцах пнул пивную банку.

– С этим пока повременим, – рассмеялся Тарабаркин. – Для начала поработаем с их конкурентами.

Серая глыба вокзала была слабо освещена, отчего казалась порождением жуткого монстра, хлопая дверьми пожирающего неровный поток приезжих, но тут же отрыгивающей другой, встречный – отъезжающих, стремящихся занять тёплое место в душном вагоне остановившихся поездов. На привокзальной площади, изрядно засыпанной мусором смешанным с грязным снегом, повисла серая скука и топталась жадная стая таксистов. Они старались жаться к киоскам, торгующими свинячьей газетной продукцией, водкой, пивом, скудной стряпнёй, от запаха которой Шансина замутило. К ним, по крысиному сгорбившись, плотной кучкой, устремились таксисты, одетые в флисовые штаны, в широких меховых кепках и синтетических спортивных куртках. «Странная у них униформа?» – подумал Костя. Глядя на суровые лица водителей, он не мог понять, кто они, сутенёры, бандиты, карманники, или всё-таки таксисты. Хотя в настоящее время нередко попадались экземпляры, совмещавшие в одном лице всё перечисленное.

– Нам надо в экспоцентр, – заявил Тарабаркин, чем вызвал скупое смущение среди водительской братии, они стали наперебой интересоваться, где это.

– Вы меня спрашиваете?! – взвизгнул Санька. – Кто должен знать свой город аки «отче наш»?!

– Не пыли, пальцы не гни, – ответил один из них, с выбитыми передними зубами, говорил он почти так же как Тарабаркин, с лёгкой шепелявостью. Но если у Саньки это выглядело достаточно добродушно, то у верзилы каждая фраза была как заржавелая рельса, того и гляди по башке прилетит. – Говори конкретно, куда везти, – продолжал детина, – или отправим в секс прогулку.

Тогда Санька вытащил из-за пазухи мятый буклет с рекламой выставки, сунул таксисту в руки.

– Читай, если не разучился.

– Смотрю, ты у нас больно грамотный, – таксист нехотя взял буклет, подержал его в руке, словно взвешивая, развернул, пытаясь прочитать, потом подошёл к столбу с фонарём. Вокруг него плотным кольцом столпились остальные. Наконец они разобрали, где находится экспоцентр, и один из них, мелкий, шустрый согласился довезти, но назвал космическую цену. Костя уже собирался послать этого фрукта по грибы в лес, как Тарабаркин согласился, и они полезли в жёлтую волгу с проваленными седушками, пропахшими старой селёдкой замешанной на дешёвой китайской отдушке. До центра доехали без приключений, но слишком рано, пришлось заглянуть в захудалую кафушку. За пластиковым столом на шатких стульях они поглощали дешёвый кофе и давно скучающие чебуреки, пахнущие одеждой старьёвщика.

– Знаешь Тарабаркин, – морщась сказал Костя, после того как откусил от этого кулинарного чуда кусок, – мне данное блюдо напомнило вывеску магазинов в одном мелком казахстанском городишке. Тогда я сразу не разобрал, что к чему, поэтому изрядно изумился. На одной из вывесок было написано мясо, на второй секонд хэнд, созданы были эти произведения одной рукой на одном полотнище, поэтому читались как одно единое. Я от нетерпения и с замиранием сердца решил узнать, совпадает ли моё представление о мясе секонд хэнд с тем, чем они торгуют.

– Ну и как, совпало? – Тарабаркин внимательно слушал Костю.

– Почти, – Костя брезгливо кинул кусок чебурека на кусок газеты, заменявшего тарелки.

– Не понял, поясни.

– Там было два магазина в тесной комнате, с одной стороны продавали ношенную одежду, с другой – мясо. Одно было ношенное, другое мерзкое, а запахи так перемешались, что приобретая мясо, покупатель заодно получал букет запахов от одежды, пропитанной сотнями хозяев.

– Причём тут чебуреки? – Санька откусил приличный кусок, шумно отпил кофе из пластикового таканчика

– При том, что мне кажется они уже побывали в желудке, и, наверняка, не в одном.

– Какие гадости в тебе рождаются с похмелья, – передёрнулся Тарабаркин, – злой ты, а ещё носишь гордое имя российского учёного.

– Звание учёного у нас в стране затёрли до омерзения. Сейчас оно звучит как клеймо изгоя.

– Не буду с тобой спорить. Кажется выставку открыли, пошли, страдалец.

На выставке они нашли организаторов, зарегистрировались, стали просить помочь с гостиницей. И, как на грех, оказалось, что в городе сплошь проходят мероприятия по разным причинам и без, поэтому с жильём проблемы. С большим трудом их определили в «Дом колхозника». Звучало романтично, хоть и несколько неопределённо. Потоптавшись по выставке, они поняли, что приехали зря, таких продавцов с товаром было до самой маковки, а вот с покупателями – проблемы, ни одного. Костя сразу сник, пояснив Тарабаркину, что тот вложил свои средства не в тот товар.

– Нужно было купить вагон водки, на сдачу сексапильных девушек для раздачи тестеров, – сокрушался он, на что Санька лишь усмехался, снисходительно поучая.

– Пристроим, не в первой, сейчас едем в гостиницу, завтра отбудем из славного Новгорода. Хотя можно денёк другой задержаться, мне городишко нравится.

– Ничего себе городишко, миллионник, почти Новосибирск. Но меня одолевают тревожные предчувствия, добром это не кончится, может сегодня же вечером уедем?

– Не дури, нам пора к колхозникам, посмотрим на их быт, приобщимся к земле, к тёплым коровкам, ласковым дояркам.

– Чует моё сердце, умрёшь ты не своей смертью, а при заплыве среди чужих подушек.

– Заманчивый вариант, согласен, но только проследи, чтобы на моём могильном камне было выбито погиб смертью храбрых.

– Ага, и допишу, что захлебнулся дешёвыми духами в крепких объятиях.


3


На разбитом жигулёнке копейке, пойманном на улице, они живо доехали до гостиницы, с громыханием и прибаутками весёлого водителя. Перед ними было полубревенчатое здание, то есть снизу сложенное из кирпичей, а верхние пару этажей из брёвен. Деревянное короткое крыльцо, на массивных пружинах крепилась перекошенная дверь. Она была массивной, как основы социализма, скрипучая, постоянно заедающая.

– Знаешь, Костя, – обратился к Шансину Тарабаркин, с интересом разглядывая здание, – мне кажется, что созидатели пропили кирпичи, когда строили эту богадельню.

– Всё может быть, но вернее, там проступает твёрдая воровская рука снабженцев или руководства стройки. Наверное, они объяснили проверяющим, что аутоэнтичный дом для служителей серпа, должен обязательно иметь деревянные конструкции.

– Стало быть жить нам в доме архитектурного направления арт кантри, – Тарабаркин дёрнул дверь и они оказались в тесном холле, где за высокой стойкой под настольной лампой разработки Родченко сидела уставшая злая женщина. Она тупо перекладывала короткие бумажки из одной стопки в другую, шевеля губами, то ли считая листы, то ли проклиная работу. Услышав подошедших, она даже не подняв головы, бросила короткую реплику.

– Мест нет, водки нет, есть только девки.

– А с девками дают номера? – радостно скалясь, облокотился на стойку Тарабаркин, выставляя свою куцую бородку вперёд, снимая шапку.

– Можно, только дорого.

– Мы согласны, цены нас не пугают, не такое видели, – Санька вытащил бумажку с направлением от администрации выставки, подал несговорчивой администраторши.

– Хм, так у вас распределение? – нахмурилась она, пододвинула к себе громадную книгу, начала в ней рыться. – Есть только шестиместные номера, но и там свободных мест надо ещё поискать.

– Берём весь номер, – Тарабаркин уронил крупную купюру на стол перед женщиной, та молнеиностно её смела. Косте почудилось, что у этой женщины вместо руки была змея, похоже кобра, такой выверенный точный бросок, и жертва, то есть купюра, схвачена.

– Надеюсь хватит? – Тарабаркин кинул ещё одну купюру, отчего лицо женщины просветлело, перед ней озарился как минимум залитый солнцем путь к коммунизму. – Только к нам никого не подселять.

– Хорошие вы люди, – с чувством сказала она, – откуда будете?

– Из Сибири.

– Понятно, чалдоны стало быть, сразу видно не на жиденькой водице замешаны в отличии от столичных, – она была намного моложе, чем первоначально показалось. Каштановые густые волосы, мягкие черты лица, светлые глаза, отливающие то синим, то зелёным. От такого вида у Тарабаркина усы полезли вверх, поэтому Костя потянул его за рукав.

– Саша, сначала надо устроиться, а потом можно погружаться во всякие романтические глупости.

– Видите, какой у меня строгий соглядатай, и почему я его держу в партнёрах по бизнесу? Не пойму.

– Во как! – удивился Шансин, теперь оказывается они бизнесмены, но не успел он ничего возразить, как Тарабаркин легко двинулся в сторону номера, на прощание выразительно посмотрев на администраторшу и до неприличия вздёрнув брови. От чего она покраснела, широко улыбнулась, откинувшись на спинку кресла. Второй этаж, где находился их номер, оказался длинным широким коридором с провалившемся местами полом, видимо не выдержавшем тяжёлой поступи суровых колхозников. У Кости сразу возникло устойчивое подозрение, что стены гостиницы красили, ещё в первые годы после революции, краска давно стёрлась, оголяя причудливый древесный узор. Когда они пытались засунуть ключ в разбитую замочную скважину, то из соседнего номера вышли две девушки в узких трусиках и ажурных меховых тапочках. Они шли спокойно по деловому обсуждая какие-то бытовые мелочи. От такой картины Костя с Санькой замерли словно суслики у дороги с интересом разглядывая полуголых. У одной грудь была небольшая, но округлая, богато засыпанная родинками, у другой немного бесформенная, но с дерзко вздёрнутыми большими сосками. Девушки даже не посмотрели на опешивших мужчин, продолжая беспечно беседовать, прошли в конец коридора, где свернули за угол.

– Неожиданный поворот истории, – чуть не захлебнулся словами Тарабаркин, – Костя ущипни меня, может мне это снится?

– Нет, – Шансин пришёл в себя и ткнул Саньку чемоданом, – давай скреби копытами, а то будем стоять на пороге до второго пришествия.

– Ты уверен, оно будет? – Тарабаркин попытался повернуть ключ. – Тогда я готов у дверей устроить пост наблюдения.

– Не зачем, – Костя снова толкнул его чемоданом, – достаточно одной зелёной купюры и тебе приведут с десяток таких объектов для наблюдения. При дополнительной оплате даже бинокль подгонят.

– Мне тут определённо нравится, – бодро заявил Санька, наконец с трудом провернув ключ. Войдя в обшарпанный шестиместный номер, Шансин загрустил, но Тарабаркину понравился простор, свежий воздух, постоянно проникающий через неплотно закрытые окна.

– Расслабься, наслаждайся романтикой прошлого.

– Поясни.

– Мне номер напоминает общагу в колхозном амбаре, помнишь, где мы жили во время первой практики?

– Помню, – Костя мрачно бросил чемодан, устало сел на кровать.

– Приобщение к молодости всегда бодрит, а вот от тебя несёт стариковской прелостью, скукой и тоской.

– Согласен, теперь давай поспим чуток, потом ты отведёшь меня в ресторан, где я с наслаждением набью своё брюхо местными деликатесами. Надеюсь мы сможем найти ресторан не похожий на это чудо под гордым именем гостиница?

– Можешь не сомневаться, все лучшие заведения будут у твоих ног.

– Мы уже попали в лучшее заведение, – Костя уныло посмотрел на стены номера, побеленные непонятно в каком году, – главное богатый выбор, шесть коек, выбирай по вкусу, со скрипом, с проваленной сеткой, качающуюся.

Он поочередно садился то на одну, то на другую, но Тарабаркин был весел, неутомим, а в предвкушении ресторана несколько возбуждён.

– Хватит трындеть, бросай шмотки, ложись спать. Я сейчас закажу себе прекрасный сон про деликатесы ресторана премиум.

– И приснится тебе перловка сваренная на воде, без соли, перца, но с толстой поварихой, курящей беломорину, грубо раскидывающей отвратительную мешанину по алюминиевым чашкам.

– Я слишком впечатлителен, ты сбиваешь меня с нужного направления, не жлобствуй, пожалей друга, лучше расскажи о гуриях, кои должны придти ублажить мою плоть.

– Тебе это не грозит.

– Почему?

– По кочану, спи! – Костя разделся, забрался под колючее одеяло, пробурчав, что он вряд ли уснёт, но быстро засопел. А Тарабаркин ещё долго вертелся, прогоняя яркий образ поварихи, предсказанной Шансиным.

– Вот, пёс смердячий, – тихо костерил Тарабаркин друга, – ведь в самом деле может присниться эта корова с беломором.

С этой мыслью он погрузился в мягкий сон. Повариха в самом деле где-то мелькнула в нижнем белье с красными оборками, но лишь на мгновение, её унесло железнодорожным потоком поездов под вокзальное объявление о следующей остановки. Но потом к Саньке пришла уличная проститутка из славного города Гонконга, засыпанного ночными огнями. Она долго жаловалась Тарабаркину, что косорылый Ху, её сутенёр, отбирает все деньги, а колготы купил на два размера меньше, теперь у неё сдавливает не только ноги с промежностью, но и душу. «Как в таких условиях работать?!» – плакалась она ему в жилетку, размазывая дешёвую косметику по лицу, но через мгновение он понял, что летит в бездну на каком-то космическом корабле с толпой безумцев. Вокруг кипела яростная паника, люди, не зная, что делать, кидались друг на друга, обвиняя во всех бедах, жестоко дрались. Ему стало жарко, он почувствовал такое одиночество, словно вокруг не было ни одной души, и вдруг кто-то обречённо сказал.

– Мы опустились ниже ада, пора посылать за помощью к нашему будущему поколению.

– Почему к будущему, а где же настоящее? – чётко услышал он свой голос, с железными нотками возмущения.

– Настоящее мы уже пролетели, у нас его нет. Прошлое элементарно просрали, надежда только на следующее поколение.

– На их месте, – Санька вновь услышал свой голос, – я бы нам не помогал.

– Тогда мы пропали, – спокойно ответили ему. От этого голоса веяло уверенностью и безнадёжностью. Толпа на миг замерла, но через секунду колыхнулась и вновь зашумела, закипели страсти, воздух наполнился выкриками, которые тут же преображались в видимые образы.

– Коммунисты, вперёд! – и вот молодые парни в кожанках с маузерами в руках проскакали на взмыленных лошадях, беззвучно открывая рты.

– Даёшь сверхурочный прокат! – на них хлынул поток раскалённого металла, но не обжигая, а обтекая и даже обдавая холодком.

Кто-то взвыл: – Я не хочу умирать, я так мало прожил! – вокруг закружились цветущие яблони, среди которых маячило белое платье девушки с неясным лицом.

– Господи, не оставь нас! Господи, прости нам наши грехи! – с этими словами Тарабаркин проснулся. Он лежал в кровати с железными набалдашниками на спинке, и подушка под его головой почему-то ему казалась чугунной, холодной и сырой. Он осторожно повертел головой, ощущение не прошло, тогда Санька поднялся и увидел Костю, побритого, приглаженного, возившегося с галстуком у зеркала.

– Тарабаркин, тебя не добудишься, – не отрываясь от своего занятия, заметил он, – похоже накрыло приличной волной кошмара. Ты метался, кричал, стонал, пришлось на подушку воды налить, в надежде, что проснёшься, но ты её долго мусолил. Видимо крепко забрало.

А когда посмотрел на его бледное лицо, то с участием спросил:

– Надеюсь толстая повариха тебя не заграбастала? Больно тускло выглядишь.

– Лучше бы эта страхолюдия пришла, чем такие сны, представляешь, приснилось мне, что я с толпой негодяев попал куда-то ниже ада.

– Тарабаркин, ты меня удивляешь своей феноменальной начитанностью.

– От этого греха я отучился ещё в десятом классе, не наговаривай.

– Тогда откуда у тебя такой сон, это ведь из нашего поэта Юрия Кузнецова, а в прошлый раз тебе привиделось из Германа Гессе.

– Не знаю таковых.

– Пора тебя в институты отдавать, на опыты.

– Почему?

– У тебя ментальная связь с творческими личностями эпохи, да такая сильная.

– Не знаю, что это такое, – с трудом приподнялся Тарабаркин, повернулся, посмотрел на мокрую подушку, пощупал её. – Опасно лить воду, обмочиться можно.

– Пионерские байки, пора отвыкать, – улыбнулся Костя. – Давай вставай, нас ждут залётные гуси, затерянные в пахучей зелени, а также море вина с несравненными гуриями. Ты обещал.

– Сорок штук на каждого, – Санька сел в кровати, посмотрел на брошенные брюки, потряс головой. – Тяжела шапка кошмара.

– Для излечения духовной пустоты, а также изгнания кошмаров, есть проверенное средство, хоть и народное, но больно действенное.

– Ты про водочку?

– Про неё родимую. Как говорил поэт, выдержки его выступления как раз и навеяли тебе сон: «Пошёл и напился с тоски... Так русская мысль начинается».

– Вот, вот, пора приступать к мыслительному процессу, – пришёл в себя Тарабаркин, вскочил, порылся в чемодане, достал свежие носки, рубашку и кинулся в общественный туалет, громко вышагивая по коридору. Через пару минут Тарабаркин вернулся посвежевший, с бодрым взглядом, готовый к взятию не одного ресторана.

– Вперёд, мой верный друг! Нас ждут приключения, и пусть после нас останутся руины кабаков, но мы должны взять своё.

Костя не рискнул ему возражать, хотя последние слова его сильно напрягли. «Ох, накликаем на свои головы беды, а может не только на головы», – обречённо подумал он.

Они вышли на улицу, промозглая погода не располагала к прогулкам, но Тарабаркин настоял, чтобы чуть проветриться, оглядеться, определить устойчивые цели. После десяти минут молчаливого вышагивания по улицам, они попали на широкую площадь, за которой виднелась крепостная стена из красного кирпича.

– Люблю древности, особенно бастионы, – Тарабаркин кинулся через всю площадь, не обращая внимания на сигналы проезжающих автомобилей. Костя не рискнул бежать за ним, два сумасшедших на площади, это уже слишком. Догнал он Тарабаркина у самой башни, где вывески об историческом памятнике перемежались с зазывающими рекламными плакатами. На одном красочно расписывались прелести ресторана, расположившегося на двух этажах исторического здания.

– Не зря бежал как гончая, – Тарабаркин ткнул пальцем в сторону рекламы, – мы попали в местную обитель чревоугодников.

Они выбрали третий этаж, где у одной стены расположился бар, в центре стояли столики, как и вдоль полукруглой стены. Над каждым столиком висел своеобразный козырёк, имитирующий крышу острога.

– Мне тут определённо нравится, – Тарабаркин скинул шубу на скамейку у стены, сел на неё и блаженно откинулся, прикрыв глаза. Костя расположился на стилизованном стуле, грубом, сколоченном из древесных тяжёлых обрубков. Официант появился мгновенно, будто материализовался из густых сумерек зала.

– Что будете заказывать, водку, селёдку, хлеб, огурцы? – снисходительно спросил он.

– Нам всё, что заслуживает уважения и внимания, – Санька по барски глянул на него, одним пальцем приоткрыл меню, – мы народ простой, из Сибири, если что, в лоб без разговоров въедем, и тебе даже хозяева не помогут. Вывод напрашивается один, будь внимателен, подобострастен и тебе воздастся. Для людей нас ублажающих, мы денег не пожалеем, мы не крохоборы.

Тарабаркин вытащил пачку крупных купюр, помахал ими в воздухе, что произвело на официанта неизгладимое впечатление. Он сглотнул слюну, непонятно откуда у него в руках оказались блокнот и полотенце.

– Для начала, я бы вам рекомендовал по растегайчику, потом осетринки, чуть позже можно сделать дикой кабанятинки в брусничке.

– Кабанчика растили на ферме за городом?

– Помилуй Бог! – официант переломился, его брови взлетели, выражая чистосердечное возмущение. – У нас ресторан старых правил. Мы печёмся о своём имени. У нас останавливаются очень солидные люди нашего города, не говоря про гостей.

Костя невольно проследил за рукой официанта и увидел в центре группу молодых людей, сидящих за сдвинутыми столами. Они неспешно вели беседу, пили какие-то напитки, похожие на сок. Но главное, все были накаченные, в спортивных футболках, бритые. Это очень напрягло Шансина, поэтому, когда официант отошёл, он шепнул Тарабаркину, чтобы тот не сильно распоясывался.

– Похоже, тут собралась местная братва, могут ноги повыдёргивать.

– Не дури, – с превосходством барина произнёс Санька, – я сейчас разрулю.

– Может не надо, – взмолился Костя, но Тарабаркин опрокинул первую стопки холодной водки, поднялся и пошёл к группе молодых людей.

– Господа, – вальяжно обратился к ним Санька, – я прибыл сюда с одной целью, покорить ваш городишко. Скоро он будет мой, по сему предлагаю вам оторваться за мой счёт. Можете заказывать всё, что душа пожелает, думаю для начала по холодненькой. Гарсон, – Тарабаркин крикнул бармену, – принеси господам по рюмке, и мне подай.

– Не стоит беспокоиться, – заверил его крепкий малый, постарше сидящих, – мы спортсмены, питаемся соком и морковкой. За предложение особое спасибо, но мы откажемся.

– Как знаете, но Санька Сибирский никогда от своих слов не отказывается, вскорости вы убедитесь в этом, – Тарабаркин опрокинул стопку водки, поднесённую барменом. Качки нервно переглядывались, но старший покачал головой, сурово поглядывая на особо ретивых. Неожиданно для них Санька ударил стопку о пол, та разлетелась на мелкие осколки.

– Гуляй рванина, мы из Сибири! – гаркнул Тарабаркин, развернулся и пошёл к своему столу.

После двух бутылок водки, Костю захлестнуло настроение друга, он также скакал по ресторану, блажил о взятии города. Подходил к каждому столику, бодая нависшие козырьки, отчего расцарапал голову. Пик наглости Шансина достиг, когда он увёл двух девушек от стола качков. Они были возмущены, но старший, сжимая кулаки, зверем смотрел на каждого, кто хоть как-то пытался проявить самостоятельность. При разговоре с девушками, выяснилось, что они первокурсницы с местного университета с биологического факультета. Последнее обстоятельство привело в неописуемое возбуждение Шансина, но когда Тарабаркин заявил, что перед ними великий ум, который изобрёл чудодейственное средство для спасения человечества, одна из них поинтересовалась, от чего.

– От одной из самых опаснейших заболеваний века, – не моргнув заявил Тарабаркин, – от желудочных энцефалитных клещей.

