| В ГОСТЯХ У «КРЕЩАТИКА» ЛИТЕРАТУРНЫЙ ПОРТАЛ РОССИЙСКИХ НЕМЦЕВ / ПРОЗА | Выпуск 90 |
А ЛЯ РЮСС
Когда я хочу почувствовать себя хоть немного русской, я иду в турецкий магазин. Купить семечек. Хотя турки их сильно пересаливают. Но на безрыбьи и рак рыбa. Лучше всего, конечно, чёрные или полосатые семечки, что появились в отделе экзотических продуктов одного из магазинов низких цен – только, пожалуйста, без соли. Турецкий лимонад по вкусу тоже слегка напоминает прежний русский. Как, кстати, и австрийская газировка «Альмдудлер». Это я поняла уже давно, съездив в отпуск в Австрию. Первый глоток «Альмдудлера» катапультировал меня прямёхонько в детство. Сегодня, правда, так уже не получается.
Когда душа просит чего-то русского, можно ещё пойти в турецкую булочную, заказать там колечки с фаршем («ачма» или «ачме») и есть их, запивая великолепным чёрным чаем. Пусть отдалённо, но они напоминают выпечку из Казахстана и Омска – треугольные беляши с фаршем из ягнятины. Турки, как и русские, заваривают крепкий чай и разбавляют его кипятком. Айран напоминает о Средней Азии, хотя вкус у кумыса другой.
Когда хочу почувствовать себя русской, я иду на концерт Горана Бреговича или слушаю «балкан-поп». Кассета, что есть у меня в сотнях вариаций с одной и той же песней, звучит по-славянски так, что заставляет моё сердце биться сильнее. И пусть это музыка горного, а не степного народа – она похожа на русскую.
Когда я хочу почувствовать себя чуть-чуть русской, я еду в Польшу. Некоторые сёла в Польше настолько отличаются от всего того, что есть в Германии, настолько минимально упорядочены, что этого достаточно, чтобы ощутить себя русской: сады и огороды вокруг деревянных домиков, дикая поросль цветов, а перед домом – скамейка. Да и сами цветы какие-то более восточные.
Когда я хочу почувствовать себя немного русской, я отправляюсь в Барселону, где стоит только закрыть глаза и прислушаться к каталанскому. В первый момент обрывистость и гортанность языка слегка напоминает русскую речь. Но только в первый момент. И лишь слегка.
Когда я хочу почувствовать себя русской, еду в Швецию или Норвегию полюбоваться берёзками. Или снегом.
И только в Россию я не еду, потому что там чувствую себя до кончиков ногтей немкой и безмерно чужой. До такой степени чужой, что это разрывает мне сердце.
ОСТОРОЖНО, РУСАК!
Она увидела его под убогим навесом вокзала провинциального городишки. Он стоял с сигаретой в одной руке и бутылкой пива в другой. Заговорив с ним, – речь шла о каком-то пустяке – она сразу определила, что он оттуда. Но не хотела рубить с плеча – не хотела, чтобы получилось как обухом по голове:
«А ты, ты откуда?»
Они перекинулись парой фраз, прежде чем она, как бы случайно, упомянула своё имя.
«Меня Ольга зовут, а тебя?» Его звали Вальдемаром. Молодой щуплый парень с синими, как озёра, глазами, обрамлёнными густыми ресницами. Если молодого парня зовут Вальдемаром, никаких сомнений: осторожно, русак! Она спросила его по-русски: «А в России – ты откуда?» После этого вопроса говорить стало легче – откуда и куда, зачем и почему.
«А в детстве тебя называли Владимиром?»
«Нет, меня всегда, с самого начала звали так – Вальдемар. Владимир – это мой отец».
Они немного поболтали, потом он вдруг сказал: «В случае чего – я церемониться не стану. В такие игры я не играю».
Переход на зимнее время в это воскресенье подарил им целый час. Они разговаривали, смешивая немецкий и русский. Когда не находилось нужного слова в одном языке, перескакивали на другой и прекрасно понимали друг друга.
«Вообще-то я уже успокоился. Ко мне больше никто не лезет. Они меня знают. В случае чего, я церемониться не стану, – сказал он снова, – и родители, и братья меня знают. Полицейские тоже. Они знают, что будет, если они тронут меня или мою семью».