– Желудочных? – переспросил Костя.

– Да, и не скромничайте, вам за это открытие нобелевку, конечно, не дадут, но почётного профессора в Сорбоне – обязательно. Мне сегодня из Парижу уже звонили.

– И чем же вы лечите? – спросила чернявая.

– Пиретрумом, – Шансин подхватил линию Тарабаркина, – вернее не чистым, его отборной модификацией. Надеюсь, вам в вашем заведении объясняли сложность метода отборной модификации, в основе которой лежит теория хиральности мира.

– Вот я о чём и толкую, – Тарабаркин схватил за щёки Костю и полез целоваться, но тот увернулся, – и заметьте, красавицы, не в меру скромен. Хоть его мозг рождает такие идеи, а я их реализую, что деньги к нам текут нескончаемой рекой. В прошлый раз этот мерин отказался от мерина, то бишь Мерседеса последней марки, ему видите ли не понравился цвет.

– Да, – пьяно качнул головой Костя, – не люблю чёрный, мне нужен лазурный.

– Вот, – развёл руками Тарабаркин, – а мне расхлёбывать, пришлось заказать.

Дальше всё пошло как на карусели, музыка, раскуривание дорогих сигарет, коих принесли им ворох для пробы, нескончаемые блюда. Потом второй этаж ресторана, где Тарабаркин кричал на ОМОНовцев, что он из Сибири, а завтра их ждёт губернатор, которому он приведёт известное светило науки. Костя, видя решительные лица милиционеров, от испуга перешёл на английский, хоть и плохой, но всё же, чем смутил стражей порядка. Они решили их не трогать, мало ли, всё-таки носители валюты, от начальства по башке получить можно, те строго выдали предписание иностранцев не трогать. Но пока общались с милицией, потеряли девушек, те, вероятно, тоже не хотели тесного общения с властью. А когда Тарабаркин надрался до недержания, то есть его не держали ноги, язык, который нёс околесицу, не прерываясь на перекур, а также мочевой пузырь, Шансин решил поймать такси. Останавливались многие, однако, когда Костя говорил куда их везти, ругались, резко набирая скорость. Тогда Костя стал первоначально называть сумму, которую они готовы заплатить, размахивая купюрой, то через четыре автомобиля им остановилась старая «Победа». Водитель в потёртой куртке молча качнул головой в знак согласия, и они загрузились в машину. Ехали долго по узким улицам, проулкам, наконец выехали на широкую улицу. Перед ними была их гостиница. Костя расплатился и они с трудом вошли в здание. Как добрались до номера Шансин помнил смутно, хотя крики Тарабаркина о том, что они из Сибири, застряли у него в ушах.


4


Утром Шансин проснулся рано. Болело везде, особенно голова. Костя поднялся, посмотрел на кровать Тарабаркина, где закутавшись в одеяло спало тело.

– Странно, – подумал Костя, – Санька слишком перебрал вчера, похоже поправился, основательно распух, – но когда повернулся и увидел ещё одно тело, также завёрнутое в одеяло, то решил, что Тарабаркин не только поправился, но и удвоился.

– Великая сила партеногенеза, – кряхтя произнёс он, – надо пойти на свежий воздух, может перекусить, и даже выпить. Нужно срочно освежить голову, а потом разбираться в критических проблемах бытия.

Шансин вышел на улицу, постоял на крыльце, подышал, осмотрелся. Утро было солнечным, хотя какое утро, уже двенадцатый час. Вчерашний вечер сказывался, всё смешалось, в том числе время с пространством. Явный пример вчерашней чехарды с пространством было то, что ресторан в исторической башне был напротив, через широкую улицу, а они пытали таксистов просьбой добросить до гостиницы.

– Так вот почему вчера никто не хотел нас везти по адресу! – выдохнул крепким перегаром Шансин. – Ответственный водитель нам попался, покатал по городу, отрабатывая деньги. Надо пойти осмотреть вчерашнее место боевой славы.

Костя, наполненный ветром и дурными предчувствиями, перешёл улицу, вошёл в башню. Там уже открылись, предлагали завтраки, его встретили как доброго приятеля. Вероятно, Тарабаркин не пожалел чаевых, отчего официант ужиком вился вокруг Шансина, перечисляя, что они могут приготовить быстро, а на что нужно немного времени. Костя не собирался заниматься чревоугодием, поэтому по скромному заказал английский завтрак с крепким кофе, от водки и разносолов отказался.

– Извини, родной, – с трудом проговорил он, – я не похмеляюсь, мне чуть еды и хороший кофе, потрудись, любезный, скажи, чтобы сварили настоящий, от растворимого меня пучит.

– Как можете сомневаться, Константин? – дружеские нотки официанта подкупали, хотелось спросить, как они вчера чудили, но Шансин не рискнул. Лишние детали могли огорчить, а панибратство официанта и так перешло все границы, начинало его раздражать. В это время к его столику подошёл невысокий парень в белой рубашке, стриженный под ноль, в добротных очках. Голова была настолько идеально круглая, что Шансин подумал, а не приобрёл ли он её в магазине школьных принадлежностей, великолепная фигура для демонстрации темы по геометрии. Тонкие пианистические пальцы, про которые Тарабаркин обязательно бы сказал, что такими стыдно даже за стопку водки браться, можно только женское бельё перебирать в упаковочном цехе. Но вот глаза были у него выдающимися, затмевали скромный невыразительный нос, тонкие как подведённые тушью губы, гладкую почти отполированную кожу. Глаза заполненные жёстким холодом, цвета хны с кофе, редкое сочетание, цепкие, оценивающие. Он уверенно подошёл, отодвинул стул, сел напротив Кости, вежливо заявив.

– С вашего позволения, – тонкие губы тронула лёгкая ухмылка, – мне необходимо выяснить пару деталей, так что не сочтите за грубость.

– Пожалуйста, любые вопросы, – сказал Костя, принимая у официанта тарелку с яичницей.

– Вы точно из Сибири? – не мешкая задал свой вопрос парень.

– У меня на этот счёт сомнений нет, – пожал плечами Шансин.

– С какой целью прибыли? Надеюсь это не секрет?

– Бизнес.

– По конкретней, если не затруднит, – он вновь чуть улыбнулся. Костя почувствовал холодок на спине, вдруг ему пришло одно старое видение, в Индокитае он встретился с коброй, и сейчас было такое ощущение, что эта змея вернулась и смотрит на него. В этот раз ему не удастся просто так уйти.

– Мой друг мелкий бизнесмен, он торгует природными ядами, – Шансин пытался сдержать себя, не выдать свой страх, но круглоголовый уже завладел его чувствами, и похоже держал крепко. – Я же у него за консультанта, так как работаю в Академии наук.

– И всё? – холодная хватка ослабла, брови парня полезли вверх.

– Да, – Костя суетливо полез в карман, достал своё удостоверение, показал ему.

– Позвольте, – круглоголовый протянул руку.

– Пожалуйста, – Шансин передал ему корочки. Тот с неподдельным интересом прочитал их, осмотрел с разных сторон, немного помял, аккуратно положил на стол, качнул головой и рассмеялся. – История знатная, я буду её рассказывать своим потомкам, пока буду жив.

– Не понял? – удивился Костя.

– Видите ли, милейший, – парень положил руки на стол, стал перестукивать пальцами по белоснежной скатерти, – заведение принадлежит одному из отцов города. Только не думайте, что это мэр или губернатор, настоящие отцы и правители города другие. Они как раз назначают мэров, губеров и прочую ключевую шелуху. Наш город поделен на зоны влияния, управляют ими настоящие паханы. Так вот здесь хозяин Рубленный, серьёзный человек, с приличным образованием, тонкий политик, ценитель красоты, но, главное, очень справедливый, хоть и строгий. Он тщательно отслеживает законность в городе, у него несколько боевых бригад, сидящих, можно так сказать, на вечерних дежурствах. Естественно, не в отделениях, а в кабаках. Вчера была группа Хмельного, дерзкого парня, но выдержанного, что вас и выручило. А когда ваш компаньон начал вести себя вызывающе, и при этом кричать, что он приберёт весь город, они сообщили старшому. Он же отправил меня разобраться. Вы умудрились даже меня запутать своим поведением. В прошедшую ночь состоялась экстренная стрелка, где собрались все паханы города, они решали, что с вами делать. Решили пока подождать, но готовиться. Нам пришлось начать закупать дополнительное оружие и боеприпасы, ожидалась война с сибиряками. Ведь с ваших краёв, как правило, приходят очень солидные и серьёзные люди, поэтому промахов мы не могли допустить. Так, что вам повезло, что пахан не велел вас трогать, а то уже прохлаждались бы в морге, а там не Сочи, не согреешься. Вы тоже лихой, умудриться у Хмельного баб увести, я бы не рискнул.

– Это девчонки с университета, с биологического факультета.

– Хоть с экономического, они сюда подработать пришли, пацаны уже слюни пускать начали, всё-таки развлечение, что попусту сидеть, выпивка строго запрещена, а девочки, пожалуйста, тут есть комнатушка отдыха со всеми удобствами.

– Извините, не знал.

– Ладно, занятная история, сегодня паханы животы надорвут от смеха, за веселье вам оставим право пожить на этом свете, но рекомендую тут больше не появляться. Эй, Гарик, – он махнул рукой официанту, – парень отдыхает за счёт заведения, но вечером его не пускать, как впрочем, и в последующее время. Принесите ему моего любимого коньячка, это вам бонус за смелость, – от него вновь потянуло холодом, он встал, чуть склонил голову и пошёл к стойке бара. Перед Костей поставили бокал с коньком, он его залпом выпил, быстро заглотил яичницу, посмотрел на кофе, но не решился его пить, поспешно смылся из исторического здания. Как он прошёл улицу, даже не заметил, в себя пришёл только перед дверью номера, за ней кто-то увесисто ржал. Когда Костя вошёл в номер, то увидел крупного мужика в клетчатых трусах, конопатого, ярко рыжего, с мелкими глазками, крупными щеками. Он хохотал как бегемот на сносях, широко разевая рот, похожий на пасть африканского животного.

– А вот наше светило засветило нам, – довольный пошлым каламбуром смеялся Тарабаркин, – знакомься, наш приблудный сосед, он потерялся в гостинице, а ключ от его номера подходит к нашему.

– Мне кажется, что тут все ключи одинаковые, – вновь рассмеялся рыжий здоровяк. – Вилли, – он протянул лопатообразную руку.

– Надеюсь не Брандт, – хмуро сунул свою руку Костя.

– Угадал, – рыжий вновь заржал, а за ним Тарабаркин.

– Почему-то часто угадывают мою фамилию, поэтому я люблю, когда меня называют Вини, это от Вини Пуха.

– Странно, Вилли.

– Ничего, я привык, но лучше меня звать Вини, если хочешь Вини Пухом или Пухом.

– На плюшевого медвежонка ты мало смахиваешь.

– Зря ты, Костя, он похож на медведя.

– Но не игрушечного, – проворчал Шансин, – судя по фамилии, ты из волжских немцев.

– Точно, угадал, я главный агроном в одном совхозе, недалеко от города, всего километров двести пятьдесят.

– О Россия, о размах, – Тарабаркин начал одеваться, – знаешь Вини Пух, мне кажется нам надо спрыснуть наше знакомство. Шансин, ты не возражаешь.

– Я уже поел и принял коньяка, – хмуро ответил Костя.

– Тебе легче, а нам тяжко, пошли Вини, я тебя покормлю в одном чудном ресторанчике, мы вчера там так гульнули.

– Не вздумай! – вскрикнул Костя.

– С чего такой пыл неразумного юноши? – удивился Санька.

– Слишком погуляли, местным бандитам ноги оттоптали. Сегодня меня предупредили, чтобы в этот кабак не ногой, а то ходить не на чем будет, как и думать и есть.

– Всё так серьёзно? – невозмутимо спросил Тарабаркин, подмигивая новому другу. – Не дуйся, лопнешь, мы послушные парни, ты сказал, мы не пошли, но перекусить нам следует.

Тарабаркина тянуло к башне, он вывел друзей окольными путями к крепостной стене и попытался найти вход на верх, но всё было закрыто, а на одной двери было коряво написано «Ремонт». Костя с облегчением вздохнул, предложив осмотреть центр города, но Саньку сбить с намеченного было невозможно. Он решительно пошёл вдоль стены, периодически похлопывал по кирпичам, запрокидывал голову, восхищался строителями. Пройдя вдоль стены, они уткнулись в небольшую дверь небольшой башни. Тарабаркин дёрнул за ручку, дверь открылась и впереди показались ступеньки ведущие вниз. Санька взвизгнул молодым поросёнком и кинулся по ним. Вини Пуху и Косте невольно пришлось идти за ним. Вскоре они выпали в небольшой округлый зал, в центре которого стоял длинный стол, а за ним сидели унылые личности, перебирая костяшки домино. Тарабаркин сразу же закричал, что он из Сибири, и ему необходимо попасть на верхотуру стены. Личности не были расположены к разговору, а по физиономиям было видно, что предыдущая ночь у них также прошла бурно. Двое из них встали, выражая готовность набить определённую часть тела Тарабаркину. Видя, что Санька, как петух на насесте, затянул свою песню и теперь его не сразу можно будет остановить, Костя грубо перебил его.

– Ваши услуги будут оплачены. Вино, водка, закуска, в общем ассортимент можно оговорить, – Шансин торопился, так как у одного из вставших в руках появилось долото. Они услышали заветные слова, остановились, один из них плечистый недовольно передёрнул плечами, сел.

– Несите всё сами, только вермута купите, не меньше шести бутылок, нас много.

– Отлично! – воскликнул Тарабаркин. – Я посижу с мужиками, а вы дуйте в гастроном, он недалеко, через дорогу.

Шансин с Пухом развернулись и стали подниматься по ступенькам. Через минут пятнадцать они вернулись в башню. За столом сидели мрачные личности, угрюмо слушая разглагольствования сибирского комбинатора, не проявляя никакого интереса к его историям. Две сетка с закусками и звонкими бутылками внесли в их ряды оживление. На столе появились стаканы. После выпитого, широкоплечий вытер губы, заявив, что вчера было много работы, ребята устали, на стену сегодня никто не пойдёт, а ключи чужим они опасаются давать. Тарабаркин как мелкий вулкан стал убеждать их в своей кристальной честности, но даже ещё пару стаканов и обещание принести водки, не возымели должного эффекта. Костя понял, что в этот раз их развели на бесплатную закуску с выпивкой, но тут поднялся высокий парень, полноватый, с большими руками. Он грустно сказал, что готов провести ребят по крепостной стене.

– Евгений, наш местный гений, – зло усмехнулся плечистый, – не пьющий, на баб не смотрящий, копается в книжках, мажет красками по тряпкам, называет это искусством. Извини, я забыл про тебя, но если ты этих охламонов проведёшь по стенам, это будет выход, но только учтите, что за гида нам полагается дополнительное вспоможение.

– Мы не пойдём в магазин, – гаркнул вороной Шансин. Он начинал звереть от хамства рабочих.

– Правильно, – поддержал его Санька, – мы вам деньгами отдадим. Вот, на пару пузырей хватит, Евгений, будешь нашим Вергилием, веди!

Они вышли из башни, потоптались перед стеной, о которой Евгений принялся рассказывать. Потом двинулись в обратном направлении, к лесам, где был подъём.

– Сейчас мы были в Часовой башне, для того, чтобы подняться наверх, где мы делаем деревянную крышу, надо пройти до башни, там сейчас ресторан.

– Нам туда нельзя входить, – запаниковал Шансин.

– А мы не будем входить, там подъем по наружной стороне, – спокойно объяснил Евгений.

– Отлично, нам по пути надо ещё перекусить, а то скоро мой желудок переварит меня самого.

– Хорошо, на территории, за кремлёвскими стенами есть хорошая столовая.

– Водку там наливают? – Тарабаркин нервно потеребил усы.

– Её наливают везде, хоть вон в той забегаловке, – парень кивнул в противоположную сторону улицы.

– Здоров, не будем откладывать, – подхватил Костя, – мы сейчас же идём туда. Надо поберечь желудок нашего замечательного современника, Александра Тарабаркина.

– Надо же, какое благоприятное действие на тебя оказывает русская старина, – восхитился Тарабаркин, с подозрением рассматривая Шансина. Забегаловка оказалась достаточно уютным уголком, где их накормили чудным борщом с чсеночными гренками под холодную водочку. Оттуда компания вышла посвежевшей, бодрой, хотя их добровольный гид Евгений, пребывал в неизменном меланхоличном состоянии. Они вернулись к стене, без приключений поднялись наверх, где было сделана лишь часть крыши, остальная была в плачевном состоянии, или вообще вместо крыши были голые балки.

– Давно не было ремонта, – грустно заметил Евгений, кивая в сторону обветшалой крыши, – нам тоже не хватает материалов, и платят копейки, поэтому процветает воровство, пьянство, но работа потихоньку двигается.

– Ох, какая мощь! – восклицал Санька, похлопывая по стенам. – Это ж в каком году сотворили такое чудо?

– Начало шестнадцатого века, – пояснил парень, – вернее на самой границе в тысяча пятисотом году заложили Тверскую башню, потом её переименовали в Кладовую. К шестнадцатому году завершили строительство стен и башен.

– Такое грандиозное строительство за шестнадцать лет! – не мог успокоится Тарабаркин. – При их технике, логистике, невероятно. Наши строители жевали бы стройку не меньше двадцати лет, а потом партийные чиновники рапортовали бы о досрочном выполнении плана. Правда при первой же атаке ворогов, после современных строителей повывалилась бы часть кирпичей.

Когда они подошли к одной из крупных башен, то их гид сказал, что в ней сейчас расположен банк, вернее его отделение.

– Меня там знают, пропустят, а заодно и вас, только прошу вас не шутить, охранники юмора не понимают.

– Понял, Вини Пух, – Санька ткнул пальцем в живот рыжего, – не вздумай сказать, что это ограбление, все лицом вниз.

– Ребята, нас за это пристрелят, – печально вздохнул Евгений.

– Тарабаркин, это в первую очередь тебя касается, – прикрикнул на товарища Шансин.

– Я буду нем аки рыба, но если Вини заявит, что мы будем брать банк, я ему не указ.

– Хватит трепаться, – Костя начал заводиться, – вам обоим молчать в тряпочку, говорить разрешается только мне и Евгению. Всё понятно? Рыжий, Вини, тебя это тоже касается, не вздумай говорить про взятие банка.

– Хорошо, – замычал Пух.

Евгений достал связку ключей, подошёл к двери в башне, открыл внешнюю, обитую железом, за ней была вторая деревянная дверь. Он постучал в неё, крикнув, что идут рабочие, провернул ключ, толкнул её и они попали в маленькую тесную комнату, огороженную железными прутьями. Там сидело три охранника с автоматами, один из них белокурый с рыбьими глазами поднялся, глянул через плечо Евгения, спросил.

– Я что-то раньше этих оболтусов не видел, откуда они?

– Новенькие, – невозмутимо ответил Евгений, – вот иду показывать фронт работ.

– Это правильно, хотя судя по запаху, эти тоже надолго не задержатся, уже достойно приняли.

– А как в наше время без этого, – встрял в разговор Костя, – поработал, глянул в телевизор, потом на улицу, и хочется сразу повеситься.

– Ага, или напиться, – поддержал его охранник. – Проходите, не топчитесь, холода напустите.

– Костя встал у дверей, пропустив вперёд Евгения, за ним подтолкнул Тарабаркина, дёрнул за пуговицу Вини Пуха. И уже сам повернулся, чтобы выйти в другую дверь, ведущую на стену, как этот рыжий сын Поволжья остановился, отклячив широкий зад, повернулся к Шансину и, хлопая бесцветными ресницами, спросил.

– Костя, я не понял, а когда будем брать банк?

Охранник от изумления попятился, прикрываясь автоматом, двое также вжались в стену, но один из них уже потянулся к предохранителю, щёлкнул им и передёрнул затвор. Шансин кинулся на Вини Пуха, толкнул его грудью, сам провалился в дверной проём с криком «Закрывай!» И лишь на стене, когда Евгений вытащил ключи из замочной скважины, он перевёл дух.

– Редкостная ты скотина, долбанный Вини Пух, – выдохнул он, – это тебе не кролик с Пятачком, они из тебя такое сейчас бы решето сделали, что никакой Кристофер тебя не заштопал.

– А, – протянул рыжий агроном, – у меня есть среди родственников Кристофер, но он не портной, кажется плотник. Ты прав, штопать вряд ли умеет.

– Ты где нашёл этого идиота? – закричал на Тарабаркина Костя.

– Сам знаешь, он нашёлся, как брошенный котёнок.

– Из-за этого котяры нас бы уже везли в морг, – Шансин не мог успокоится.

– Вот видишь, какой я хороший, – радовался Тарабаркин, – как обещал, молчал в тряпочку, а ты е ценишь близких друзей, тебе подавай сравнение.

– Шёл бы ты, – махнул Шансин.

На стене они пробыли достаточно долго, хотя проход по ней был только до Зачатской башни, дальше всё было закрыто, ремонтных работ там пока не вели. Всё было заколочено, видимо, чтобы не просачивались желающие удостоверить мерзость запустения исторического памятника. Но вид, который открывался со стен и с башен, в которые они смогли пройти, был настолько великолепен, простор настолько велик, что глядя на стрелку наши друзья стали молчаливыми и серьёзными. Спустились по лесам у Зачатской башни, и пошли в обратную сторону. Тарабаркину нужно было залить впечатление новой порцией водки. Евгений довёл их до небольшого ресторанчика, больше смахивающей на столовую, хотя он пояснил, что тут питаются многие чиновники из администрации города, поэтому заведение приличное, а по вечерам выполняет функции недорого ресторана, нередко закрытого для особо избранных личностей. Тарабаркин срочно заказал закуски с водочкой, что они быстро поглотили, дальше Санька не торопясь осматривал меню, как очередную достопримечательность. Тут к ним подсел один прилизанный фрукт в сером костюме и подобострастными глазками.

– Прошу меня извинить, я представитель местной администрации, – быстрый говорок чиновника напоминал журчание воду в унитазе, – меня уполномочили спросить вас из какого вы будете учреждения?

– Мы из Академии наук, – небрежно бросил Тарабаркин, взял у официанта принесённую бутылку и попросил ещё одну стопку.

– Если мне, то не надо, я на службе, – заспешил клерк.

– Тогда разговора не будет, – отрезал Санька, пришлось чиновнику глотнуть из стопки.

– Так вы говорите, что из Академии, а кто уполномочил вас заниматься проверкой? И почему нас не поставили в известность? У вас есть документы?

– Естественно, Шансин покажи своё удостоверение, – Костя, недовльно морщась, достал корочки, сунул клерку, тот также как и в ресторане внимательно всё прочитал, шевеля губами, потом вернул их.