Она взглянула на его жёлтые от никотина пальцы, на разношенные светлые кроссовки, на бутылку пильзенского пива в левой руке и почувствовала, что никакой опасности от него не исходит. Жёсткие слова совсем не шли к его узкому лицу, да и волосы были слишком длинными для того, кто бьёт, не моргнув глазом. Но в его взгляде было что-то, говорившее о крайней решимости. И ещё эта горькая складка в уголке рта. Вполне можно себе представить, что он, в случае чего, может дать сдачу. Он заметил её взгляд и стал оправдываться за алкоголь средь белого дня: у отца был день рождения, они отмечали, немного выпили. Отец так и не нашёл работы. Все двадцать лет, что они здесь, его никуда не брали – для той работы, что ему предлагали, у него была слишком высокая квалификация. «Знакомая песня, – подумала Ольга. – К сожалению, человеческое достоинство в этой стране начинается там, где зарабатывают много денег. Если работу теряют», достоинство заканчивается.
«Но у меня, – подчеркнул Вальдемар, – у меня есть работа. С тех пор, как я из деревни перебрался в районный город. И у меня есть своя квартира, маленькая, в старом доме, но своя». Хотел сказать, что он не бездельник, не бомж, несмотря на бутылку пива в воскресенье днём. И его начальница – «моя шэффа», выразился он, тоже хорошо его знает. Знает, на что он способен, как с ним обращаться. В случае чего.
Неожиданно к ним подошла старушка, божий одуванчик до плеча Ольге – чепец на голове, усохшая совсем.
«Ты, сынок, – Дима?» – спросила она по-русски. По белому чепцу на голове можно было определить, что она менонитка, набожная бабуля по дороге куда-то или уже у цели. Может быть, некий Дима должен был её встретить. Она услышала русскую речь, и решила попытать счастья. С недоверием глянула на бутылку пива:
– Ты, сынок, – Дима?
– Нет, я Вова, – ответил он вежливо.
Вова – Володя – Вальдемар.
Вова-Володя, так Ольга называла в детстве двоюродного брата. Это звучало тепло и доверительно. Детство в Советском Союзе... В парке пахло барбарисками и ванильным напитком. Вспомнился мультик «Ну, погоди!» с волком и зайцем, «секретики» из пёстрых фантиков под стеклом, присыпанных землёй.
– Слушайте, в такие игры я не играю, – сказал Вова. Он давно уже ни во что не играет, в девять с небольшим приехал в Германию, и детство закончилось. Разом. А новая жизнь, к которой так стремились, к сожалению, не началась. За двадцать с лишним лет так и не началась.
То ощущение, что ты вдруг больше не ребёнок, Ольга тоже хорошо помнила. Но только её жизненный опыт был более мягким. Она приехала ещё до первой волны, когда переселенцев было не так уж много. Она не была свидетельницей того, как учительница сломала руку ученику. Она не стояла перед толпой враждебно настроенных мальчишек, не отбивалась от них, пуская в ход кулаки, ей не надо было выносить ежедневные оскорбления на школьном дворе: «Ты, русская свинья, убирайся, откуда приехал!» Единственное спасение – другие русаки, то есть русские. Вместе мы сила. Но не всегда можно быть в стае, иногда ты идёшь один, и тогда они настигают тебя. Если ты мал, беги. Если мал да удал, бейся. До конца.
Ольга не помнила, как они заговорили о прошлом. Обо всём, что случилось во время войны и после неё. Обо всём, что рассказала Вальдемару бабушка до того, как её пожрал рак. Он так и сказал: её рак пожрал. Слишком рано». И коснулся необычных бабушкиных рассказов-сказок: «Когда Генрих, мой муж, вернулся из Трудармии, я его не узнала, а вот моя свекровь – да, она бросилась сыну навстречу. А наш собственный сынок, он тогда был ещё очень мал, он от Генриха просто убежал. Мы Генриха в сарае в цинковом корыте отскребали от грязи, только потом в дом пустили. Одежду во дворе сожгли. Раньше мой Генрих был работящим, всегда весёлым, за словом в карман не лез, все маслобойки в селе конструировал он. Он мог построить всё, что придумывал. А вот позже, после трудармии, он только смотрел в потолок, бродил по дому как привидение, ничего не говорил, только ночью плакал и от этого просыпался. А заснуть мог только тогда, когда под подушкой лежал кусок хлеба. Кусок чёрствого хлеба. Только тогда он мог спокойно закрыть глаза».
Это были монологи бабы Эммы о лишениях, вечных унижениях, голоде и потерях. Она рассказывала так, что кровь стыла в жилах. Безучастно, как будто не она всё это пережила. Как будто её там не было. Но фразы и картины проникали в сердце слушателя и оставались там. Такие воспоминания оседают в душах тех, кто выслушивает. Кто не уходит из комнаты, махнув рукой: «Ах, мама, оставь, всё быльём поросло».