– Мы вольные птицы науки, – рявкнул Тарабаркин, увидев, что документы Шансина не произвели должного эффекта, – поэтому, что хотим, то и творим, нам указание сверху может дать только президент, но в некоторых случаях даже он бессилен, надо брать выше.

– Неужели госдеп? – испуганно прошептал чиновник.

– Бери выше, сам Господь Бог!

– А, ну тогда всё поправимо, – с облегчением вздохнул чиновник. – В любом случае мы хотели бы ознакомиться с результатами осмотра или экспертизы, что вы там проводите?

– Мы банк хотели взять, – попытался вступить в разговор Вини Пух, отчего Костя поперхнулся, а Тарабаркин на него так взглянул, что Пух стал медленно трансформироваться в Пятачка.

– Наш коллега, как раз из департамента, и его возмутило присутствие банков в исторических местах, – нашёлся Санька, то бледнея, то краснея.

– Это временный ход, как раз чтобы сохранить и приумножить, на деньги от аренды мы реконструируем, – торопливо начал объяснять чиновник.

– А если не секрет, что сейчас реконструируете, дом мэра или губернатора?

Клерк побелел, встал, положил на стол визитную карточку.

– Вот мои координаты, я заведую исторической частью нашего кремля, если будут вопросы, звоните, но, надеюсь на ваше понимание и сотрудничество. Также меня мэр попросил передать, если вы найдёте пару минут и посетите его, он будет признателен.

– Прекрасно, – Тарабаркин взял визитную карточку, передал её Шансину.

И вновь закрутилась карусель. Санька как маг-волшебник захватил неразумных детей, Костю с Вини Пухом, и потащил по ресторанам, каждый поход туда сопровождался блестящими импровизациями, на темы «Мы из Сибири», «Я привёз вам новое светило науки». Под конец их путешествия по злачным местам города, Костя ощущал себя как минимум пророком отдельно взятой планеты, хотя сомневался, что это была Земля.


5


Утро выдалось унылым, череда пьяных прогулок начинала давить, а тут ещё Тарабаркин радостно заявил, что деньги кончились, гостиницу он оплатил на сутки, дальше неопределённость, даже на билеты не осталось.

– Будем искать выход, – вещал он, сидя в трусах на кровати.

– Ты хотел сказать, будем искать деньги? – Костя пытался разглядеть его через затёкшие глаза.

– Не будь примитивным, – довольный собой ухмыльнулся Санька, потом обратился к рыжему, уныло ощупывающему резинку на своих трусах. – Великолепный Пух, что наиболее востребовано в вашем городе? Хм, судя по твоему виду, не знаешь. Я вот, что тебе скажу, нужна интрига, тайна, то есть нам надо её создать, а потом продать дорого.

– Тут даже я запутался, – вздохнул Костя.

– Я поддерживаю, – тихо проговорил Вини.

– Кого?

– Обоих, – невозмутимо поёжился рыжий.

– Ой, как вы мне надоели! Пойду проветрюсь, – Костя встал, взял полотенце и вышел в корридор, добрёл до мужского туалета, совмещённого с моечной. Там умылся, стоя рядом с голой проституткой, которая плескалась под краном. Увидев Шансина, попросила помочь, и он, в силу своей сердобольности, потёр ей спинку. Та кряхтела как заправский мужик, материла советскую власть, в особенности местную, крепким словом также поминала бандитов. Потом, когда она обиралась полотенцем, заметила, что Костя не жлоб, помог ей, а таким первый раз она даёт бесплатно. Шансин вежливо отказался, заспешил к себе в номер. После столь необычных водных процедур Костя воспрял духом, натянул джинсы, свитер, заявил, что вернётся к вечеру, выбежал из гостиницы, оставив скулящего Тарабаркина с представителем героев мультфильмов.

На улице в Шансина вселился злой дух Тарабаркина, он ёжился на встречных, задирал подвыпивших, пока не увидел аляповатый плакат, вещавший, что в этом доме проходит выставка авангардного художника. Костя, не останавливаясь, толкнул тяжёлую дверь, за ней оказалась вторая, остеклённая, откуда отсвечивало розовым, была видна мятущаяся тень. Шансин решительно ворвался за дверь и столкнулся с нечто накрашенным в очках с сухим оскудевшим телом, видимо администратор. На этом образе женщины была клееная шевелюра из свалявшихся волос, яркая помада, «наверняка спёрла у клоунов» – только и успел подумать Костя, как она кинулась модерновой валькирией на него.

– Первый день только для избранных и приглашённых. Пока мы закрыты, приходите завтра, – она хмурилась, заглядывая за спину Кости.

– Я из Сибири, – категорично заявил Костя, морщась от головной боли, похмелье ещё давило на него.

– Вы кто, эксперт? – она посмотрела на него и смутилась, схватив крупный кулон из неизвестного камня с красными и синими прожилками, висевший у неё на шее.

– Я всё! – в Косте проснулся матрос Балтийского флота времён октябрьского переворота из далёкого Петрограда. От его беспощадного взгляда сухопарая администраторша, похожая на стрелку с дорожного указателя, вдруг почувствовала себя голой, от чего её обдало жаром почти мартеновской печи. Горло пересохло, она захихикала, смущённо прикрыла скромную грудь тонкими ручками. Некоторое время она бегала глазками по смятой фигуре Кости, потом решилась и с почтением выдавила из себя: – Давно ждём.

– Правильно, – заявил Костя, сдвинул её кулон в центр широкого разреза платья, с одобрением заметив, – хороший вкус, вам идёт, достойно подчёркивает овал. Фуршет предусмотрен? Надеюсь присутствует стоящий коньяк? – и не дожидаясь её ответа, потребовал: – Мне сто пятьдесят и ломтик лимончика, как любил наш батюшка император.

– Без сомнения, – выдохнула она, повернулась и неожиданно уже густым басом потребовала у охранника, чтобы он принял шубу рецензента, сама же кинулась к дверям директора заведения. Там она чуть не задавила его, напористо шепча о том, что к ним прибыл столичный критик, из крутого таблоида «Сибирь». Директор, небольшой человечишка с маленькими глазками, первоначально засомневался, но жар от столь суховатой женщины был столь велик, что он невольно впал в панику.

– Надо что-то делать, – быстро зашептал он, поглядывая на переплетение своих пальцев. Когда он нервничал, они у него всегда сплетались как ненасытные осьминоги.

– Я согласна, – сухопарая шумно плюхнулась в кресло, закусила губу, решительно оттягивая край платья, от чего разрез прилично увеличился.

– Этого может не хватить, – директор устало успокоился, разглядывая крупную родинку на её левой груди. – Знаю я эту братию, придётся ещё дать денег.

– Правильное решение, – у администраторши в глазах засветилось нечто такое, от чего директор, знавший её во всех видах, очень удивился. У него даже пробилось давнее желание поиметь её на этом столе, а после отправится в кругосветное путешествие на лайнере.

– Помните Алексей Эдуардович, что ради нашего предприятия я готова лечь под амбразуру! – она гордо вскинула голову.

– Ложатся на амбразуру, а не под неё, – поморщился директор и у него сдуло все желания отправиться с ней куда бы то ни было. Он развернулся на крутящемся кресле, достал ключи, открыл сейф, где виднелись пачки долларов. – Как думаешь, десятки хватит?

– Слишком матёрый, – романтично выдохнула она.

– Тогда пятнадцать, – сокрушённо вздохнул директор, строго добавив, – имей ввиду, это с накладными. Знаю тебя, опять в «Башню» потащишь.

– Нет, этот кабак мне обрыдл, тем более там всегда братва сидит, лучше в «Дитрих», там хоть кухня приличная, – кокетливо заметила администраторша.

– Только без лишних изысков и твоих фокусов с плясками на столе.

Когда администраторша и директор вошли в галерею, они увидели Костю Шансина, в дранных джинсах, свитере, беседующем с двумя лохматыми художниками, видимо местных арт корифеев. Широким бокалом с коньяком Костя показывал на большое полотно, где была изображена то ли слива, то ли перезрелый девичий зад и вещал птицей Гарудой.

– Она была подобна тучной сливе, свешивающейся через дувал на дорогу, то есть была тем плодом, что принадлежал путникам, дервишам, певцам и странникам!

– Прикид у него странный, – сомнения стали одолевать директора.

– Столица! – многозначительно прошептала администраторша.

– Может быть, может быть, – вздохнул директор, но увидев смиренно пришибленные взгляды художников, толпящихся рядом с Шансиным, подумал, что всё-таки это столичная штучка, рисуется под хипаря, у них сейчас так принято. – Давай, двигай булками, познакомь меня с этим критиком, прощупаем хлопца.

Администраторша словно линкор отодвинула боком художников в сторону, мило улыбнулась Косте и представила директора.

– Алексей Эдуардович, заслуженный деятель искусств, наш директор.

– Премного рад, – снисходительно выдавил из себя Костя, а сам подумал, что эта мелкая муха явно купила себе заслуженного.

– Вы откуда, собственно говоря? – директор решительно приступил к осаде Шансина.

– Есть такое место, заслуживающее уважение всех знающих и приличных. Мы его называем Сибирью, изначально оно было Искером, но персидский шах положил на неё свой распутный глаз, пришлось переименовать, и заметьте, он ничего не получил, даже брендом не смог воспользоваться.

– Понятно, – растеряно протянул директор, – а как ваше имя?

– Моё имя слишком часто пестрит на зарубежных глянцевых страницах, но они не любят наши звуковые сочетания, сокращают, поэтому я невольно пошёл у них на поводу, моё имя Коста, – «кажется меня понесло» подумал Костя, многозначительно глянув на полный бокал с коньяком, невесть откуда взявшимся у него в руке, вроде предыдущий он уже выпил.

– Неужели вы тот самый… известный… – у одного из художников перехватило дыхание, а Костя, по отечески щурясь, похлопал его по плечу.

– Не стоит вдаваться в подробности, как говаривал мой близкий друг Александр Тарабаркин, кстати, известный банкир, меценат, путешественник, но в целом славный авантюрист. Он всегда рекомендовал не называть свои полные регалии, должности и звания, ибо это может напомнить окружающим меню дорого ресторана.

– Про ресторан я бы хотела поговорить отдельно, – администраторша подхватила его под локоть и потащила к двери, но на них налетела стайка возбуждённых старушек.

– Господи, кого я вижу, – заверещала одна из них, раскрашенная как новогодняя открытка, и обвешанная дорогими погремушками как ёлка, – это же наш любимый Коста!

Шансин опешил от такого оборота, но ему не дали придти в себя, раскрашенную перебила высокая, в невероятных кусках грубой мешковины с ломающимся голосом подростка, с вечной тонкой сигаретой застрявшей в изгибах кривых надтреснутых губ.

– Мне кажется, что мы с вами не виделись вечно, хотя последний раз вы меня угощали на набережной Сены чудесным выдержанным напитком. Кажется это было совсем недавно, всего месяц назад. Не помню точно название вина, – она толкнула острым локтем свою подружку, от чего та перекосилась.

– Да, да, – Костя растерялся, – совсем недавно, но какое вино мы пили... точно не могу сказать, хотя мне нравятся вина из винограда пти вердо.

– Удивительно, так и было, – она лукаво посмотрела на Костю, а он слегка наклонив голову к ней, и не сводя пристального взгляда от пляшущей сигареты во рту, прошептал, но так, чтобы слышали окружающие:

– Как говорят французы «Вино в жизни не всё, но жизнь без вина – ничто».

– О! Да! – закатила глаза старая женщина, но на этом их общение было прервано шумными журналистами, которые грубой ватагой потащили известного Косту к картинам. За ними семенил директор с администраторшей, которая пыталась отбить столичную птицу. Только через час им удалось оторвать Шансина от жаждущих с ним пообщаться. К этому времени Костя уже окончательно окосел от коньяка, общения, голова кружилась от восторженных взглядов. На его руке настойчиво висела администраторша, жадно прижимаясь к его свитеру, заглядывая в глаза. Рядом спешил директор, не прекращая щебетать о достоинствах галереи, о его заслугах в создании её, и прочих милых мелочах. И уже когда на Шансина напялили его кожушок, директор сунул ему пачку долларов в бумажном свёртке.

– Только не забудьте, замолвите за меня словечко, особенно в министерстве, вы же туда вхожи?

– Не редко, – многозначительность Шансина увеличилась от выпитого коньяка и солидной пачки в руках.

– Поэтому нижайше прошу, пусть Семён Яковлевич не держит на меня зла, я по недоразумению и незнанию полез в это грязное дело, пусть его милость ниспадёт на наши головы, вернётся его расположение, я также готов возобновить те пару проектов, которые были у нас. А уж мы не подведём, отблагодарим от всего сердца.

– Спи спокойно, брат мой, – Костя схватил пальцами за щёку директора, – мы взвалим на себя весь груз твоих забот, тебе останется только пожинать плоды. Я не прощаюсь, ещё увидимся и не раз.

– Всегда с радостью приму вас у себя, – директор сложил маленькие ручки на груди, неожиданно ткнулся в воротник кожушка Кости, пустив слезу умиления, но сухопарая администраторша стремительно отодвинула Костю от возлияний директора.

– Извини, Коста, нам пора, – жёстко сказала она и потащила Шансина в машину, припарковавшуюся у крыльца галереи. А директор с видом иконописного страдальца провожал их взглядом.


6


Шансин был гол как труп в морге, с единственным отличием, его тело было завёрнуто в кожушок да ещё на ногах красовались модные женские сапоги, красные, лакированные, но ужасно тесные. И ещё было одно отличие от пациентов последних докторов, Костя мог двигаться. Сейчас он шёл по ночному городу, иногда вздёргивая бараний воротник, пытаясь прикрыть маковку головы, на ней уже образовалась тонкая корочка льда, крепко зацепившись за волосы. Поэтому на голове изредка хрустело, ломалось, неприятно примораживало. «Может это терновый венец захрустел?», – нашло на него, но пройдя метров двести засомневался, – «Больше на канцелярский клей похоже». И нащупал в кармане гладкий тюбик. Под фонарным столбом вытащил его и в мятущемся блёклом свете смог прочитать, оказалось в самом деле канцелярский клей. В другом кармане, с приличной дырой, что-то застряло. Шансин с трудом вытащил помятый бумажный свёрток, в нём лежали американские доллары. Костя рассматривал их как обезумевший, пытаясь понять откуда у него могли появится такие деньги. Он вновь вздёрнул воротник, сделал пару шагов и разглядел на столбе различные бумажки, – объявления, предложения, рекламу. На некоторых слова уже заплыли от дождей и солнца, другие были свежими, некоторые только что приклеены, часть висело ошмётками, от чего столб напомнил Шансину ствол эвкалипта. У того также свисает старая кора, оголяя девственную древесину. «Вот у них эвкалипты, а у нас бандиты да депутаты горлопаны», – тягуче размышлял Костя. Неожиданно его стошнило, прислонился головой к бетонному стражу улицы, полегчало, тогда он помочился как собака. «Хорошо, когда под шубой нет одежды, задрал полу и делай что хочешь», – от этой мысли в голове посвежело, появилась лёгкость. Шансин достал стодолларовую купюру, мазанул по ней клеем и прилепил сверху объявления по продаже новых кальсон в любом количестве, любых размеров.

– За понесённые издержки, администрация приносит извинения и просит принять компенсацию, – он поклонился столбу. Текст как раз закрылся зелёной бумажкой с президентом, а под ней торчали бумажные корешки с номером телефона. «Похоже на порно объявления», подумал Костя, что его окончательно развеселило. Теперь он уже бодро зашагал по улице и на каждом скопище объявлений приклеивал по стодолларовой бумажке, рассуждая в слух.

– Суки! Такую страну продали за цветные фантики с портретами придурков. Это ж как надо оскотиниться, чтобы поливать грязью свою страну, торговать ею как проститутки телом! Рушить всё, что создавалось кровью и потом многих поколений, будто у нас ресурсы нескончаемы. Сволочи! Пустобрёхи! Сколько людей ввергли в нищету! Духовно оскопили! Сколько крови пролили! – и каждый раз, когда лепил доллары на столб, ему хотелось запеть от счастья. Казалось, он сводит счёты с каждым из пошлых правительственных мракобесов, бывших славных комсомольских вожаков, служителей спецслужб, плодящих лживые надежды, ворующих без совести и меры. Наконец приклеил последнюю бумажку, остановился, не зная куда идти, что делать, и тут увидел вывеску, с корявыми буквами, но они его безумно обрадовали. Он стоял перед входом в их гостиницу, в дом колхозника. Костя кинулся к двери, но она оказалась закрытой, как ворота неприступной крепости за потрескавшимися досками. Шансин как одержимый принялся в неё стучать, но никто не реагировал, тогда он стал бить ногами. Наконец за дверью кто-то зашуршал, подошёл и выкрикнул, чтобы жопоплюй шёл дальше, пока он, то есть охранник, не вызвал ОМОН. Шансин заблажил на всю улицу, доказывая свою принадлежность к колхозникам, а также, что он полноправный жилец этой райской обители. За дверью затихли, потом уже женский голос спросил из какого он номера, услышав ответ, ему открыли. За порогом в трусах стоял охранник, рядом куталась в одеяло женщина с регистрации.

– Уже утро, – сонно заявила она, – мог бы ещё часок поболтаться, мы бы так и так открылись, не будил бы приличных людей.

Костя, не скрывая радости, кланялся им, бормоча извинения, а когда поднимался по лестнице, то за спиной услышал громкий женский шепот.

– Глянь, под шубейкой то ничего нет, да ещё в женских сапогах. Похоже неформал.

– Да, брось ты, – громко заявил охранник, – обычный пидор, пошли спать. Я тебе сейчас покажу неформала, хоть и обычного мужика, удивишься.

Шансин ворвался в номер, постукивая зубами, то ли замёрз, то ли обильные возлияния последних дней начали его одолевать. Пробираясь к кровати, он запнулся о какой-то бубен, валявшийся по середине комнаты, не снимая шубы, он рухнул на кровать, с трудом натянул на себя одеяло и затих. И тут произошло невероятное, к нему пришёл сон, в котором на данный момент пребывал Тарабаркин. Сон со смещением пространства и времени уверенно захватил друзей, лишь распределив им роли. Шансин с Тарабаркиным в образе двух самураев плыли в лодке по туманной реке. Чувствовалось, что рядом находятся враги, самурай Тарабаркин был спокоен, но самурай Костя нервничал, при каждом подозрительном звуке хватал рукоятку меча. Его переполняло горечью из-за того, что перед отплытием он послушался своего друга и не надел доспехов. Потом выяснилась цель их прогулки, достаточно опасная. Нужно передать письмо одной знатной госпоже от сегуна, их господина. Целую ночь им пришлось грести по реке, слуг нельзя было брать. Под утро их накрыло плотным туманом. Молочная стена стояла перед ними, поглощая звуки, запахи, пришлось отложить вёсла и ждать, когда прояснится. Сидели они долго, по ощущениям, утро должно было пройти, ну или по-крайней мере, подходить к концу. Солнце наполнило туман светом, но не развеяло его. И тут они услышали неясные звуки, кто-то тоже заплутал на реке. Самурай Костя встал, упёрся в борта ногами, вытащил меч. Тарабаркин вроде был спокоен, но тоже поднялся. Наконец потянуло, подул свежий ветерок и вмиг река очистилась. Каково же было удивление самураев, когда они увидели рядом лодку, а в ней полуголую девочку с козой и зонтиком в пикантной красной шляпке.

– Мне кажется, что мы попали в купальню госпожи, – растерянно предположил самурай Тарабаркин.

– Это река, – возразил ему самурай Шансин, не выпуская из рук свой меч.

– Тогда мы умерли, – с облегчением вздохнул Санька и на его лице отразилось равнодушие и спокойствие. – Наконец я смогу отдохнуть.

– Думаю, что нет. Вы забыли, что женщины рождаются на свет, чтобы обманывать мужчин.

– Может она из служанок богини Аматэрасу, и вскоре мы её увидим, – спокойно проговорил Санька.

– Тогда я с вами соглашусь, что мы умерли, но мне кажется, она Ямауба.

– Та уродлива.

– Любая ведьма может принять благообразный облик, даже такого прекрасного ребёнка, – у самурая Кости по спине потекла струйка пота, он сжал рукоятку меча. – Если она приблизится, надо защищаться, стоит ей только к нам прикоснуться, как..., – но тут девочка повернулась, увидела их лодку, захихикала и, крутя зонтик, обратилась к козе на чужом языке, но самураи её поняли.

– Посмотри, Марфа, какие смешные дяденьки, наверное из реконструкторов.

Коза флегматично потрясла ушами, пожевала, крутанула головой и заговорила по человечески.

– Может, бе-е-е, мальчик хочет развлечься, – самурай Костя попятился и свалился в воду, рванулся вверх и проснулся. У порога дверей стоял Вини Пух, перед ним юная жрица любви, пыталась его вытащить в коридор. Тот блеял как старый козёл, но медленно двигался за ней, через мгновение дверь захлопнулась и послышались шаги, ей удалось увести рыжего. На соседней кровати сидел Тарабаркин, он с подозрением смотрел на Костю.

– И где болтался наш самурай? – спросил он.

– Катался на лодке, – вздрогнул Шансин, повернулся на бок с твёрдым решением не вставать, но Санька был неумолим.

– Мало того, что приснился мне, да ещё ошивался незнамо где, так он ещё и грубит. Вставай, нам к двенадцати надо съехать. Мы тут с рыжим немного денег раздобыли, на билеты должно хватить.

– Где взяли?

– Не цените вы людей, особенно близких друзей, – театрально вздохнул Тарабаркин, – я решил привнести в город сибирских таинств, то бишь стал шаманом, а рыжий мне подыгрывал и собирал деньги.

Костя не стал выспрашивать об их подвигах, зная, что Санька не сможет долго держать в себе историю, обязательно расскажет. Поэтому он поднялся и, как был в шубе и сапогах, пошёл в туалет. Там он вновь встретил старую знакомую, она с остервенением пудрила под глазом, пытаясь закрыть здоровенный синяк.

– Производственная травма? – хмуро спросил Костя. Она глянула на него, ругнулась, продолжая своё занятие, но когда Шансин скинул шубу и полез под кран, пытаясь облиться водой, она присвистнула.

– Я смотрю ты из нашей компании, – она с интересом разглядывала голого Костю в женских сапогах.

– Ой, не трави душу, лучше помоги, – он сел на кафельный пол, задрал ноги, – тяни, сам не сниму, размер не мой, ноги затекли, опухли.

Она, криво улыбаясь, отложила пудреницу, схватила за сапог и потянула. Сапог с трудом, но слез с его многострадальной ноги. Со вторым пришлось побольше повозиться, но жрица любви справилась. Теперь у её ног сидел голый Костя, тёр ступни, вздыхал, а она с жадным интересом разглядывала сапоги.

– Слушай, они у тебя редкого европейского бренда, – с умилением мяла кожу, – краска на пальцах не остаётся, кожа хорошей выделки. Похоже не подделка, где купил?

– Дарю, – Костя с трудом поднялся, взял её тюбик с зубной пастой, выдавил в рот и принялся пальцем чистить зубы.

– Серьёзно?

– Бери, они мне всё равно даром достались, будет повод вспомнить мужика из Сибири.

– Так... хорошо, но может пойдём ко мне, я хоть немного отработаю, буду стараться, не пожалеешь.

– Ой, брось, я щедрый, – Шансин прополоскал рот, выплюнул воду, поднял кожушок, накинул его на плечи, провёл пальцем по её носу, – ты красивая, замуж тебе надо, пока не затёрли на чужих подушках. Не забывай от этого лысеют.

И босиком направился в свой номер, за спиной у него женщина всхлипывала. Костя остановился, повернулся и увидел её, растерянную, прижимающую сапоги к груди.

– Странно, – тихо сказала она ему на прощание, – это мой размер.

– Носи на здоровье, – ответил Шансин, постоял, подумал и добавил, – пусть это будет моим подарком на твою свадьбу.

В номере он достал сменную одежду, собрал свои пожитки. Тарабаркин уже был готов к выходу, нервно курил, глядя на свою сумку.

– Лихо прокатились, – бесцветно произнёс Санька, – столько денег просадили, можно было купить небольшой магазин в Нске.

– Сейчас главное живыми добраться до дому, – вздохнул Костя, – у меня такое ощущение, что наши злоключения ещё не закончились.– Он сунул руку в карман шубы, – хм, один карман целый, там тюбик канцелярского клея, а вот другой порван, пустой.

– Посмотри в подкладке, может сотня завалялась, – вставая, порекомендовал Санька.

– Ого, – удивился Шансина, вытаскивая из подкладки две мятые стодолларовые бумажки.

– А ты не так прост, как я думал, что в самом деле проституцией занялся?

– С чего взял? – обиделся Костя.

– Ну, голый, в женских сапогах, в шубе доллары.

– Я в Тарабаркина играл, – зло проговорил Шансин, – а долларов было больше. эдакая приличная пачка.

– Где ж они?

– Ушли в протест, – неопределённо ответил Костя, с трудом вспоминая, как он шествовал по улице Нижнего, расклеивая доллары на столбы. Тарабаркин не стал вдаваться в подробности, взял сумку и направился к выходу.

До вокзала они спокойно доехали на автобусе, а вот у кассы их ждало разочарование, билетов до Новосибирска на ближайшие дни не предвиделось, даже за большие деньги. Тарабаркин предлагал кассирше тройной тариф, но та отказалась, да ещё пообещала позвать милицию.

– Для начала нам надо поесть, – отошёл от окошка кассы обиженный Санька, – потом продумаем план с пересадками. Вроде есть билеты на поезд до Вологды, но только в общий вагон. На скором до него добираться в пределах четырёх часов, а вот на пассажирском такого розлива не меньше восьми. Билеты пока брать не будем, подождём «Томич», скорый до Томска. Я уверен земляки сибиряки нас не оставят, договоримся с проводниками, хотя бы до Вологды, оттуда идёт куча проходных через наш славный Нск. Не бойся, со мной не пропадёшь, доберёмся.

– Что ж, рискнём, только обедать в вокзальный ресторан мы не пойдём, кухня жуткая, ценник самолётный.

– Тогда пошли на улицу, там есть небольшая кафушка, судя по запахам, должны неплохо кормить.

Они вышли на привокзальную площадь, Тарабаркин сразу потянул его к небольшому строению. Небольшое помещение кафе было пустынно, за маленькой стойкой стояла девушка армянка. Она сразу же подошла к ним, положила меню, грустно посмотрела на Костю.

– Всё только на заказ, надо долго ждать, быстро могу сделать кофе и яичницу.

– Мы не торопимся, – Тарабаркин оживился, разглядывая ценник и блюда, – для начала нам немного селёдочки с водочкой.

– Я больше пить не буду, – поспешно заявил Шансин.

– Как хочешь, – Санька положил меню на стол, хищно рассматривая угловатую фигуру официантки. Её густые длинные волосы были частично покрашены, плохо расчёсаны, неровно падали на плечи. – А мы с нашей красавицей, – продолжил он, вздёргивая бровь, – обсудим наши блюда, мы ведь у вас надолго задержимся, поезд только вечером.

– Это какой?

– «Томич», – пояснил Санька. Пока ждали заказанные блюда, Тарабаркин успел заглотить хорошую порцию водки, в том числе и порцию Кости, тот наотрез отказался даже прикасаться к ней. Когда официантка принесла борщ, Санька уже тараторил, не останавливаясь. Рядом с девушкой его красноречие совсем вышло из берегов, он стал осыпать её комплиментами, отчего она сначала опешила, послушала его, потом также грустно посмотрела на Костю и больше не обращала никакого внимания на Тарабаркина. Его самолюбие было явно задето, и он предложил Косте рассказать про официантку всю её подноготную.

– Я их вижу насквозь.

– Ой, брось, Тарабаркин, ты баламут, несёшь околесицу и самое удивительное, что часть женщин клюёт на твою ахинею.

– Спорить не буду, я тебе говорил о своей проницательности. Итак, официантку зовут Диана.

– Это говорит лишь о том, что ты закончил первый класс, может даже без отличия, потому что тебя научили читать, у неё бейджик на кофту приколот.

– Она армянка, – не смущаясь, продолжил Тарабаркин, – стеснительно ломающая слова, подобно грубой стамески. Стружки летят со слов, падают под ноги, их топчут вновь входящие посетители, а она водит своими полными плечами, притягивает уже полнеющим телом взгляды сидящих, и пустыми глазами озирает окружение… лишь короткие телефонные звонки, с приседанием за стойкой, роняют короткие искры, но слишком короткие, чтобы оживить эти долгие, топчущие часы работы… Остаются бесконечные мечты, с тёплыми руками, ласкающие не только тело, но и душу девушки… К вечеру вновь будут грубые ласки хозяина кафе, больше схожие с похлопыванием породистой лошади, терзающим плоть своим остывающим телом… Грязный алюминиевый стол, заполненный запахами чуть тронутой баранины в складках мягкого металла, упёртые руки с мерзостным чувством пустой толкотни секса…

– О, Тарабаркин, да вы пиит! Пора браться за перо, – с удивлением покачал головой Костя. – Есть элемент оригинальности, но всё выдумки.

– Выдумки, говоришь, нет, это жизнь, которая не редко закручивает так, что писатели превращаются в блёклых писарей, – Тарабаркин махнул рукой официантке, что бы заказать очередную порцию водки. – Смотри, вон сидит пара, ему лет тридцать пять-сорок, он в седле жизни. Да причём тут седло, он чувствует себя не столько седоком, сколько жеребцом, несущимся по жизни, не понимая, что жизнь уже затянула поводья и путь его только в одном направлении, как бы он не метался, сколько бы он не рвал узду, путь ему в душное стойло офиса, с тесными затёртыми стенками, где совсем недавно сдох его предшественник. Ему не вырваться, придётся ткнуться мордой в затхлые ясли наполненные подгнившим сеном долговых расписок, договоров, рекламных проспектов, а на дне его остатки от предыдущего покойника в виде мелких бумажек с пометками. Да и запах терпкой волной обдаёт бока, затхлый, отдающей прокисшей капустой.

– Какой ужас! Может остановишься, твои литературные изыски меня пугают.

– А она…– продолжал Тарабаркин, не обращая внимания на Костю, – уже прошла её молодость, ей за сорок, модная причёска, дорогое платье, можно бы и дороже, но…, глубокие впадины вдоль рта, дорога к прищепкам, стягивающих складки кожи, хотя её ещё тешит надежда его иллюзорной любви, словно дым кальяна, замутняющий разум, но трезвая действительность давит под ложечкой, хочется быть обманутой… «ты меня любишь?» «Странный вопрос…». Значит нет, где же пачка с сигаретами? Конечно с дорогими... «Нам пора» – он лениво встаёт, мнёт плечами свой модный пиджак и смотрит сквозь неё. Тяжело, пронзительно больно, будущее ясно, но трудно отказаться от него, хотя всё определено… ему лететь в душное стойло, ей… в пустоту.

– Опять пустота, – Костя повернулся, посмотрел на пару, они в самом деле встали, он брезгливо бросил деньги на стол и, не обращая внимания на спутницу, направился к выходу. Она поправила волосы, выдохнула «Вот козёл», быстро пошла за ним.

– Скажи, что я был не прав.

– Всё может быть.

Вечером Тарабаркин решил ещё раз взять штурмом кассу, но безрезультатно. Тогда они кинулись на перрон к подошедшему «Томичу». Костя пробежал вдоль поезда, предлагая всем крупные суммы, только чтобы их взяли, но проводники с опаской оглядывались, отворачиваясь от него. Тогда он решил проситься не до Нска, а хотя бы до Вологды. И вроде одна проводница дрогнула, стала раздумывать.

– Вы ничего не теряете, только приобретения, – вещал Костя, а пьяный Тарабаркин молча покачивался за его спиной. Этот субъект и смущал проводницу.

– А вдруг проверяющие? – неуверенно произнесла она.

– Какие проверяющие на одном прогоне, мы четыре часа где-нибудь перекантуемся, а в случае проверки вывалим в тамбур и на вас даже тень подозрения не упадёт. – Шансин чувствовал, что она сомневается, и уже почти сломалась, осталось немного додавить, но нужно аккуратно. Проводница поднялась на ступеньки вагона, опустила перегородку, пристально рассматривая цепь вагонов, видимо пытаясь засечь контролёров.

– Ладно, – проговорила она, – но только до Вологды. Когда я скажу... – но не успела она закончить свою речь, как Тарабаркин подошёл к вагону, поднял руку и оттянул край её юбки, она как раз стояла над ним. Заглядывая в подюбочное пространство, он мрачно покачал головой и, не отпуская край, повернулся к Шансину философски заявляя.

– С этим, она нас не возьмёт, – он кивнул головой вверх. Первой в себя пришла проводница, она заорала, как пожарная сирена. Костя увидел, что милицейский патруль, лениво прохаживающийся у средних вагонов, кинулся в их строну. Шансин, схватил за шарф Тарабаркина, крикнув ему, чтобы тот не останавливался, и они скрылись за ближайшими строениями. Сделав большой круг, они подошли к вокзалу с другой стороны. Костя был мрачен, и когда Санька попытался его растормошить, он остановился. посмотрел на это пьяное создание и, криво улыбаясь, спросил.

– Что ты там увидел?

– Лозунг.

– ???

– Обычный лозунг, яростно призывающий, но за ним там был только печальный звон, в общем безрадостная картина.

– Печальный звон под юбкой проводницы или у тебя в голове? – Костя смотрел на Саньку с подозрением, не подкралась ли белая горячка к буйной голове друга. – Твоя проницательность переходит все границы, даже недозволенные, я уже говорил, что в тебе умер пиит, его труп смердит, как первый секретарь обкома, и мешает окружающим жить.

– Знаешь, я устал, давай оставим обмен любезностями до завтра.


7


Глубокой ночью, у дальнего перрона стоял поезд, идущий до Вологды. Эдакий труженик, подолгу останавливающийся на всех остановках и разъездах. Они вошли в общий вагон, сели у окон, но вторые полки, где можно было поспать лёжа, уже были заняты. Тарабаркин от последний бурных дней истончился, стал тихим, похожим на провинциального бухгалтера. Как только он сел, прислонил голову к оконной раме и сразу погрузился в небытие. Костя тоже безумно устал, но долго не мог уснуть, слушая деловитый шум садящихся пассажиров на полустанках. И только глубокой ночью он провалился в сон. Проснулись они поздним утром. Вагон был переполнен, багаж было некуда ставить, отчего весь проход был завален узлами, чемоданами, сумками. Костю удивило спокойствие и неспешность народа, а речь, как тихая прозрачная речка, катящая свои воды по округлым камешкам выпуклых «О». Окали все, Шансину даже показалось, что у одной девочки, сидящий на коленках маленький барбосик тоже окал, шустро облизывая свой дерматиновый носик. Было в этой речи, удивительно кристальной чистоты, столько умиротворения, благости, спокойствия. Рядом с ними сидела молодая женщина с тремя детьми, она безмятежно рассказывала им какую-то история про родственницу, при этом выкладывала нехитрую снедь на чемодан. Шансин предложил ей сесть у столика, поближе к окну, но она улыбнулась ему, попросила не беспокоиться, им не привыкать питаться на узлах да чемоданах. А когда Тарабаркину и Косте проводница принесла чай, равнодушно заявив, что никакой еды у них не предвидится, то женщина положила перед ними платок с варёными яйцами, а рядом свёрток с салом. Шансин хотел отказаться, но она посмотрела на него как старшая сестра, не принимающая никаких возражений. Плавность её движений зачаровывала, аккуратная, она с лёгкой усмешкой отчитывала детей, раскидывающих скорлупу по полу. С ними ехал молчаливый старик и мужчина, как потом выяснилось сосед по дому, ведь жили они в барачных домах, которые строили железнодорожникам на каждом полустанке. Тарабаркин съел яйцо, положил тонкий ломтик сала на хлеб и блаженно принялся пить чай, прикрывая глаза.

– Я тебя не узнаю, неужели неистощимый бунтарь сдулся? – с наигранной тревогой спросил Костя. – Может тебе надо похмелиться?

– Не расстраивай меня, видишь я блаженствую, – Тарабаркин откинул голову на стенку купе и, отхлёбывая чай, смотрел в окно вагона. Поезд шёл медленно, с такой же неспешностью перестукивая колёсами на стыках. – Знаешь, учёный, – продолжил он, – я вот смотрю на этих людей и меня переполняет радость. Ведь уметь так жить полно, наслаждаться каждым мгновением, мы городские суматошные людишки не можем. А послушай какая речь, музыка, поэтому оставь меня, не нарушай идиллию, может быть на том свете тебе воздастся за это.

Костя ничего не сказал, также откинулся на стенку вагона, отхлебнул сладковатый чай, прикрыл глаза и со стаканом в руках задремал. На одном полустанке что-то изменилось вокруг, появилось нечто чужеродное, шумное, словно в ручей бросили кусок ржавой рельсы, замутив воду. В вагон садилась шумная компания молодёжи, похоже студенты с какой-нибудь очередной практики. В основном были девчонки, парней Шансин насчитал всего двоих, один в круглых очочках тащил увесистую сумку. За ним шла высокая красивая девушка, властно указывающая ему куда идти, где садиться, что делать. Второй парень высокий красавец с вымученным лицом страдальца за своё собственное тело. Они заняли соседнее купе, откуда до этого вышла тихая компания односельчан, осталась лишь подслеповатая старушка, попивающая чай да колупающая нескончаемое яичко. Студенты быстро освоились, громко разговаривая, они потребовали всем чаю, достали свои пакетики с едой, свалили их на стол, приступили к еде. Над всеми доминировал парень красавец, он нарочито громко рассказывал незатейливые истории из практики, обсуждал преподавателей пединститута, рассказывал о своих скромных подвигах, как о нечто невероятном. А когда он стал вещать о своём распорядке дня, а именно об утренней зарядке, то произошёл небольшой конфуз, свежей струёй влившей дремавшие силы в Тарабаркина.

– Чтобы быть всегда в форме, я делаю каждый день по две, а то и три зарядки. Хотя главную, конечно утром. Для начала я бегу в душ, люблю, чтобы он был как можно попрохладней, а лучше ледяной.

– Ой, Вася как можно утром под ледяной водой стоять, – защебетала рядом сидящая девица, – я бы умерла бы от страха только при одной мысли.

– Посмотри на меня, думаешь легко держать такую форму, – он сложил руку, показывая ей свой бицепс, – нужно закалять себя с малых лет, а потом строго следовать распорядку, тогда можешь многого добиться. Так вот, утром я принимаю холоднющий душ, тонус сразу поднимается, аж до подбородка, и тогда я на улицу, нужно обязательно пробежать не меньше пяти километров кросса.

В это время подслеповатая бабушка дёрнулась, роняя чайную ложку, которой она колупалась в яйце, посмотрела маленькими бесцветными глазками на парня, и сердобольно воскликнула.

– Чой то ты милок, с поднятым тонусом по улицам бегаешь, так, не ровен час, и сломать не долго, уж потом девицы на тебя даже смотреть не будут. Поберёгся бы.

Девушки дружно прыснули от смеха, Тарабаркин подскочил петухом, мужики на соседних полках дружно хмыкнули, а женщины с интересом повернули головы в сторону рассказчика, вытягивая шеи, пытаясь разглядеть супермена. После этого случая парень замолчал, надулся как мышь на крупу, и больше никого не беспокоил до самой Вологды.

– Вот, господин Шансин, такое может произойти только в вагонах общего назначения, – негромко заявил Тарабаркин. – И главное, ведь старушка от чистого сердца, она переживает за эту дубину. Представляешь каково ей, ведь её воображение нарисовало картину, схожую с битвой Самсона с Галиафом, а если ей приснится молодой человек, бегущий по бульвару с поднятым тонусом, да упаси Боже.

Косте было благостно и весело, он не стал ему отвечать, лишние слова могли разрушить это чудное состояние. Под вечер они прибыли на вологодский вокзал, купили билеты и уже через час сидели в скором поезде, следующем далеко на восток нашей родины. Поездка прошла спокойно, без приключений, за единственным исключением. В Омске к ним подсели два молодых человека, изображавших крутых бизнесменов, а когда Тарабаркин завёл речь о выдающемся учёном, один из них, с сомнением рассматривая потёртый пиджачок Шансина, спросил, сколько он получает. Услышав цифру в районе пяти тысяч, они с уважением хмыкнули и забрались на верхние полки, причём не разуваясь, демонстрируя одинаковые ботинки жёлтой кожи.

– Знаешь, Санька, – прошептал Костя, – мне показалось, они решили, что пять тысяч это не рубли, а доллары.

– Понятное дело, – усмехнулся Тарабаркин, – ведь общеизвестно, что великие русские умы только в долларах получают свою зарплату, зачем им размениваться на деревянные.

– Твой сарказм неуместен, а вот то, что я вернусь домой без гонорара, это печально, хотя часть я оставил домашним, но другую они тоже распланировали.

– Не дрейфь, у меня ещё осталась заначка, так и быть поделюсь.

– Вот ответь, почему мне после твоих слов пришли строчки стихотворения Николая Рубцова?



Я люблю судьбу свою,
Я бегу от помрачений!
Суну морду в полынью
И напьюсь,
Как зверь вечерний!

Почти всегда, когда свяжусь с тобой, я становлюсь похожим на вечернего зверя?

Тарабаркин не ответил, лишь вздохнул, посмотрел ему в глаза с какой-то робкой безнадёжностью.



Крапчатая птица жёлтой тоски


И мёртвым предкам непостижима
Потомков суетная речь…
В. Ходасевич

1


Встреча Нового года прошла как обычно шумно, в суматохе, чревоугодии, словоблудии и пьянстве. Через неделю Драперович остро почувствовал своё сиротство, вселенскую брошенность, никчемность существования, бескрайнюю незащищённость и возвышенное желание к творческому бродяжничеству. От чего впал в растерянность, апатию, равнодушие к окружающим, что породило страх близкой кончины. В довершении к этой картине в нём пробудились крепкие ростки одержимости. Тогда сказал себе, что он редкостная сволочь, посему решил с такой жизнью покончить раз и навсегда. Спешно скидал вещи в мешок, туда же засунул краски, мольберт, прихватил этюдник, початую бутылку столичной, кусок салями и ушёл искать скит для праведной жизни. Друзья подумали, мол очередная блажь творца, поболтается по знакомым, да вернётся, но через неделю забеспокоились, а когда по прошествии месяца Драперович так и не появился, решили подавать во всероссийский розыск. А пока собирались да рядили, кто пойдёт с заявлением в милицию, Тарабаркину пришла открытка из далёкого алтайского посёлка Усуньчак. В открытке коротко излагалось, что он, то есть Владимир Драперович, художник от Бога, философ от генерального секретаря, праведник от великой генетики, поселился в деревянном доме в центре посёлка районного значения, пишет картины гендерной направленности, безмерно блаженствует, наслаждаясь прелестями жизни.

– Интересно, – задумчиво разглядывая открытку с неказистой розочкой в мутной бутылке, задался вопросом Георгий Илларионович, – прелести две или три?

– Может она одна, но большая, – предположил Цитатник, – эдакая доярка-прелесть на сто пятьдесят килограммов.

– По вашим описаниям это не женщина, а настоящий банно-булочный комбинат. Решительно откормит, отпарит, поимеет и, заметьте, всё по последнему слову лженауки, – куражился Шансин, принюхиваясь к открытке.

– В этом мире всё может быть, особенно с нашим художником, – как-то обречённо согласился с ним полковник.

– Если дела обстоят именно так, как вы предполагаете, – засуетился Видлен, – то друга надо спасать. Тяжесть бытия, сытая праздность, сдобренная теплом обильного тела может сломить творческую душу, пора наведаться в этот самый Засуньчак.

– Усуньчак, – поправил его Шансин, – это на Алтае. Года три назад я там был. Помню, пока ехали меня очень удивило одно рекламное объявление в каком-то районном посёлке. Эдакое аляповато броское под крышей двухэтажного сарая «Натуральные женщины. Традиционное немецкое качество с Алтая». Первоначально мне показалось, что Алтай это область Германии, где-то в Саксонии, потом подумал почему женщины, да ещё натуральные? Всё оказалось банально, это был секс-шоп и речь шла о каких-то латексных бабах, чисто органических.

– В таком случае наше решение верное, – полковник тяжело поднялся из-за стола, решительно опёрся кулаками о столешницу и, словно разглядывая карту будущего сражения, твёрдо заявил, – завтра собираемся, поутру отправимся в путь. Поедем вчетвером, я, Видлен, Костя и... – он с сожалением старого мерина посмотрел на Тарабаркина, вздохнул, добавив, – куда ж без тебя.

– Могу не ехать, – обиделся Санька, – тоже мне важность. Хотя имейте ввиду, раньше у меня там был филиал фирмы, так что я знаю все ключевые личности района.

– Не ерепенься, – строго оборвал его Илларионович, – тебя не построишь, совсем распустишься, а у меня не забалуешь. Сгребай шмотки, утром чтоб прибыл на чистом глазу, без выхлопа, причёсанный, выглаженный, выезжаем в пять.

– Когда?!

– Не рассуждать, дорога трудная, пока из нашего города вылезешь, да переберёшь все пробки, осатанеешь, лучше пораньше встать и выскочить по холодку.

– С вышестоящими, а также старшими по званию не спорить, устав внутренней службы! – гордо вздёрнулся Цитатник.

– Тебя это тоже касается, – загремел полковник, сдвинув брови, – имейте ввиду, от кого будет нести перегаром, не возьму, на трассе сейчас каждую собаку на выхлоп проверяют, могут даже в задницу трубку засунуть, в качестве новогоднего подарка, так чтоб и там всё без запахов!

– Последнее обстоятельство трудновыполнимо, а вдруг я капусты с молоком наемся, тогда не обессудьте! – принялся рассуждать Тарабаркин, хитро скалясь.

– Разговорчики в строю! Марш по домам, к отъезду быть готовыми! – полковника было не удержать, ему явно командирская вошь под шлею попала, теперь выход один, беспрекословное подчинение.

Эта ночь была тревожной, сумбурной, наполненная дурных предчувствий, поэтому почти все в преддверии предстоящего путешествия спали плохо. Георгий Илларионович, провертевшись в кровати с боку на бок, поднялся в два часа, сел у окна, закурил, разглядывая огни на крыше соседнего дома, да так и просидел до пяти утра, вспоминая прошлые годы. Его память давила как гидравлический пресс, не давая покоя телу, которое беспрестанно вздыхало, а бывший полковник будто сидел в стороне и наблюдал за этой странной картиной, – он, пепельница и окно, – романтика, едрить её в дышло.

Шансин с вечера углубился в статьи, а потом его возбуждённый мозг не мог утихомириться, скакал по научным проблемам как колхозный козёл по капусте, которого кто-то по недосмотру запустил в огород. У Цитатника, пока он ехал домой, внутри кто-то жалобно заскулил, заскрёбся, оцарапывая старые душевные раны. А когда он добрался до своей комнатушки, умылся и завалился в кровать, то тут нашло, можно сказать накрыло суетное беспокойство по поводу прочитанного в прошлые годы. Перебирая в уме цитаты, он сбился и никак не мог вспомнить в каком томе полного собрания сочинений Ленина были такие строчки: «Все театры советую положить в гроб. Наркому просвещения надлежит заниматься не театром, а обучением грамоте». Знал точно, что это обращение к Луначарскому, но когда и где? Вопрос его мучил долго и непрерывно, подобно червяку в яблоке выгрызал у него внутреннее спокойствие. С этой завязшей строчкой он задремал. И увидел во сне похоронную процессию, в гробу лежал Драперович в полосатой пижаме, в обнимку с контрабасом, в первых рядах вышагивал он сам, Видлен Афанасьевич, держа громадный плакат, намалёванный на старой простыне. На ней кровавой краской было написано «Всех актёров в гроб!». За спиной кто-то шуршал газетой, сипло повторяя: «Ильичу ничего не говори, расстроится». Проснулся в поту от назойливого дребезжания будильника, но перед глазами ещё долго маячили красные буквы плаката и бледное синюшное лицо покойника.

Один лишь Тарабаркин, пришёл домой, принял пятьдесят на грудь, нарушая наставления бывшего полковника, и мгновенно заснул, только коснувшись ухом подушки. Но некая волна беспокойства, накрывшая его друзей, также не оставила Саньку в покое, сначала лёгким морским прибоем омыла его мозг, а потом разбушевалась. К нему пришёл сухопарый мужичонка в мятом поварском фартуке с буквами, сказал, что он есть указ о назначении его, Александра Тарабаркина, президентом России и всех прилежащих земель. И сразу же Санька услышал свой голос, какой-то чужой, но строгий, отеческий, с нотой назидания. Голос рождался во всех вещательных аппаратах от телевизоров до компьютеров и телефонов, отражаясь гулким эхом во всех унитазах страны.

– Повелеваю всем россиянам быть счастливыми! Правительству принять неотложные меры по выполнению майских указов, несчастных пороть без меры, регулярно и прилюдно. Осознавшим себя счастливыми давать талоны на отмену порки, а также прибавку к пенсии в размере ста рублей пожизненно.

За спиной зашкварчало радио хором с телевизором, бодрый голос из динамиков сообщил, что министерство науки и высшего образования во исполнения весенних указов президента уже приступило к порке преподавателей и научных сотрудников в количестве четырёхсот штук в неделю, но это не предел, руководство различных университетов, академий, институтов берёт на себя повышенные обязательства. Передовики со спущенными штанами и задранными юбками уже встали в очередь на показательную порку, дабы собственным примером воодушевить студентов. – Что за бардак!? – возмутился Тарабаркин и сон с него слетел как курица с насеста. Санька вскочил, пощупал усы, сплюнул, и решил, что больше спать не будет, потом понял, торопливыми решениями проблемы не решить, тогда пошёл умываться, да и время было уже на излёте, пора вливаться в спасательную экспедицию, Драперович долго ждать не сможет, определённо сломается.


2


К пяти часам у дома Георгия Илларионовича рядом с его боевым запорожцем в кучку сбились три тени, одна из них курила, непрерывно бурча, другая бросала короткие реплики, похожие не послереволюционные лозунги, третья, сутулясь, молчало. Но как только открылись двери подъезда и оттуда в снопе света появился полковник словно ожидаемое вышестоящее небесное явление Голливуда, тени ожили, обрели телесное.

– Что ж, – мрачно разглядывая друзей, произнёс Георгий Илларионович, – уже радует, что вовремя нарисовались, надеюсь тверёзые?

– Аки стёклышки, – бодро подхватил Тарабаркин, – но душа требует облегчения, сочувствия, а также тёплого слова, чтобы дорога была как кремлёвский ковёр.

– Разговорчики, – проговорил полковник, но как-то без надлежащей строгости, что сразу же привело к повышенному оживлению Тарабаркина, он встряхнулся как петух на заборе и пошёл в наступление, топорща свои прокуренные усы как боевой таракан.

– Всемерно вас поддерживаю, но учитывая тяжёлую ситуацию, можно сказать почти фронтовую, а также предстоящие нелёгкие бои в долгой дороге, предлагаю вспомнить исторические аномалии и параллели.

– Ты это о чём? – мрачно уставился на него полковник с опаской разглядывая всех троих.

– В первые годы войны, товарищ Сталин, по подсказке верных соратников, подписал указ о ста граммах.

– Вот тут неувязочка, – потирая руки, вступил в разговор повеселевший Видлен Афанасьевич, – впервые паёк ввели ещё в финскую по инициативе Клима Ворошилова, отчего тогда появилось название «ворошиловский паёк» или «наркомовские сто грамм», но к водке полагалось ещё пятьдесят граммов сала.

– Сало тоже есть, – подхватил его слова Санька, достал маленькую бутылку «чекушку» водки и свёрток, положил на капот горбатого.

– Да, – не унимался цитатник, лихо разворачивая свёрток с салом, – но в Великую Отечественную, подобное постановление было подписано в августе сорок первого, сто грамм на красноармейца и начальствующему составу войск первой линии действующей армии.

– Вот, – неопределённо качнул головой Шансин в знак согласия.

– Что значит твоё «вот»? – закрутил головой полковник, словно барбос окружённый бешенными котами.

– А то и значит, что это святое постановление вошло к нам в кровь, за нарушение коего полагается небесная кара самого генералиссимуса, зорко следящего за нами с небес, – пальцем в вверх ткнул Тарабаркин, пытаясь не потерять инициативы, – то есть перед началом важных дел, как перед атакой, надо выполнять постановление Совета народных комиссаров, накатить по маленькой дабы не накликать беды бдящих комиссаров.

– Ой, да делайте что хотите, – неожиданно легко сдался Георгий Илларионович, обречённо бросая сумки в багажник автомобиля.

Тарабаркин быстро схватил бутылочку, в народе прозванной «мерзавчиком», лихо откупорил, из кармана достал пластиковые стаканчики, поставил их рядом со свёртком на капот машины, разлил водку. В это время Костя достал ножик, накромсал сало и вытянулся верным караульным. Цитатник от возбуждения слегка подпрыгивал, первым схватил стаканчик, поднял его над головой.

– За всё предстоящее!

– Уж пили бы за всё хорошее, – пробурчал Илларионович.

– А я согласен с Видленом Афанасьевичем, – вступил в поддержку Цитатника Санька, – нельзя отказываться от будущих событий, ведь даже плохие обязательно обернутся чем-то для нас хорошим, ну, по-крайней мере, украсят нашу серую обыденность.

– Хватит разглагольствовать, – взял себя в руки полковник, – заглотнули свою гадость, как ужи лягушек, и по местам. Прекратите пользовать мой аппарат не по назначению.

– Всё верно, – утирая губы, проговорил старик Цитатник, прихватывая кусок сала из свёртка, – как говорил великий вождь пролетариата, товарищ Ленин, он же в быту Ильич, «...советую назначать своих начальников и расстреливать заговорщиков и колеблющихся, никого не спрашивая и не допуская идиотской волокиты».

– Правильно, – согласился с ним Тарабаркин, доставая из-за пазухи следующего «мерзавчика», – нам не надо «идиотской волокиты», нужно продолжить и углубить, это уже классика советской истории новейших времён.

– Прекратить расхолаживать личный состав! – закричал полковник. – Все по машинам! А то я вам устрою волокиту и заговорщиков, точно поставлю к стенке, раздавлю каждого без очереди донышком бутылки.

Циатник спешно смёл остатки сала с капота, спрятал стаканчики, а Санька недоумённо посмотрел на бутылку, держащую в руке и спросил.

– А почему по машинам? Ведь у нас один автомобиль.

– Молчать! – рявкнул Илларионович. – По местам! Трогаемся, оставшихся бросим в канаву. Имейте ввиду, закапывать не будем, они пойдут по спискам дезертиров.

Свежая бодрость покинула друзей, они уныло полезли в машину. Полковник шумно втиснулся за руль, нажал на кнопку стартера и «горбатый» хрустко рыкнул двигателем, но не завёлся.

– Похоже стартер навернулся, – деловито заметил Шансин, но под испепеляющим взглядом полковника, виновато добавил, – ничего страшного, можно с толкача завести.

Тарабаркин сразу же выскочил из машины, за ним Цитатник с Костей, они пристроились за автомобилем и под короткую команду Саньки толкнули машину. Она прокатилась метров пять и полковник включил коробку передач. «Горбатый» дёрнулся, рыкнул, но тут же завёлся. Когда друзья садились обратно в машину, Илларионович гладил «Запорожец» по панели, приговаривая, «Птичка моя». Это выглядело настолько искренне и трогательно, что даже Тарабаркин воздержался от лишних комментариев.

На выезде из города их остановил дорожный патруль. Георгий Илларионович показал им кроме водительских прав ещё ветеранское удостоверение, добавив жестко, что он ушёл в отставку с генеральской должности. Обескураженные милиционеры невольно вытянулись, взяли под козырёк, пожелав счастливого пути.

– Вот что значит военная выучка у нормальных людей, – довольно заметил полковник, переключая скорость.

– Ох, скажите тоже,– вздохнул Тарабаркин, – им ведь тоже людское не чуждо.

– Ты на что намекаешь? – насупился Илларионович. – На нарушение устава или не соблюдение субординации.

– Нет, упаси меня от таких непристойностей, даже в мыслях не было,– потёрся об воротник своей шубейки Санька, – я про другое, вокруг нас люди в большинстве своём неплохие, хоть иногда совершают недостойные человека поступки, но это всё от шумного ветра вольности, гуляющей в их головах, что есть нормально для обычного человека, даже если он милиционер при исполнении. Вот, к примеру, все слышали, что «зэки» могут проиграть в карты какого-нибудь человека, потом с ним что-нибудь сотворить, вплоть до убийства. А ведь это всё от задорного ветра в голове, дерзости духа, и такое, но в более мягких оттенках, может произойти с каждым. Вот меня один раз проиграли в карты милиционеры, если быть точным – гаишники.

– С этого момента поподробней, – повернулся к нему Шансин. Старик Видлен от любопытства засопел, а Георгий Илларионович откинулся на подголовник, приготовясь выслушать очередную байку Тарабаркина.

– Было это года три назад, один знакомец уговорил меня поехать с ним в городок затерянный в степях Алтая по срочным делам, то ли он собирался жениться, то ли развестись, то ли купить корову, что однозначно. Хотя судя по его настрою, он пытался совместить все эти дела, но не о нём речь. Возвращались мы ночью, спешили. Он перед выездом прилично накатил по причине провала всех планов, поэтому отключился на заднем сиденье, храпел так жутко, что двигатель машины периодически сбивался на чих, а мои нервы начали сдавать. Поэтому стали меня посещать дорожные видения, то столб присядет как девица Смольного, изображая книксен, то заяц у обочины важно поглядывает первым секретарём обкома, раздувая щёки до брежневских размеров, в общем дорога приобрела основательную тяжесть. А тут впереди замаячил пост госавтоинспекции, то бишь ГАИ. Подъезжаю, вижу штук пять патрульных машин робко сбились овечьим гуртом у здания, рядом стоит кучка самих инспекторов, ржут как кони, покачиваются, друг друга по спинам хлопают. Я, грешным делом подумал, что у них пионерский слёт, в смысле милицейский, я даже попытался разглядеть среди них горниста, как же слёт без трубача. И тут вдруг один из товарищей с погонами, выходит к краю дороги с явным намерением остановить меня. Не люблю я такие моменты, тем более у меня на заднем сиденье храпящее благоухание, думаю унюхают, ко мне привяжутся. Начал шептать колдовские слова – «В будку барбос! В будку!» Знаете, часто помогает, но не в этот раз. Инспектор слов не услышал, тем более не прочувствовал мой ярый запал, решительно шагнул в мою сторону, остановился у края дороги, слегка наклонился, вставил полосатый жезл себе в глаз, после чего принялся махать головой с жезлом. Эдакий нервный семафор с перепитья дореволюционных времён. Я сразу понял, что пора остановиться и поспать, уж такое даже присниться не должно, потом понимаю, что всё это реально, слышу шум мотора, храп на заднем сиденье, чувствую движение. Останавливаюсь, открываю окно, протягиваю документы, а гаишник мне заявляет: – Убери свои бумажки, я тебя просто в карты проиграл.

За ним толпа сослуживцев заржала как табун сивых коней на случке. Я же ничего понять не могу, хлопаю глазами, вот тогда двое инспекторов подходят сзади, садятся на багажник моего несчастного «Жигулёнка» и начинают раскачивать, весело гикая, как пацаны на качелях, закинув свои автоматы на спины.

– Езжай, тебе говорят, а то они стойки поломают, – похохатывая, заявил милиционер, который меня проиграл. Я медленно тронулся, но инспектор крикнул «Газуй!», тогда я рванул по дороге. Вижу эти двое свалились прям на асфальт, ну думаю, теперь догонят, побьют. Но нет, они остались лежать и хохотать.

– Сразу видно, прилично приняли ребята, – заметил старик Видлен.

– Не без этого, – согласился Санька.

– Может ещё косяка даванули? – предположил Костя.

– Вряд ли, – засомневался Илларионович, – у них за выпивку то дерут, хотя могут и простить, а вот за косяк, поимеют без вариантов.

– Хм, с нашим Тарабаркиным постоянно случаются истории в которых обязательно появляется милиция, – Шансин с интересом посмотрел на Саньку и спросил, – помнишь как после поминок ты залез в патрульную машину?

– С трудом, да и то, только с твоих слов, а ты ведь можешь приврать, с тебя станется, – поёжился Санька.

– Это было во время поминок одного известного профессора. К нам приехал полковник из военного госпиталя, привёз два литра водки без ничего. Закуской у нас служила старая селёдка, пожелтевшая как вокзальная путана от перекиси, булка хлеба и баранина, то есть кожушок полковника, кинутый им на соседний стул, он им занюхивал каждую стопку, приговаривая, мол хорош был баран, наваристый. Тарабаркин от такого коктейля чуть не помер, благо решил уехать, но полковник уверял его, что сейчас приедет служебная машина с бойцами, всех развезут по домам, но наш комбинатор решил двинуть своим ходом, чувствуя, что ещё одна стопка и его можно будет похоронить на институтской клумбе. В растрёпанных чувствах он скрылся за дверями, но через минут пять вновь появился, без предисловий опрокинул стопку водки и заявил, что перепутал машины, сел в милицейскую патрульную, отдав приказ, везти его домой. Милиционеры со смешанным чувством удивления и сарказма посмотрели на него, вот тогда Тарабаркин строго им напомнил, что это распоряжение самого полковника. Патрульные растерялись, один из них робко попросил назвать адрес. И тут Тарабаркина осенило, что это не военные, а совершенно из другого ведомства, где могут без проблем набить морду, отнять деньги, как водится в нашей родной милиции, ведь она нас бережёт, а, как известно самое страшное зло, это деньги. Поэтому у нас на страже всегда стоят достойные личности, готовые с лёгкостью закрыть вас своей плоской грудью от любой суммы, желательно большой.

– Правильно, – встрепенулся задремавший Цитатник, – главный лозунг нашей милиции «Чутко относится к жалобам и заявлениям трудящихся!»

– Не отвлекайтесь, Константин, – Илларионович резко крутанул баранкой, пытаясь объехать пробоину на дороге, – а ты, Видлен Афанасьевич, прежде проснись, а уж потом говори.

– Ах, да, – схватился за слетевшую шапку Шансин, их «горбатого» порядком тряхануло, – Тарабаркин, как всегда остался на высоте, первым сообразив кто есть кто, он заявил, что пойдёт звонить полковнику, и что им сейчас надерут не только погоны, но и задницы. Я не поверил, тогда этот известный в широких кругах авантюрист, предложил выйти из института, осмотреть временную достопримечательность их двора, то есть патрульную машину. И когда мы вышли на крыльцо, а наш Александер вскинул руку в сторону автомобиля, почти как Владимир Ильич на известном транспортном средстве, усы и бородка прилагаются, то патрульный, топтавшийся рядом с открытой дверью, влетел в машину, что-то крикнул, «уазик» взревел и рванулся со двора. Мне с пьяного глаза показалось, что мчался он на задних колёсах. Эдакий необъезженный конь.

– Любите вы, молодые люди, – заскрипел Видлен, – насмехаться над представителями власти. А ведь без неё не было бы великой страны.


3


Вскоре в машине все заснули под мерное урчание «Запорожца». Кузов автомобиля прилично проржавел, отчего из многочисленных дырок поддувало, печка в машине не справлялась, но закутанные в одеяла, которые лежали в салоне, надвинув шапки на глаза, друзья мирно дремали. Страдал лишь водитель, Георгий Илларионович, и не только от того, что спящие невольно нагоняли на него сонливость, но и от холода, ему в бок постоянно дуло, и как только он не пытался прикрыться, через несколько километров с него сползало старое одеяло, обнажая бок боевой шинели. В конце концов наш полковник окончательно не только промёрз, но и простыл. Непрерывный чих, кашель, сморкание перекрывали храп, сопение спящих.

К позднему вечеру когда подъехали к Усуньчаку полковник уже вёл машину как сомнамбула. Остановились на краю посёлка, он откинулся на спинку сиденья и сказал, что дальше ехать не может, а грудь раздирает от кашля и боли так, что пора его хоронить в сугробе.

– Не надейся на геройскую смерть, – заявил Тарабаркин, – у меня в этом селении есть некоторые знакомства, в том числе лечебной направленности, подкатывай вон к тому крайнему домишку, там живёт знатный знахарь мужицких простуд и прочих недугов.

Полковник хотел возразить, но кашель сломил его волю, он подкатил к калитке, Санька выскочил, открыл ворота и велел въезжать. На крыльце тут же появилась женщина, прикрывая плечи платком. Она мягким, но сильным голосом спросила:

– Кого это мне принесло под самую ночь?

– Это я, Пелагеюшка, – Крикнул Тарабаркин, – не забыла своего сорванца?

– Ой, Шурик, ты ли это?! – хозяйка шустро спрыгнула с крыльца прямо в объятья Саньки. – Как же я могу тебя забыть, касатик ты наш.

– Ого, какие отношения, на самом высоком уровне, – удивился старик Цитатник.

– Я к тебе с просьбой, – Санька мягко отстранил женщину, – наш друг, товарищ, соратник по борьбе с бездорожьем, Георгий Илларионович, получил серьёзные ранения, в виде тяжёлой простуды. Нужна беззаветная помощь ласковой отзывчивой души.

– Шурик, когда я тебе отказывала? – широко улыбнулась Пелагея, поправляя пышный бюст. Её шуршащие юбки ввели старика Цитатника в состояние лёгкой прострации, он потянулся к большому дородному телу, закатив глаза.

– Так, Видлен Афанасьевич, – Тарабаркин твёрдой рукой отстранил Цитатника, – вы здоровы, как племенной бычок, берегите силы, вам ещё общаться с Драперовичем, оттачивайте свои цитаты, готовьте лозунги. Я, дорогая Пелагея, хочу отдать в твои руки самого драгоценного члена нашего коллектива, вождя, настоящего полковника, – он быстро махнул Шансину и тот стал помогать Илларионычу. Краснощёкая Пелагея, как увидела большого мужчину, стала нервно прибирать свои кудряшки под цветастый платок, она легко подскочила к Косте, подхватила с другой стороны полковника, заворковала, словно голубка на жёрдочке. Илларионович попытался освободиться, но лишь смог оттолкнуть Шансина. Пышнотелая блондиночка не выпускала такого видного мужчину из своих рук. На крыльце он смог её немного разглядеть. Круглое лицо, светящиеся глаза зеленоватые с коричневыми крапинками, царапучие как кошачьи лапы, льняные волосы рассыпались по плечам, когда она зацепила платком за какой-то гвоздь в прихожей. И тело, отзывчатое, мягкое, манящее, с запахом лаванды. Илларионыч вдруг обмяк, полностью лёг на её руки, ласковые, но сильные, быстрые. Пелагее на вид было лет пятьдесят, а как потом рассказал Санька, она уже лет десять во вдовах ходила. Бабка её, известная во всей округе травница, а злые языки поговаривали, что она ещё и ведунья, так вот бабка обучила её своему ремеслу, теперь Пелагея лечила травами хворых, да хромых, но особенно любила врачевать мужиков.

– Имей ввиду, – Тарабаркин ласково погладила её по круглому заду, – перед тобой стоит очень серьёзная задача, ответственная, можно сказать, что правительственного значения, в кротчайшие сроки поставить на ноги нашего мыслителя, мы без его отеческой руки, как беззащитные овцы, каждый волчара может схавать. Понятно?!

– Ой, Шурик, ты же меня знаешь.

– Поэтому привёл к тебе полковника на излечение, только не переусердствуй, мужику уже под семьдесят.

– Самый смачный возраст, – облизнулась Пелагея.

– С Илларионычем разобрались, а случаем ты не знаешь художника Драперовича?

– Кто же не знает, этого малохольного мазилу.

– Как до него добраться?

– Погодь, – она выскочила на крыльцо, быстро перебежала двор, затем улицу и скрылась в соседнем доме. Через некоторое время она вытащила из дома сонного мужика, подвела к Тарабаркину.

– Вот, Шурик, помнишь Федьку, в прошлый раз ты его засранцем обозвал, и всё норовил зуб выдавить.

– Как же помню.

– О, Санёк, – оживился мужик, встряхивая пепельным чубом.

– Короче, Федька, заводи свой пепелац, отвези людей по адресу.

– Понял.

Поплутав по паутине улиц в центре посёлка на старом грузовичке, основательно промёрзнув в кузове, наконец в одном из тупиков нашли дом, в котором должен был жить Драперович. Это был двухэтажный деревянный барак, наполненный густым застоявшимся запахом старости, запахом спрессованных грехов прошлого, пропитавший каждый ржавый гвоздь в прогнивших досках. Сунулись в первую квартиру, в которой дверь была открыта, и наткнулись на сухого старика, тот сидел на краю кривоногой кровати у печки, переворачивая влажные подушки с застиранными мелкими васильками, похожие на голубиные следы на матовом снегу. Сразу стало понятно, что спрашивать его было бесполезно, и они уже было собрались двигаться дальше, как из-за шторки, отделявшей угол у окна, высунулось конопатое личико мальчишки. Он задорно оскалился, хитро сузил глаза, проговорил: – Никак к художнику Володьке причалили? Так он живёт строго над нами, выше этажом.

Не успели они выйти из комнаты, как пацанёнок кинул им во след: – Коли начнёте пить, принесите мне конфет и колбасы, а то я с этим дедом цельный день не жрамши, а вы сейчас начнёте топать ногами, да глотки драть как мартовские коты, мне с голодухи не уснуть. Понятно?

– Чего тут не понятного, – весело ответил ему Тарабаркин, – информация исчерпывающая, пояснений не надо, вот как распакуемся, товар для откупа доставим.

– Мне откупа не надо, – нахмурился малец, – мне поесть принесите.

– Не беспокойтесь, молодой человек, – поднял руку Цитатник, – дядюшка Видлен проследит.

– Вот суматошные, да ещё имена придурошные, – донеслось уже из-за шторки.

На втором этаже стены, за которыми должен был обитать Драперович, были исписаны мелом, красками, обклеена газетами, а на потолке роковая голая женщина с тремя грудями была выписана мастерской рукой художника, остальное, в том числе комментарии явно были оставлены почитателями его таланта. За незапертой дверью была навалена куча разнообразной обуви, поверх которой лежал бюстгальтер невероятного размера.

– Верной дорогой идём товарищи! – крикнул Тарабаркин, перепрыгивая через этот хлам. Он сразу попал в большую комнату, вдоль стенок стояли три кровати, в центре на высоком стуле возвышался Драперович с кистью в зубах, другую он держал в руке и выводил детали женского лица на холсте. Рядом с ним на столе стоял стакан, к которому была прислонена мятая фотокарточка, понятно, что сейчас он работал над халтурой. Художник Володя повернулся, увидел Тарабаркина, отпрянул и кистью почему-то перекрестил.

– Привет, бродяга! – заорал Санька. – Вынь свою кисть, а то будешь меня лобызать, можешь сотворить нежданчика, в виде мирового шедевра изобразительного искусства, только моя физиономия не совсем подходящая замена холсту.

За Тарабаркиным появилась радостное лицо Цитатника, он искренне обрадовался художнику, проскочил под поднятой рукой Тарабаркина и обхватил голову Драперовича, прижав её к груди, чмокнув в маковку.

– Живой! Невредимый! – запричитал старик Видлен. – Как мы тебе рады!

Его с трудом оторвал от художника Шансин, приобнял, потом похлопал по спине, добавив.

– Привет, старик! Вот и добрались до тебя.

– Правда с небольшими потерями, Илларионович простыл, мы его оставили у Пелагеи.

Кисть вывались изо рта Драперовича, он присвистнул, икнул, глянул на них рассерженной вороной, холодно проговорив.

– По этому поводу надо выпить, кто пойдёт со мной в магазин?

– С тобой мы можем пойти все и на всё! – из Видлена эта фраза выскочила как лозунг на маёвке.

– Учитывая гробовой, могильный приём, – Тарабаркин снял шубу, скинул на кровать шапку, – я остаюсь сторожить дом, а вы дуйте втроём. И не забудьте про юное дарование с нижнего этажа, вернее про его заказ.

– Можешь не беспокоится, – благодушие старика Видлена расплёскивалось во все стороны, он вновь ласково смотрел на Драперовича, но тот быстро вскочил, накинул пальтишко и потащил их на улицу.

Тарабаркин остался один, он решил осмотреть новое обиталище художника. Как это ни странно, но за следующим дверным проёмом он обнаружил кухню, а за ней ещё одну комнату, но чуть поменьше. С трудом нащупав выключатель, он включил свет и обомлел. Драперович не лукавил, он точно этот месяц непрерывно работал, вдоль стен комнаты были выставлены картины. Причём художник рисовал всё, от горных пейзажей с рекой Бией, натюрмортов в виде промысловых инструментариев местных охотников, как и их добычи, так и портреты. Последних было очень много, некоторые были просто превосходны, особенно один небольшой портрет женщины, с истончёнными руками, всклоченными волосами, с безумно уставшими глазами. У одной стенки он увидел большое полотно обнажённой пышной женщины, Санька сразу признал её, – Пелагея. Она вульгарно выгнула спину, отчего её голый дородный зад выдавался на первый план и был похож на пухлую подушку, на одной её половине художник тщательно изобразил ценник, на котором можно было прочитать что-то про магазин уценённых товаров, чуть ниже красовалась этикетка с бутылки водки местного разлива. Сама Пелагея алчно смотрела с холста, сдавливая правую грудь мясистыми пальцами. Санька невольно сплюнул, повернулся и уже собрался уйти из комнаты, как его осенила одна мысль. Все картины были написаны в какой-то странной технике, вроде похожей на Драперовича, но было в них нечто таинственное. Он невольно придвинулся к одной из картин, долго рассматривал детали, пока не заметил, что она прокопчена. Так вот почему в комнате так сильно пахнет гарью, промелькнуло у него. В это время в соседней комнате зашумели, Тарабаркин двинулся на голоса.

Раскрасневшийся на морозе Драперович, уже выкладывал на стол яства, покрикивая на Шансина и Цитатника, раздавая ценные указания.

– Слушай, гений, – обратился к Драперовичу Санька, – отчего у тебя в соседней комнате пахнет гарью, и картины будто под утренней мглой от деревенских труб? Новый метод освоил, авангардное направление формируешь?

– Ой, не хами, – отмахнулся от него Драперович, – пожар был у меня, небольшой, задымилась постель. Старая моя беда, бычок уронил.

– А что, новое направление, мглистый стиль, картина создаётся с помощью задымления от старого матраса.

– Не лей мне гадость на душу, сам ещё не отошёл от случившегося, столько работы, и всё коту под хвост. Сейчас вот сижу халтуру делаю, надо денег собрать, ремонт комнаты оплатить.

– Кстати, коллеги, – Тарабаркин взял бутылку с водкой откупорил её и, разливая по стопкам, рассказал одну историю, – с нашим художником всегда происходят странные события, многие из них мистические, а некоторые мирового уровня. Выпьем, за его здоровье, – он чокнулся со всеми, опрокинул стопку, – нашего Владимира Драперовича знают многие люди различных профессий. Особенно, когда он возвращается из очередной поездки по родным весям, тогда он привозит новые впечатления от знакомств. Как-то раз, наш гений умудрился сдружиться с одним космонавтом, не буду называть его имя, а то ему придётся покинуть отряд, а он надеется ещё не раз слетать в космос. Наш самозабвенный Володя познакомился с ним на берегу Чёрного моря, а заодно и со специалистами из ЦУПа. Напоминаю неучам, что данная аббревиатура расшифровывается как центр управления полётами, понятно какими. И вот нашего космонавта отправляют на орбиту в многомесячное путешествие среди звёзд. Тяжёлая работа, надо вам сказать, нервы на пределе, и он слёзно просит рассказать ему что-нибудь ободряющее, весёлое. А перед этим одному спецу из вышеназванного центра позвонил Драперович вот с каким вопросом, мол, в прошлую ночь, приняв излишнюю дозу бодрящего напитка, он уснул с сигаретой во рту, как обычно не раздеваясь. На последнем обстоятельстве хочу заострить ваше внимание, а утром нашёл эту же сигарету, почти выкуренную в трусах, в которых было дырок, что в твоём друшлате. Вроде ординарная ситуация, хорошо хоть не погорел, но, самое пикантное – брюки были абсолютно целыми, ни дырочки, ни вырванного лоскутка, но трусы с прилегающей растительностью с известного причинного места пострадали. Высоколобый спец не смог найти объяснения столь неожиданному явлению, но рассказал эту историю космонавту, болтающемуся в космосе. А вы ведь понимаете, что все переговоры с нашими космонавтами не только прослушиваются, но и тщательно записываются иностранными разведками. Представляете каково им было? Ведь невероятно трудно понять смысл сказанного. Невольно приходит на ум выступление нашего полоумного генерального Никиты на трибуне ООН, когда тот стучал каблуком и кричал, что мы ещё покажем вам куськину мать. Тогда не один год враги работали, чтобы понять, что за военную систему придумали эти сумасшедшие русские. И тут история повторяется. Они ведь пару институтов открыли, чтобы разобраться в хитроумной системе ПВО имени Драперовича, то что это должно быть ПВО космического уровня никто из них не сомневался. А Драперовича штаны во все стороны равны! – молодым козлом он пропел последние слова.

– Вот откуда такое трепло рождается? – передёрнулся художник.

– Когда б вы знали, из какого сора/Растут стихи, не ведая стыда./Как жёлтый одуванчик у забора,/Как лопухи и лебеда, – Шансин прочитал стихи Ахматовой, поднял стопку, – за творческие личности, способные украсить наши безрадостные, и даже где-то серые будни.

– Не успели приехать, а уже надоели своей пошлой банальностью, – передёрнулся Драперович.

– Почему банальностью, – шумно возмутился Тарабаркин, – мой восторг твоим творчеством кристально чист. Помню у тебя была картина групповой, так сказать портрет оголённых натурщиц, мне она очень нравилась, особенно название.

– Название так себе, – художник зарделся от похвалы, – ну, «Милые потаскушки», что тут особенного.

– Не уничижай себя, современный постмодернизм должен иметь своих кумиров, тем более у тебя её сразу же купили. В какой галереи она висит?

– В местной бане, – мрачно отмахнулся от него Драперович.

– Опять таки принялся принижать себя и своё творчество, что за пессимизм, баня по уровню посещений, а также по степени просвещения, приравнивается к любому музею, можешь спросить любого министра культуры или образования. Не стоит так недооценивать наши государственные институты, – Тарабаркин говорил настолько серьёзно, что вызвал смятение не только в душе художника, но и Цитатника.

– Кстати, – Санька выловил крупного груздя из банки, кинул его на тарелку, плюхнул сверху ложку сметаны и спросил, – там у тебя есть очень интересный портрет женщины с сиренью, очередная милая потаскушка?

Драперович побледнел, взял вилку, поднялся, не сводя взгляда с упоённо болтавшего Тарабаркина, но Шансин быстро перехватил его руку со словами: – Заткнись, балабол! Цитатник налей воды!

Старик от испуга вместо воды плеснул в стакан водки, протянул художнику.

– Если ты ещё хоть раз... – прошипел Драперович, но увидел стакан, опрокинул, бросил вилку на пол, рухнул на кровать и уткнулся носом в подушку.

– Эх, ты, – Видлен с укоризной посмотрел на Тарабаркина.

– Прости, – поперхнулся Санька, сел рядом с художником, положил ему руку на спину,– я ведь не со зла, а портрет мне очень понравился. Я может так хотел высказать свой восторг. Я может...

– Помолчи, – оборвал его Шансин.


4


«Боже! Как мне хочется работать на благо России!»
Светлый князь Олег Константинович

После Нового года в опохмелившейся стране настал очередной период гона политических деятелей, то есть выборы. В преддверии заветного дня политические страсти страны накалились до предела и стали подниматься в небеса, выше Луны, преобразуясь в космические потоки, отражающиеся от некого вселенского зеркала и ниспадающие на Землю, вселяя в людей безумство, хрустящую лёгкость вафельных костей, безрассудство и чесоточную любовную ломоту к лозунгам, общественным выступлениям, маршам за толерантность и прочим гадостям. Один из лучей пробился через мглистое небо Алтая, упал на сугроб в центре Усуньчака, отскочил футбольным мячиком от бесстыжего в своей белизне снега и влетел в форточку, под которой стоял Тарабаркин, безучастно смоливший цигарку, стараясь не впасть в меланхолию. Первоначально у Саньки щёлкнуло колхозным рубильником в районе затылка, потом на всю мощь прожекторов включилось озарение. Он стал отливать зеленовато-жёлтым как болотная гнилушка на старом пне. Драперович от увиденного с испугом приложил к щеке донышко пустой бутылки, а Шансин дрожащими пальцами включил дополнительный свет в комнате. Осветились дальние углы, Тарабаркин пристально стал вглядываться в них, словно увидел нечто пугающее, свечение его тела медленно угасло, но оставались ещё отблески в глазах. И тут его лицо просветлело, он вскинул голову, радостно заявив:

– Пора приступать к борьбе за справедливость и всеобщее счастье!

– О, о, – взвыл Костя, – я больше пить не могу, а в магазин пусть идёт Володька.

Драперович, не убирая пустую бутылку от лица, зло скосился на Шансина, утробно прорычав неудобоваримое, закрыл глаза.

– Будем организовывать новую политическую партию, – не обращая на них внимания торжественно объявил Тарабаркин. Драперович оторвался от холодного стекла и нехотя собрался идти в магазин, но Саньку уже понесло в потоке мыслей, обломков слов, брызжущей слюны. От возбуждения он рванул на себя дверку гудящей печки, достал оттуда голой рукой горящий уголёк, прикурил и, не замечая дымящихся подпаленных пальцев, кинул уголёк обратно в топку. Комната наполнилась запахом палёной кошачьей шерсти, острым привкусом неминуемой опасности. Косте даже показалось, что запах был дьявольским, из преисподней. Тарабаркина понесло с такой скоростью, что за ним уже было не угнаться. От его бурного потока слов Драперович зарылся в подушки и неожиданно для себя уснул, а Санька как колхозная молотилка выдавал на гора зёрна политической праведности, способной увести континенты, разрушить цивилизации, затмить вселенные.

– Пора заняться реальными делами, пора раздвинуть масштаб нашего мышления. У нас на сегодняшний момент правят посредственности, не видящие дальше своего золотого унитаза, получившие громадную власть, подкреплённую чудовищными ресурсами. Они начинают шалеть от вседозволенности, а безумная пропасть безграмотности пожирает их мелкие благие намерения, они утешают себя дорогими игрушками, не понимая предназначения государства, а оно заключается в одном – служить простому человеку. Поэтому наипервейшая задача для нашей страны, вернее проживающего тут народа, это определиться с национальной идеей. В поисках последней мы блуждаем не один век, по перепутьям и весям. Умудрились потерять уйму народа, спалить бездну средств из казны, заодно присовокупив к потерям собственные медяки, каждый раз оставаясь с горбушкой хлеба да в дранных портках, но гордые собственными победами, которые присвоили себе чужие, ухмыляющиеся личности. Всякий раз находятся у нас ушлые мордовороты, жирно наживающиеся на народных поисках, умыкающие немереные богатства непонятно куда. Нам нужна ясная как день идея, простая как оглобля, но чтобы её невозможно было свернуть в какую-нибудь сторону. Нужны кристально чистые люди, несущие в массы эту идею, дабы в ближайшие годы своротить горы и погрузиться в блаженное расточительство сытой неспешной жизни. У нас жёсткая потребность в непогрешимых личностях, готовых воткнуть эту оглоблю в ненасытное горло чиновников и олигархов, чтобы они как куски мяса на шампуре вертелись куда укажут, чтобы наконец перестали помыкать народом. И заметьте, при этом нужна определённая степень свободы, лёгкость в восприятии нового, бесшабашность, порождающая дерзость, направляющая нас к звёздам.

– Как-то сильно отдаёт демагогией, по моему мы уже это не раз проходили, но каждый раз оказывались в глубокой жо... – не успел Шансин закончить свою мысль, как Тарабаркин возмущённо его оборвал.

– Мнение гнилой интеллигенции нас не сильно волнует, вы ещё в девятнадцатом веке доигрались с революционерами, бросающими налево и направо бомбочки. А потом организовывали выступления в поддержку борцов с самодержавием, коих отправляли отдыхать на царскую каторгу.

Тут встрепенулся старик Цитатник похожий на петуха с насеста.

– Как вы смеете порочить наше славное прошлое?! – хрипло крикнул он.

– Смею и могу, – категорично перебил его Санька, – располагая на это абсолютным правом обманутого вкладчика, растерявшего не только родительский капитал, но и кучу родственников, сгнивших на уже революционерских рудниках, коммунистических лесоповалах, и оросивших собственной кровью не одну стенку. Могу, как человек, которому внушали страх с малых годов, который осязал эту громадную машину красного государства по ломке человеков, до хруста костей, отстукивающих зубами чечётку при виде людей со строгими бесцветными лицами в серых костюмах. Извините, товарищ Видлен Афанасьевич, к вам не приходили интересующиеся? Забыли, где и при каких обстоятельствах сами родились? Вы запамятовали, что ваша семья была в числе первых поселенцев на неподнятой целине? Это когда было? Нет, это не при Брежневе, да не жмурьтесь, вы не кот на печке, а было это в тридцать втором, тогда уже встал вопрос об освоении новых земель. И что ваши партийные начальники надумали, под руководством вождя всех народов, товарищем Сталиным? Ах, опять упустили из виду, напомню, они со средней полосы России выслали свыше пятидесяти тысяч крестьянских семей. Вывезли как уголовников, хоть они и безвинны, в вагонах для перевозки скота, да и были они для нашего тогдашнего правительства скотом. А это почитай свыше четырехсот тысяч человек. Первое переселение на целину, причём русских, потом будут другие народы, это была грандиозная репетиция. Нет, их не судили, на них не заводили обвинительные документы, поэтому они не вошли в уголовную хронику советского государства. А сколько умерло в первый же год твоих братьев и сестер? Младшему, кажется, было всего лишь три года. Вот какая радость ему привалила, от голода и холода, на руках обезумевшей матери, спасибо партии родной за счастливое детство! Вы уже родились, когда ваши родители хоть немного освоились на новом месте. Но их страх перед жерновами этой машины был настолько велик, что они вам привили дикую страсть к классикам марксизма, ленинизма и сталинизма. Они вам внушали, что их никогда не судили, они никогда не были даже свидетелями, потому что свидетелей потом убирали.

– Я, мне, у меня... да было, но это давно и это ни о чём не говорит, – Цитатник сник, опустил голову, сжал руки. Его пробивала мелкая дрожь. Потом он поднял голову и выкрикнул, – великий Сталин войну выиграл!

– Не надо путать народ с псевдо элитами любой окраски, борясь с сухостоем можно вырвать живые побеги. Наш народ великий, вынес на своих плечах столько страданий, создал столько, что весь мир содрогнулся, а ведь сделал бы ещё больше, если бы в него не вливали вёдрами страх, не косили бы талантливых, умных, и... в общем советую мне не перечить, не уподобляйтесь нынешней молодёжи, эдаким диванным эксПерДам, которые сейчас возносят великого кормчего. Не забывайте свою историю, потому что те кто её не помнят, повторяют старые ошибки. И не воспринимайте её однобоко, вредно, спать будете плохо. Не забывайте, что возрождение кровавого кумира происходит на фоне деятельности нашей либеральной общественности, которая подпитывается вражьими голосами, и как ни странно, нашим же действующим правительством. Им нужны такие деятели, чтобы дискредитировать любые демократические порывы в стране, они кивают на этих маргиналов и спрашивают, мол вы этого хотите, получить новых комиссаров, только поющих под дудку из-за бугра? Деятельность правительства создало ситуацию, когда очень большая часть населения живёт в нищете, другая без будущего, про незначительную жиреющую я не говорю. Поэтому многим хочется твёрдой руки, а кто у нас был кремень? Но основное уже забыли, в первую очередь не помнят цену, которую пришлось отдать народу. Невольно хочется привести слова Николая Устрякова, был такой оппонент Сталина, помните как он говорил про вашего вождя и про вашу партию? Конечно нет, вы даже имени такого не знаете, а он ведь в точку попал, за что в своё время был объявлен японским шпионом. Так вот, в целом он писал, что у партии к концу двадцатых годов не осталось ни одного идеолога, ни одного теоретика, ни одного публициста. Ни одного! Поразительно ловкими манёврами, ваш вождь, то есть к тому времени оформившийся партийный диктатор, завершил процесс формальной дереволюционизации, всеобщей мамелюкизации правящего строя. Прощай допотопный... сиречь подлинный революционизм! Да здравствует усердие вместо сердца и цитата вместо головы! Каково?! А ведь наше нынешнее правительство именно такое и есть! Все близстоящие смотрят в рот руководителю, яростно выражая свою приверженность, усердие, с головой набитой лозунгами, лживыми сентенциями, готовыми по мановению верховного бежать сломя голову, при этом не забывая про свой карман. Результат налицо, возник клан неприкасаемых, для которых закон не писан, а конституцию как туалетный листок дежурства можно помять в мгновения ока, под радостный крик, что давно пора, застоялась. И вновь идёт процесс перманентной дероволюционизации, замена демократии на автократию, под мудрым взглядом с экрана, и организованные крики – всё во благо стабильности, пусть нищенской, но всё же. А главное – стабильность верхушки. Но тот же Устряков, как истинный патриот, всегда говорил, что надо обязательно работать на Отечество – строить, лечить, учить... Потому что власть меняется, а Россия остаётся. Вот так! Об этом наш народ не только помнил и помнит, а внутренне осознаёт, поэтому какой бы человек ни был партийной принадлежности, он всегда стоял за свою Родину, чем и пользовались верховные большевики, – как мудрый учитель Тарабаркин смягчился, увидев волнение старика. – Один из чудесных поэтов сказал, что «наши красные матросы, создавая царствие небесное на земле, увлеклись, своевременно не почувствовали, что тешат Сатану». И не стоит в суе произносить его имя. Вы не думайте, я не осуждаю простых коммунистов, они ведь положили свои жизни на благо Отечества, но они также обмануты. Меня всегда удивляла желание наших людей иметь крепкую руку. Я не удивлюсь, если у нас с лёгкостью фокусников переиначат конституцию и утвердят вечного президента, не заметив, как мы вновь окажемся в яме культа одной личности, и не важно какого он цвета, красный, зелёный... хотя чаще, они все серого цвета, самый чудесный, его легко выдать за любой. Например внушить, что серый цвет может быть разных оттенков, объявить всенародный референдум, а потом утвердить. Вы лучше выслушайте меня до конца, потом уж возражайте и цитируйте. Я предлагаю создать партию свободных людей, которым не чуждо, способным с лихой бесшабашностью идти на слом старых устоев, могущих крушить привычное, создавать новое.

– Как я понимаю, ты метишь на место нового идеолога эпохи? – спросил Костя. – Ладно, с этим я могу согласится, твоя кандидатура не столь уж и плоха на фоне наших одиозных личностей прошлых эпох, не говоря про нынешних, но товарищ новый вождь, объясните мне, что такое люди, которым не чуждо.

– Всё! – Тарабаркин задрал нос, поглядывая на Шансина с превосходством нового оракула.

– Повторюсь, мы уже проходили подобное, а которым не чуждо созвучно с Булгаковским Шариковым.

– Не перечь, не придирайся к мелочам, нам необходимо для начала продумать структуру партии. Начать надо с названия.

– Постой, – замахал руками Шансин, – а что делать с идеей, ты её так и не озвучил.

– Для этого создаётся партия, чтобы в бурных дебатах рождалась истина, а в горниле бытового шума она закалялась. Все остальные партии пытались сразу оформить свои взгляды, что приводило их к волюнтаризму, деспотизму, демонизму...

– И онанизму, – неожиданно проснулся Драперович, скинул с себя подушку, поднялся, свесил ноги с кровати, очумело рассматривая вновь рождённого вождя.

– Замечание верное, но это относится уже к стадии старения партии, а сейчас мы молоды, готовы к подвигам, готовы сеять вечное, доброе...

– Выпить у нас ничего не осталось? – художник нещадно тёр свою впалую грудь.

– Дельное предложение! – воскликнул Тарабаркин. – Предлагаю ввести партийные взносы, литр водки с носу или четыре бутылки портвейна.

– Можно вермута, – добавил Драперович.

– Не возражаю, – по барски согласился Санька. – Также я предлагаю сделать председателем нашей партии всем известного художника.

– В Усуньчаке один художник, остальные жопорукие неучи, – ревниво заметил Драперович.

– Тебе и быть председателем!

– Генеральным секретарём!

– Президентом!

– До президента надо ещё дойти, – Тарабаркин принялся мерить шагами комнату, новые горизонты предстали перед ним во всей наготе, от чего он сильно возбудился и жмурился как кот под солнцем.

– А какое название партии? – с интересом спросил Видлен, он тоже оживился, ему нарвились речи Тарабаркина, он уже потянулся за ним.

– Партия свободных людей! – бросил Тарабаркин.

– Избито, – усмехнулся Шансин, – коряво, заштамповано, чистый канцеляризм с прыщавым юношеским запалом.

– Тогда вольных людей, – Санька стал немного паниковать.

– Ага, вольных каменщиков, – сарказм Шансина убивал предложения Тарабаркина, как дихлофос надоедливых мух.

– Вольные, свободные, – заворчал Драперович, – по мне все они распиздяи.

– Гениально! – заорал Тарабаркин. – Броско, точно, прямо в десятку! Распиздяи России! Ведь это политическое будущее нашей многострадальной родины, притихшего народа, измученного очередями, демагогией партийных мракобесов..

– Идиоматические словечки с сексуальным характером не пройдут цензуру. – Костя был неумолим, а Тарабаркин нервно реагировал на каждое его замечание. Он после каждого слова Шансина, метался по комнате, как загнанный в клетку зверь.

– Правильное замечание, товарищ! – неожиданно возбудился Цитатник. – Предлагаю Распиндяи России!

– Видлен Афанасьевич, вы превзошли себя, снимаю шляпу и прочие вещи дабы выразить своё восхищение. Думаю нашему председателю стоит предложить вам какой-нибудь министерский портфель в будущем правительстве.

– Я согласен на министерство пропаганды, – загордился цитатник.

– Отдаёт гебельсовщиной, уймитесь, великий старец, доведёте нас до Нюренберга, – строгость Кости была неумолима.

– С этими господами нам не по пути, я с вами согласен, тогда пусть будет министерство печати, – таким счастливым никто не видел старика Видлена.

– Ой, да бери уж, – тяжело качнул головой Драперович, – только выпить принеси.

– Отлично, я пошёл в магазин, – загадочно улыбнулся Видлен, в его движениях появилась какая-то неторопливость, отражающая собственное величие.

– Колбасы с хлебом возьми, а то опять в пустую, давиться твоей водкой, – заворчал Шансин.

– Не хлебом единым, как говориться, – Цитатник вздёрнул кулак вверх. – Рот фронт, мы не сдаёмся, а эти сволочи не пройдут!

– Хорошо, дело пошло, – Санька сунул руки в карманы штанов, стал раскачиваться на пятках стоптанных туфель, – а секретарём при нашем председателе я предлагаю Шансина Константина, по совместительству пусть ведает ревизионной комиссией, он так много знает, пусть свой нос суёт в нужные для дела бумажки.

– Знаете, что! – вскочил Шансин, но Драперович жалобно попросил его сильно не топать, отдаётся в голове. – И потом, – добавил он, – почему бы не попробовать, корову не проиграешь.

– Я больше боюсь за свою голову.

– Она всё равно у тебя не при делах, тебе сколько раз предлагали уехать из этой страны, чтобы ты нормально жил и по назначению пользовался ею. Так что, давай, попробуй на новой стезе, смотришь, сработает во благо родины, – подхватил Санька, хитро посмеиваясь.

– Ладно, – хмуро согласился Шансин, – шоу кривозубых начинается, покупайте билеты, запасайтесь поп-корном, семечками.

– Не оскверняй светлое, лучше подумай о новом гимне для нашей партии, – Тарабаркин смотрел поверх оконной рамы, видимо уже пред ним предстали проспекты увешанные лозунгами, с идущими наливными женщинами.

– Это не ко мне, – отмахнулся Костя, – вот если развести партийных глистов, пожалуйста.

– Зачем? – брезгливо передёрнулся Драперович.

– Надо же как-то отличать своих от чужих, потом может нам ещё в подполье придётся уходить, а тут такая метка.

– Кончай свои биологические изыски, меня и так тошнит, – у художника зачесалось где-то чуть ниже спины.

– Партийные глисты, это свежо, необычно, хотя немного отталкивает, мы об этом потом поговорим, когда власть к рукам приберём, – деловито сказал Тарабаркин, не отрывая взгляда от окна. – Про гимн я тоже преждевременно заговорил, но вот лозунги нам нужны сейчас. Садись Костя, бери бумагу начнём записывать, пока что будем принимать любые, потом отбросим ненужное. Вот мне в голову пришёл первый лозунг, такой сильный, характерный, отражающий суть нашей партии. Послушайте, как вам, – он вскинул руку в сторону стены и завопил: – Свободу возлияниям!

– Неплохо, – мрачно согласился Шансин, – тогда надо взять и моё: Право на долбопрудство!

– Всем по муссалам! – подхватил Драперович.

– Очумели, – растерялся Тарабаркин, – вы что тут устроили, цирк с кривлянием?

– Любая политическая борьба есть кривляние партий в русле пошлых обещаний, кои не выполняются, – рассмеялся Костя, – а мы любой из вышеупомянутых лозунгов можем легко выполнить.

– Правильно, – одобрил новый председатель партии, – мы должны отвечать за свои слова, а по муссалам, да завсегда.

– Кстати, – Тарабаркин подошёл вплотную к Драперовичу и, глядя ему в глаза, как железный Феликс, спросил, – Володя, какое у вас отчество.

– Ильич, а что?

– Вот это поворот, – присвистнул Шансин, поёжившись.

– Председатель партии «Распиндяи России» Владимир Ильич… Драперович. Ведь правда, лихой поворот истории, – от восхищения у Тарабаркино свело дыхание.

– Первоначально в виде трагедии, а теперь в виде фарса.

– Всё в наших руках, мы должны избежать фарс, нам нужны реальные...

– Сегодня ты об это уже говорил, верно, Владимир Ильич? – Костя склонил голову над хмурым художником. – Поэтому я предлагаю ещё один лозунг: Каждому бобру по дереву, чебаку по червяку!

– Чиновников в общую очередь! – выкрикнул вернувшийся из магазина старик Видлен, потрясая продуктовой сумкой.

– Раз так, – возмутился Тарабаркин, – тогда как вам такой лозунг – Чистую воду в бассейны, крепкую водку на прилавки!

– Верно! – подхватил Костя. – Прекратить эксплуатацию карасей!

– Причём категорично! – живо согласился с ним новый министр печати.

– Таксистам – свежих путан! – новый председатель партии кажется вошёл во вкус. – А также: Вы ответите за всё на свете, за газ и за воду тоже!

– Отлично, смотрите как идёт наша работа, в общем я согласен отвечать за идеологическую составляющую партии, – Тарабаркин был доволен, – поэтому – Всех вперёд, многожелающих в зад!

– Многожёнство в партийные ряды, а жаждующих в зады! – Драперовича трудно было сбить с верного пути.

– Что ж, – утомлённый Костя потёр переносицу, – если про ряды, то ловите: Не испортим скромностью ровные ряды партии!

– Серьёзная заявка на всеобщее благосостояние, – по отечески одобрил его Санька, – а созвучное с этим лозунгом должно звучать примерно так – Мы достигнем всеобщего вопреки настоящему!

– Всех порвать, кому не хватит! – Драперович рванул край рубахи, оголив редкую растительность на груди, чем испугал Тарабаркина, поэтому он сказал ему примирительно, пытаясь усадить на кровать.

– Мощно, хотя нас могу понять превратно, оставим как запасной вариант, – потом он обратился к Цитаткнику. – Министр, налейте председателю, великий мозг начал перегреваться. А нам пора идти во власть, регистрировать партию. Так что не стоит откладывать, питиё пора отставить, кроме председателя, разумеется, и на баррикады.

– Мне кажется, что регистрация дело геморройное, – сомнения стали проникать в душу Шансина, лозунговый запал поутих, уныние от выпитого брало своё.

– Верно, – твёрдо заявил идеолог партии, – для начала нам нужно провести учредительный съезд, что, по сути, мы уже сделали. Дальше – документальное оформление. Решаемо! Не забывайте, когда-то я владел банком. В этом, далеко не забытом Богом месте, у меня было отделение, поэтому остались ещё кое-какие связи, есть доверенные люди, главное нужна идея, а она у нас есть. Так что со мной пойдут Шансин и Цитатник. Председателю тоже есть задание, нам нужно оформить красочные лозунги. Текстовки у тебя уже есть, приступай! Твоё творчество на благо партии и народа!

Они быстро оделись и ушли. Драперович немного посидел, рассматривая беспорядок на столе, потом устало поднялся, пошёл в подвал, где у него остался тент от автомобиля. Он решил, что если его разрезать, то на транспаранты пойдёт в самый раз, а также на различные плакаты.

Как ни странно, а Тарабаркин в самом деле быстро оформил подачу документов. Через знакомых получил временную регистрацию партии, узнал о конкурентах на предстоящих выборах. Неожиданно им оказался местный олигарх, владелец всей местной вино-водочной продукции, лесных заготовок и прочих производств.

– Надо же, – удивился Тарабаркин, – это же мой бывший охранник. Так вот куда уплывали денежки из банка. Этот ворюга был в сговоре с бухгалтером, того, правда, должны были посадить, однако он избежал наказания.

– Каким это образом? – заинтересовался Цитатник.

– Помер, – коротко бросил Санька.

– Печально, – протянул Видлен.

– Не знаю, не знаю, в некоторых случаях это лучший выход из мерзкого положения. Но всё в прошлом, нам надо смотреть вперёд. Да, название конкурирующей партии «Наш дом Алтай». Я бы не сказал, что слишком оригинально, а вот их лозунг мне нравится. «Мы гарантируем крышу каждому жителю Алтая!» Чувствуется размах, падают слова на наши неокрепшие души, а если всё сдобрить продуктовым пакетом, то выборы обеспечены. Васька Чирквякин не мог бы додуматься до такого, у него, наверное, есть свой идеолог, эдакий мыслитель местного разлива.

– Ты про кого говоришь? – не понял Шансин.

– Про бывшего охранника, теперь он глава партии.

– Нам не страшны препоны, мы их порвём во благо партии, которая должна быть в единении с народом! – воинственно заявил Видлен.

– Кажется массы начали пробуждаться от векового сна, – Тарабаркин посмотрел на Цитатника, будто впервые его увидел, – я никогда в вас не сомневался, а теперь вижу, что мои надежды оправдываются. Не зря мы решили отдать вам портфель министра.

– А водку твой охранник делает палёную, – поморщился Шансин, – пенистая, дешёвая, стоимость двух бутылок тянет на пачку яблочного сока, не спроста.

– Всё верно, потому что партия его палёная, воровская, – не понятно чему обрадовался Тарабаркин, и тут он увидел деревянную трибуну на местной площади. Наверное её использовали при проведении местных парадов, а может как приступку для разгрузки автомобилей, трудно сказать, но на Саньку она произвела впечатление. Он забрался на неё и начал вещать о мировых проблемах. Видлен с Костей слегка ошарашено повертели головой, пытаясь понять с какого перепугу их идеолога понесло. Вроде слушателей не было, не считая их двоих, но проходящий люд останавливался, с любопытством разглядывая странных незнакомцев, потом стали собираться, и даже с интересом слушать. Вскоре подтянулись рабочие, служащие, прохожие, шумливой толпой остановились школьники. Мелкотня побежала дальше, а вот старшеклассники с удивлением слушали оратора. Не часто в этих местах появляются такие люди.

– Кто есть вы? – пламенно вопрошал Тарабаркин, протягивая по ленински руку в сторону толпы. И сам же отвечал: – Вы есть народ, которому всё отведено, всё принадлежит, а пользуются этим лишние люди с непомерным алчущим аппетитом. Им мало, они готовы продать вас в рабство, обирая, обманывая, загоняя в тиски кредитов, повышенных платежей и неудержимой нищеты. Пора их остановить, вернуться к нашим корням, поэтому мы формируем партию свободоизлияния, партию простых людей, которым на этих кровососов наплевать. Помните, презрение есть наше оружие против любой несправедливой власти. Вступайте в ряды нашей партии « Распиндяи России». Взнос скромный, четыре портвейна или литр водки, закуска своя. И поверьте, никто не зажилит ваши кровные, мы их выставим на всеобщее обозрение и потребление, мы за равенство. Нам нечего прятать от вас, мы готовы всем делиться, а крохоборов к стенке!

– Верно, пора уже, – завопил рядом стоящий с Цитатником основательно выпивший мужик, – я готов вступить в партию, записывайте меня.

– Если у вас начинается дрожь негодования при каждой несправедливости, то вы мой товарищ. – Цитатник схватил его за руку и стал трясти

– А ты кремень, – довольно хмыкнул бухарик, доставая из-под полы недопитую бутылку водки с уже известной этикеткой, – давай дёрнем.

– Не мои слова, а великого Че, ну то есть Эрнесто Че Гевары.

– На Эрнесту не хватит, тут только по паре глотков на двоих.

– Не стоит беспокоится, его уже убили, – благодушно сказал Видлен.

– Вот суки, – заскрежетал зубами бухарик, – его то за что?

– За справедливость.

– Падлы! – окончательно рассердился мужик, потом дёрнул за рукав Цитатника, – пошли со мной, братишкам покажу.

И утащил Цитатника в проулок посёлка. А Тарабаркин уже закидывал толпу вновь рождёнными лозунгами и призывами: «Воров к ответу! Распиндяи России вперёд! Утопим в гальюнах нечисть Алтая! Нам нужно помнить о нашей истории, в том числе социалистической, нельзя всё огульно выбрасывать в помойное ведро, надо тщательно выбирать крупицы лучшего, заработанное нашими предками!» Одобрение его выступлением было всеобщим. Усталого Саньку, но довольного собой, Шансин с трудом уговорил спуститься с трибуны, где к нему сразу же потянулись люди с вопросами, одобрительно похлопывали по спине, некоторые жали руку. И как только Тарабаркин с Шансиным и новыми апологетами партии скрылись в конце улицы недалеко от дома Драперовича, на площадь выехала патрульная машина милиции. Из неё вывалилось пару осоловелых постовых, они посмотрели с недоумением на серую трибуну, пожали плечами, прошлись вдоль тротуара и уехали.


5


После демонстрации Тарабаркину кто-то прикрутил саморезами к внутренней стороне затылка лампу с абажуром. Теперь она постоянно освещала его нутро, по ночам из ноздрей лился свет, глаза поблёскивали утробным, а если он открывал рот, то становится похож на пещеру Али Бабы. От шурупов сильно разболелась голова, мучился остатки ночи, а на утро пропала лампа и даже желание похмелится, но боль осталась. Тарабаркин сел на кровати, посмотрел на многочисленное сидящее, лежащее, храпящее население комнаты. С трудом сообразил, что это новые члены партии, рухнул на кровать и забылся в тяжёлом сне, обнимая новое знамя свободы и сытой жизни. Оказывается они ночью успели придумать знамя в диагональную полоску, а местная швея быстро его сшила из обрезков меха, шёлка, сатина и прочего подручного материала. Знамя удалось и уже стало местной достопримечательностью, почитаемой всеми пьющими членами партии. А Тарабаркину во сне пришла мысль, что «надо издавать свою газету, свой печатный голос...» Мысль преобразилась в нечто эфемерное, зыбкое, мерцающее. Вдруг она лопнула и он попал на рынок. Его окутало густым облаком разномастных запахов, замешанных на плотной разноголосице. Однако из этого пёстрого потока его чуткое ухо выхватило странный диалог двух мужиков в тугих тулупах.

– Свежие строчки, берите свежие строчки, ещё не залёжанные на газетных мятых колонках, не пропылившиеся на пожелтевших страницах никому ненужных книг. Берите, только что испекли, только что слепили, не пожалеете! Наши писаки лучшие писаки в стране, а журналисты – журналистее перелётных птиц, – кричал один, раскачиваясь с поддоном, заваленным чем-то непонятным.

– Эти откуда? – хмыкнул в бороду другой, сутулый, громадного роста, в жёлтом полушубке и сандалиях на босу ногу.

– С астраханских плавней, видите слегка тиной отдают, не подумайте это не плесень, это ихнее, доморощенное, мужицкое достоинство восстанавливает, стоит только произнести перед голой бабой... продам по рублю за десяток...

– С бабами у меня разговор короткий, для них не стоит лишних слов покупать, пустые траты.

– Так берёшь или будешь рассусоливать? Могу по копейке скинуть.

– Эк хватил, дороговато, да мне надоть с морозцем, с хрустом, а эти ж квёлые, видать заветрились... .

– Окстись, всё сегодняшнее, а с морозцем, пожалте, вот вам архангельские, вот с Нарыма, а это что ни на есть якутские, вот уж где мороз, так мороз, а хрусту, до самых звёзд...

– Хорошо, беру эти... в дупло заверни, выбери по старее... не жадничай! Да побольше крепышей, таких суровых, чтобы как выскочили, так до самых лопаток пробирали. Слово должно быть крепким, смолянистым, основательным...

Тарабаркин встрепыхнулся, сон слетел с него как курица с насеста, но он вновь упал, на этот раз в пустую бездну, лишь обрывок фразы повис в темноте – «Не искушай себя политикой ибо то есть лукавство и обман!»

А небо над ним было цвета мокрых камелий.

К полудню новые члены партии, а также отцы основатели, проснулись почти одновременно. Не успели протереть глаза, как к ним заявилось нечто растопыренное, в лохматой шапке

– Я местный писатель, летописец, архивариус и по совместительству настройщик музыкальных инструментов. Вот принёс вам свой последний труд, можно сказать труд жизни, корпел многие лета над ним.

– Какой он летописец, прихлебатель Васьки, – сердито оборвал его один из новых членов партии.

– Точно, – вставил другой, – это наш настройщик музыкальных инструментов. Для Васьки Чирквякина пишет поганые лозунги, и как его ещё к детям допускают. Пришёл вынюхивать, стукач проклятый.

– О, местная интеллигенция! – воскликнул Тарабаркин, хватая за полу шубейки вошедшего. – Безмерно радует и веселит душу. Вы ещё и настройщик музыкальных инструментов. Похвально.

– Собственно говоря, да, – засмущался писатель, – но в основном балалаек. Хотя больше я люблю писать книги, особенно истории местного края. Так сказать Усуньчак, каков он есть. Хроники и реальность. Вот принёс вам показать новый труд. Одобрите?

– Как поэтично, сколько в этом смысла. Ведь если подумать правильно, то книги как инструмент настройщика, только одни настраивают музыкальный инструмент, другие душу. Хотя есть книги, вводящие нас в состояние низости, тогда надо призывать авторов в рюмочную, где класть с полузасохшего бутерброда шпротину ему на переносицу, хлеб толкать в зубы, выпить стопку и пустой посудой припечатать рыбину, как сургучный штамп на посылке, отправляемой по неизвестному адресу в далёкие леса.

– Не стоит, – настройщик прижал свой опус к груди, – не беспокойтесь попусту, я лучше пойду, может...

– В следующий раз, без сомнения, тогда мы готовы будем вас принять и выслушать, – Санька по отчески приобнял его, потихоньку подтолкнул к двери, – только помните, мы всегда где-то рядом, мы придём к вам, когда вы уже устанете о нас думать. Так и скажите вашему хозяину, мы не устоим ни перед чем, всё возьмём, а с него натурой, как и с вас.

– Может не надо? – взмолился пришедший.

– К сожалению, это уже не вам решать, вы как только переступили порог этого жилища, запустили механизм мирового масштаба, теперь с вас спросится, ждите, – строгим голосом наставлял его Тарабаркин.

Тот заскулил и торопливо спустился с лестницы, выбежав на улицу. Не успели члены партии обсудить пришествие представителя конкурентов, как в комнату ввалился мужик и заявил, что Видлена с Пахомом взяли менты за неразрешённую агитацию.

– Вот и настал их час расплаты! – Вскрикнул Санька резвым утренним петухом. – Вперёд, мои верные соратники, не оставим в беде наших товарищей! Шансин, не забудь портфель с документами, а вы, – он обратился к мелкому белобрысому мужичку с стёганном пальто, – бегите к юристу, скажите, чтобы позвонил в отделение и доходчиво объяснил им, что они зря с нами связались.

Когда они вышли на улицу, то увидели небольшой старый автомобильчик с выдвижной корзиной, поднятой у столба. Рабочие растягивали плакат, на котором яркой краской было написано: «Торговая фирма Долголёт-100, уникальные разработки фармацевтических препаратов для продления жизни. Гарантия сто процентов. Если после приёма наших препаратов вы проживёте меньше ста лет, фирма вернёт деньги.» Тарабаркин остановился и с восхищением произнёс: – Смотрите, какие идеи плещутся в мозгах нашего народа, ведь никому не придёт в голову давать такие гарантии, а наши могут, без зазрения и стыда. Как только возьмём власть в свои руки, этих охламонов надо пристроить к чему-нибудь полезному.

– Если сейчас рядом с нами был бы Цитатник, то он предложил бы их на лесоповал, – заметил Костя.

– Нам не нужен радикализм, надо поступать конструктивно, творческую силу народа в каменные берега общей партийной линии, – твёрдо выдал Тарабаркин и двинулся в сторону милиции. За ним потянулись вновь принятые партийцы, с помятыми лицами истинных эпигонов вождя.

– Господи, ну почему все вожди так похожи друг на друга? – вздохнул Шансин и побрёл за всеми.


6


Сержант Иннокентий Горемыко, в просторечии Кеша, был романтичным человеком, склонным к воздушным мечтаниям, особенно, когда перед ним была еда. В это утро, сменив дежурного по отделению, он отправился принять второй завтрак. Мероприятие необычной важности в размеренной жизни молодого милиционера с широкими щеками, небольшим животиком, круглым лицом с чудным носом картофелиной. Преддверие второго завтрака было самым щемящим временем дня, от него веяло чужим аристократизмом, размытым видениями некой потусторонней жизни с другого континента в ином обществе. Кеша смутно подозревал, что далёкое общество должно быть высшим, на этом его фантазия начинала буксовать, пытаясь опереться на обрывки зарубежных фильмов. Однако большее удовольствие он получал от второго завтрака только за небольшим столиком в конце узкого коридорчика перед решётками двух камер предварительного заключения. Тогда он мнил себя настоящим американским шерифом, поглощающим немереные тонны сосисок и пива, чувствуя спиной жадные взгляды временно задержанных, обостряющее собственное величие и аппетит. К сожалению, в последнее время таковые посетители были крайне редки, а без их вздохов, иногда комментариев, Иннокентию кусок не лез в горло, не второй завтрак, а жалкая сухомятка на привокзальном перроне. В это утро, увидев в дежурном журнале, что ночью к ним поступили два субъекта, Горемыко возликовал. Шкала настроения прыгнула высоко вверх. Он с блаженством достал тонкие ломтики холодного мяса, зелень, несколько кусков сыра, банку со специями, майонез с кетчупом, а также приличных размеров батон, разложил их на столе и принялся собирать заветный бутерброд по имени Кинг. Потом из сумки вытащил затёртый, но надёжный термос с зерновым кофе и пошёл к заветному месту, где второй завтрак приобретёт крепкий жизненный смысл. За решёткой на двух скамьях лежали скрюченные фигуры неизвестных. Когда он шумно стал выставлять на стол свою снедь, задержанные зашевелились, поднялись. Одного Кеша сразу узнал, это был завсегдатай их заведения, скандалист, шумный алкоголик Пахом из посёлка Манькин-Аил, другой незнакомый – аккуратненький старичок. Пахом глянул мутным глазом на Кешу, бросил своё обычное «мироед пожаловал» и вновь завалился спать. А старичок подошёл к прутьям, поправил воротничок рубашки, кашлянул и представился:

– Видлен Афанасьевич, будущий министр печати, а ныне активный помощник баллотирующегося в депутаты товарища Драперовича.

Горемыко ошалело посмотрел на старичка, подумав, что давно к ним чокнутые не поступали, отодвинул стул и сел спиной к прутьям камеры.

– Вы, товарищ милиционер, зря меня игнорируете. Помните, внимание наших стражей – залог успеха общества, – Цитатник сглотнул слюну, увидев громадный бутерброд, а уж когда Кеша открыл термос с кофе, у Видлена замутилось в голове и его словесный ветер вырвался на просторы.

– Вы, наверное, забыли главный лозунг нашей милиции, которая нас бережёт, а именно – чутко относится к жалобам и заявлениям трудящихся!

– Вот гнида, – беззлобно проговорил Кеша, поглядывая на вытекающий майонез из бутерброда.

– Участковый уполномоченный! Постоянно опирайся в своей работе на помощь общественности! – не унимался старик.

Горемыко поёжился, с сожалением положил булку на стол, налил кофе, это ещё больше возбудило задержанного.

– Отличник – опора начальника в решении служебно-оперативных задач! – голосом диктора уже вещал Видлен, но Горемыко так легко было не сломать, он даже не повёл ухом, а твёрдой рукой направил верхушку бутерброда в рот. Тогда Цитатник решил обратиться к классическим лозунгам братского Китая, как известно, люди, проживающие на данной территории, знали толк в еде, её приготовлении, а также в утилизации.

– Помни, товарищ! Твой желудок – это небольшая фабрика по производству натурального удобрения! – после таких слов рука милиционера застыла с поднятой едой, он медленно повернулся, пытаясь вникнуть в смысл выброшенного лозунга. В Кешу забралось сомнение, а не издевается ли над ним этот сухой стручок?

– Нет на свете краше птицы, чем свиная колбаса! – старик уже выдавал лозунги в стиле рэпа.

«Как же мне его заткнуть?» – уныло повисло кривым вопросом в организме Горемыко.

– Работник милиции! Зорко охраняй народное достояние, это твой свинячий э-э-э священный долг! – Цитатник стал выдыхаться, сбиваться, что вселило надежду в милиционера, но Видлен просто так не сдавался. –Уголовный розыск – передний край преступности э-э-э борьбы с преступностью!

В это время бушующей стихией в отделение влетел Санька Тарабаркин со товарищи. Он не останавливаясь, стремительно ворвался в коридор, где Горемыко пытался откусить кусок вожделенного яства.

– Как я вижу на лицо грубейшее нарушение конституции! – заявил подошедший к милиционеру Тарабаркин, указав пальцем на термос. – Вы хоть осознаёте меру ответственности происшедшего? – но Горемыко не мог оторвать взгляда от злосчастного будерброда, его переклинило. Кеша лишь вздёргивал брови, словно пытался спугнуть это незапланированное нашествие говорунов, но всё было тщетно, Саньку уже несло по всем пунктам кодекса от уголовного, административного до кодекса чести.

– Вы хоть обратили внимание, что взяли не вора, не бродягу, а ветерана коммунистических маёвок, демонстраций, не говоря уже о субботниках. Я могу это рассматривать только как вопиющее попирание свободы слова. Хочу вас предупредить, что после выборов, которые я без сомнения выиграю, я как представитель новой партии, распущу к чёртовой матери всю вашу милицию. Вас выметут грязным веником на улицу! – Тарабаркин уже навис над милиционером, вырвал у него бутерброд и грозно потребовал:

– Ключи!

– Сила милиции – в её связи с народом! –обрадовался Видлен

– Да, – подхватил Драперович, – и эта связь будет многосторонней. Кого-то поимеют вышестоящие органы за превышение власти.

– Начнут с вас, – строго ткнул пальцем в китель сержанта Костя. Видлен же выскочил радостным щенком из камеры, и принялся без меры изливать свой восторг освобождения, обнимая всех под руку попавшихся. На последок даже успел ткнуться в китель милиционера и поблагодарить за службу.

На улице их ждала толпа сочувствующих. Новость, что новая партия идёт брать отделение милиции облетела посёлок вмиг. Когда Тарабаркин с Видленом вышли на крыльцо по улице пронесся радостный возглас. Пахома с Цитатником подняли на руки и понесли на площадь, где водрузили на трибуну в ожидании откровений. Пахом коротко матюгнулся, сгорбился и спешно слез вниз, где тут же затерялся среди своих корешей. Видлен же с горящими глазами припал к трибуне и начал вещать.

– Нас не сломить! Нас не купить! – толпа колыхнулась выдавая одобрение говорившему. – Грядёт новый мир, новые порядки!

– О, опять вас понесло, – обратился Шансин к Тарабаркину, – вы что, по одной бумажке выступаете?

– Нет, у нас разные платформы, – заверил его Санька.

– Они только примыкают друг к другу, можно сказать, остановок не будет, одно переходит в другое, а результат всё равно будет один, – недоверие не покидало Костю.

– Мне хочется, товарищи, вспомнить замечательные слова наших пламенных революционеров, – Видлен оседлал своего конька и, по всей видимости, не собирался с него слазать. – В первую очередь товарища Мартина Лациса, верного соратника и правой руки Феликса Эдмундовича Дзержинского.

– Вот и Эдмундовича вспомнили, – передёрнулся Шансин, делая ударение на «о».

– Товарищ Лацис говорил, – не унимался Цитатник – Для нас нет и не может быть старых устоев морали и «гуманности»... Наша мораль новая, наша гуманность абсолютная... Нам всё разрешено... Только полная смерть старого мира избавит нас от возрождения старых шакалов, с которыми мы миндальничаем и никак не можем кончить раз и навсегда.

– Правильно! – закричали в толпе.

– Надоели эти кровопийцы!

– Бандиты присосались к власти! Долой олигархов!

– Верно! – ещё больше воодушевился Видлен. – Я также хочу вспомнить слова нашего Ильича, когда он беседовал с буржуйским журналистом. Он говорил, что видит единственное решение в том, чтобы угроза массового террора способствовала распространению ужаса и вынудила их, то есть буржуазию и высшие классы, бежать.

– Гнать их в три шеи!

– К стенке паршивых гнид!

– Сейчас в самое время вспомнить Сталина, – Шансин совсем сник.

– Сталина на них нет! – словно кто-то услышал слова Кости, но на трибуну уже выскочил Тарабаркин. Он вытаращил глаза, дёрнул себя за бородку, отодвинув Цитатника, и стал зажигать народ.

– Наши товарищи пострадали от нынешнего режима, их заточили в темницу, но они себя показали достойными людьми. Мы можем ими гордиться, – толпа разразилась аплодисментами. Цитатник, выглядывая из-за спины Тарабаркина, складывал руки в условном рукопожатии, а окружающие Пахома дружески толкали его под бока. Но Санька решил на этом не останавливаться.

– Наш народ прошёл славный путь свершений, гениальных достижений, но нас всех обманули, всё отняли. А теперь спрашивается кто это сделал, и ответ очевиден, ведь все руководители это бывшие коммунистические и комсомольские функционеры. Даже наши обожравшиеся олигархи многие из комсомольцев, об надо помнить, чтобы при создании новой партии, новой идеологии нам взять только лучшее, а вредное решительно ампутировать как болезненный негодный орган.

– Давайте всем мироедам яйца отрежем! – предложил конопатый здоровяк в шубе, стоявший в первом ряду.

– Можно, конечно и отрезать, но как бы не ошибиться, – по-ленински сощурившись, посмотрел на него Тарабаркин.

– Ничего страшного, зовите меня, я знаете скольких бычков охолостил, а про свиней вообще молчу.

– Верно заметил товарищ, нам нужны решительные меры, но продуманные, как бы своих не порезать, не говоря уже про невинных.

– Потом разберёмся, – загоготал здоровяк.

– И тогда будет поздно, – остановил его Тарабаркин, – я ещё раз вам говорю, нам не стоит повторять ошибки прошлой власти. Нам нужны новые пути, новые подходы. Поэтому я предлагаю всем вступать в ряды нашей партии свободных людей, партии «Распиндяи России». Отрицанием их порядков, бесцензурное общение, вольность во взглядах приведёт нас к правильным поступкам и позволит скинуть ярмо захребетников.

Нам навязывают свои бредовые конструкции, накладывают их, впечатывают в живой народ через газеты, телевидение, радио. А потом по прошествии времени будут сидеть на диванах с девицами, смотреть как на улице хлещет кровище и вновь будут рассуждать о том, что их мысль была верна, идея превосходна, кровожадный вождь был душкой, а вот быдло народ не понял их, не принял благих намерений, потому что не по плечу ему такая дармовая благость. Наши политики живут призрачными идеями, не понимая, что ими правят призраки, не осознавая, что призрак есть искушение, есть зло! И это зло тянет нас всех в бездну, зло обряженное в цветастые одежды псевдоправды, то есть лжи, заманчиво гремит колокольцами, проникает нас, отравляет души, утаскивая в бездну.

Тарабаркин говорил ещё с полчаса и всё об одном же, пока Пахом со товарищами не спросили его, куда сдавать партийные взносы, гремя солидными авоськами с вермутом и водкой. Решили пока собраться на квартире председателя партии Драперовича Владимира Ильича.

Жизнь многогранна в своих действиях, протекающих плотным потоком в коротком промежутке времени, но нам трудно воспринимать всё в целостной картине, и лишь по прошествии мы узнаём о событиях, прошедших совсем рядом с вами. Так и в этот раз, в этой временной точке в милицию приехал майор начальник отделения с местным бандитом Васькой Чирквякиным, главой партии «Наш дом Алтай». Они выслушали сбивчивый рассказ сержанта Горемыки, после чего Василий подвёл черту, обращаясь к майору.

– Ты понял, когда они возьмут власть, они не только выкинут нас на помойку, но ещё и поимеют, – Чирквякин нервничал, скалился, сжимая кулаки.

– Как так? – не понял начальник отделения.

– В извращённой форме, – пояснил бандит, кандидат в депутаты. – Поэтому бери всех своих охламонов, да отлавливай этих идиотов.

– А может что-нибудь по существенней?

– Да, ты прав, сами разберёмся, – Чирквякин потянул за погон начальника, зло выплёвывая ему в лицо слова со слюной, – не спите, потом по полной спрошу. Будешь уродом на вокзале в банку стучать, копейки собирать. Понял?!


7


Сей час, сей, сей, засевай этот час, воскуряй смоляные палочки событий, относящих лёгкий дымок наших душ для других миров, где этот дым сложится в чудодейственные костры неведомых праздников и непонятных богов... дымок, отдающий новыми запахами и красками... а какие могут быть краски в других мирах, а может быть там не столько краски, сколько наше видение расширяется, или ссужается, смешиваясь в неведомые спектры, и тогда мир становиться другим... а может краски остаются, но наше нутро начинает их воспринимать совершенно по иному, сносит чуткий ветер все цвета в сторону запахов и вот они не только блистают, но и чудотворно пахнут, исцеляя наше существо, а иные... отравляют, рождают ужасы, монстров из наших снов, которые на утро становятся тварными... Пока Тарабаркин и сотоварищи готовили как минимум районную революцию, Георгий Илларионович лежал среди подушек, ощущая забытую батонную твёрдость между ног, а у себя под боком мягкую тёплую необъятность женского тела вдовушки, говорливой и жадной до ласк. Она трепетно лечила полковника бодрящими травами, прикладывала к груди больного тряпицы, пропитанные ароматными возбуждающими составами, а потом старательно разогревала собственным телом. Её напористая пульсирующая жадность обволокла полковника, а чарующий мягкий голос уводил за молочную завесу забвения. Илларионович погрузился в такие райские кущи, что потерял себя, а про простуду, эту драную уличную кошку, окончательно забыл. Так продолжалось без перерыва почти три дня, но на четвёртый выдалось пронзительно чистое утро и полковник услышал петуха. Тот не кукарекал по обыкновению, а выл, вытягивая унылым протяжным голосом словно тяжёлый кобель на цепи, отчего куры в испуге забились по углам и стали нести солёные огурцы. Удручающая картина на мгновение предстала перед Георгием Илларионовичем, но он успел разглядеть столько деталей, особенно его удивили пупыристые овощи, открытый большой рот вдовушки, издающий сиплые звуки. Тогда полковнику кто-то шепнул на ухо, что его опоили дурманящими травами. Он вскочил, выпучил глаза, сорвал штаны, висящие на рядом стоящим стуле, спешно их натянул, стараясь не смотреть на раскинутое на подушках обнажённое тело, и босиком выскочил на крыльцо. Рядом со старыми ступеньками сидел блохастый кобель с обрубленным хвостом. Позвякивая цепью, он смотрел на полковника с ухмылкой пропойцы, морщил нос, показывая клыки, но не успел полковник на него выругаться, как пёс неожиданно прохрипел.

– Что, вырвался? – полковник чуть не свалился с крыльца, сплюнул, потёр глаза, но пёс кашлянул, прочистил горло и уже чистым голосом спросил:

– Сам удивляюсь, отчего меня пробило на речь, но одно могу тебе сказать, беги, пока не одурел окончательно, а то греметь тебе цепью до конца жизни как мне.

Полковник подпрыгнул на месте, гикнул молодым гайдуком, и кинулся к «Запорожцу», припорошенному снегом, как рождественский кулич. Рванул дверь, уселся на холодное кресло, перекрестился и крутанул ключ зажигания. Машина утробно рыкнула, но со второго разу завелась. Пёс залаял, дёргая цепь. Полковнику почудилось, что в этом лае слышны слова, то ли барбос просил сигарет, то ли выпить, но Илларионович нажал на педаль и собачьи стенания утонули в выхлопных газах, смешанных с хлопьями снега, летящих из-под колёс.

В дом Драперовича он влетел как разъярённая фурия, раскидывая бутылки, спотыкаясь о тела спящих партийцев на полу. Наконец добрался до кровати, где покоилось тело главного идеолога новой партии. Тарабаркин, сладко обнимая знамя будущей совести страны, просматривал во сне апрельские тезисы предстоящего съезда, поэтому долго не мог придти в себя, пока полковник, категорично не заявил, что он больше не будет их ждать, а через десять минут отбывает обратно в родимую квартиру. Вид у полковника был внушительный, в одной майке, босиком, в волосах торчали перья, а голос был подобен Иерихонской трубе. «Выздоровел!», – ударило кузнечным молотом в мозг Тарабаркину, он окончательно протрезвел, встрепенулся, от охватившего его ужаса начал заикаться, однако перед этим успел сказать, что за десять минут соберуться. Полковник бросил его обратно на подушки, пригрозил высунувшемуся из-под кровати Цитатнику, выскочил на улицу.

В жуткой суматохе они собрали свои вещички, упаковали Драперовича с его нетленной, но закопчённой картиной и уже через двенадцать минут выезжали из Усуньчака. Полковник, не отрываясь от лобового стекла, жал на «гашетку» своего железного друга до самого моста через Бию. Там он остановился и попросил выделить ему одежды, а то больно зябко ехать в одной майке да босиком.

А в это время к бывшему дому Драперовича, где однопартийцы досматривали сладкие сны о светлом будущем, пришли тёмные личности бить конкурентов. Это были рядовые «домушники», а присланы они были лидером партии «Наш дом Алтай» с благой мыслью, чтобы не было недоразумений на предстоящих выборах, кои должны состоятся на следующий день.

По окончании выборов в местной газете были опубликованы результаты. Ничего необычного там не было, как и предполагало население, первым вышли на финишную прямую «домушники» с Чирквякиным, а вот вторыми оказалась партия «Распиндяи России». Данное обстоятельство велено было не обсуждать во всяких средствах, а замять для благополучия района и спокойствия страны. Об этом наши деятели так и не узнали, а ведь, если подумать, да пораскинуть мозгами, ведь судьба России могла бы измениться. Думаю многие проголосовали бы за «Распиндяев России»!



Расстрел без права переписки


«...ибо огрубело сердце людей сих,
и ушами с трудом слышат,
и глаза свои сомкнули...»
Евангелие от Матфея 13 стих 15

«Уж никогда не сговориться
с возникшими в эпоху смут»
Игорь Северянин

Пролетели девяностые годы как лихоманка человека, метущегося в бреду и горячке, пролетели, коснулись крылом лихолетья, разрухи, грабежей на всех уровнях и горячей отрыжки от новой правды, вперемешку с человеческой кровью, обильно пролившейся в череде войн. В остывающих нулевых, после горячих девяностых, умер полковник Георгий Илларионович Петлин. Хоронили его всем районом, пришло уйма народу, не только старых, но и молодых. Немало было сказано о его честности, порядочности, удивительной принципиальности и смелости. Оказалось, стольким людям он помог, что некоторым даже десятка жизней не хватило бы на такие дела.

После его смерти, как-то иссох старик Видлен, сник, перестал наш Цитатник читать классиков революции, занялся тихой охотой на грибы, пропадая неделями в лесу, потом обжился на каком-то затерянном среди леса дорожном полустанке у горячей молодухи, и больше о нём никто ничего не слышал.

Костя Шансин стал получать разнообразные научные гранты, работая в основном за рубежом, раз в год меняя страны, как похотливая красавица нижнее бельё. Он не смог вынести происходящего в большой Академии наук, её поставили на голодный паёк, обобрали, кинули тряпочку для прикрытия стыда, назвав пафосно – научное руководство, хотя реально во главе Академии поставили бухгалтера со стеклянными глазами и «по детски подрезанной наглой чёлкой». А чтобы окончательно её унизить, слили с двумя Академиями внешне похожими на научные учреждения – медицинских и сельхоз наук, что без сомнения привело к падению уровня в целом всей Академии. Никто до сих пор не отменил усреднение. Поэтому Шансин не смог этого перенести, подался в странствия.

Драперович от тоски и невыраженной творческой силы, спился, попал в психиатрическую больницу в ту же палату, где обитали Георгий Илларионович с Цитатником. Пациент Сталин взял над ним шефство, но Драперович любил поспать в будке у философа.

Тарабаркин устроился заведующим складом, стал вести размеренный образ жизни, почти не отрываясь от семьи, но в промежутках между работой и семьёй за кружкой пива, его пробивало на невероятные истории, за что он был любим в одной захудалой рюмочной, где собиралась бывшая техническая интеллигенция, в основном уволенные инженера с авиационного завода имени известного пилота.

Пролетели девяностые...

Не дай Бог, чтобы они повторились...

А Тарабаркину долго снился один и тот же сон, где он ложился под грубое шерстяное одеяло, пытаясь укрыться от душевных терзаний, когда когтистые лапы отчаяния слабнут, и ему казалось, что он способен вырваться в туманную действительность по ту сторону сознания. В этот мгновение Санька предвкушал тихую свободу, но как всегда приходил другой Сон, пахнущий весенней сливой, в старой порванной рубахе, парусиновых штанах с бутылкой плотоядного вина. Он, кряхтя, сутулясь, пришептывая и поправляя край одеяла, приседал на край лежанки, раскрывал потрепанную книгу все на той же странице, где Тарабаркин брёл по крошеву осеннего снега, смешанного с жирной глиной и пожелтевшими листьями берез, проваливаясь в студеную воду рытвин, в холщовой рубахе, босой, с отощавшим щенком за пазухой и душой изъеденной одиночеством…




[1] (вернуться) Окончание. Начало Крещатик №89.




Назад
Содержание
Дальше