Внук слушал внимательно и впитывал в себя каждое слово необычных бабушкиных «сказок». И хотя бабушка пропускала то, что не было предназначено для детских ушей, всё это незаметно оставалось меж строк и проникало в детскую голову. А потом на школьном дворе: ты, русская свинья! И вскинутые навстречу кулаки.
Да, он знает истории своей бабушки, знает их все, но не говорит об этом. Ни с кем. Никогда. А с кем говорить? С приятелями? Братьями? С маленькой сестрёнкой, которая родилась уже в Германии?
«Всё это у меня здесь, – сказал он, показав на свою голову. – Заперто. Не выскочит».
Нет, Вова ничего не расскажет. Пусть уж лучше говорят кулаки. Как тогда, в автобусе. Он хотел уступить место беременной женщине. Так положено, так его воспитали. «Но здешние пацаны, они бессовестные». И вот один парень в серой толстовке, сопляк ещё, подлетел и чуть не плюхнулся на свободное место. Вальдемар хотел его отогнать, а тот – хвать за нож. Вальдемар защищался голой рукой, и нож проткнул ладонь насквозь.
«Сейчас я могу уже двигать рукой, – говорит он и демонстрирует её подвижность, шевеля пальцами, – но заживало долго. Уже работает процентов на 85. И то хорошо». Естественно, что атаку отбивал правой рукой, она и пострадала – для правши плоховато.
То, что случилось потом, произошло мгновенно. Вальдемар потерял контроль над собой. Напал на того, в толстовке, поволок его по автобусу и лупил, пока тот не перестал двигаться. Сломал ему руку и ногу.
Когда появилась полиция, не сразу поняли, кто нападающий, кто жертва, – шофёр автобуса всё разъяснил. Он-то всё видел. Так как Вальдемар защищал себя и женщину, обошлось без уголовного наказания. А того, в толстовке, засадили за решётку. Три года получил. Уже отсидел и вышел. Вальдемар видел, как он с приятелями снова расхаживает по городу. Но Вальдемара они не трогают, обходят за километр. Они его знают. Знают, на что он способен.
Им снова помешали. Подъехала машина, которая должна была забрать Ольгу. Вове тоже было пора – надо помочь другу собрать шкаф. Они поспешно распрощались. Слишком поспешно. Ничем не обменялись. Случайное знакомство в пути.
В машине, идущей в Дюссельдорф, она прижалась лбом к холодному стеклу. В голове вертелись фразы их разговора. Машина ехала по земле Северный Рейн – Вестфалия, радио было настроено на 1LIVE. Спортивные новости, сообщения о пробках, потом хиты восьмидесятых, хиты девяностых и современные песни. Ольга думала о том, что они сказали друг другу и о том, что могли бы ещё сказать.
Он вёл себя мужественно в автобусе, отбив голой рукой ножевую атаку. А вот Ольга могла бы так, в случае чего? Без оглядки на потери. Тренируйся, сколько хочешь, но лишь когда на тебя действительно нападут, выяснится, как ты устроен. Насколько ты без тормозов и сможешь ли дойти до крайности. Именно это решает исход боя, а не мускулы, рост или даже ловкость. В конечном итоге, считается именно это – сможешь ли перейти границу.
За песней в исполнении Бруно Марса последовали новости. К одному из сообщений она прислушалась. Речь шла о трагической смерти молодой женщины в Эллере, одном из пригородов Дюссельдорфа. В памяти всплыла давняя присказка: «Приезжайте в Эллер жить, жизнь себе укоротить». Ряды многоэтажек. Массовая безработица. Огромное количество мигрантов.
Ольга взмолилась: «Только не переселенец, прошу Тебя, пусть на этот раз это будет не переселенец!» Она надеялась, что диктор скажет Ханс, Михаэль или Мартин, а не Виктор, Ойген или Сергей. В следующих новостях ведущая сообщила, что поиск бывшего мужа Марины Х. идёт полным ходом. Свидетели видели беглеца недалеко от Мёнхенгладбаха. Полиция остановила предполагаемого убийцу выстрелом в грудь. Он потерял много крови, но сейчас жизнь Вальдемара Т. вне опасности.
Я так и знала. Ещё один Вова-Володя. Интересно, что этому Вове рассказывала его бабушка? Интересно, он тоже пробивал себе путь кулаками на школьном дворе? Тоже рано разучился играть? Второй раз «Осторожно, русак!» на сегодня. Ольга закрыла глаза и прижалась лбом к дрожащему стеклу.
ВЕСТИ ОТ ИОВА
В воскресенье после Троицы наши сельчане разволновались ещё до церковной службы. Эмма Баас, одинокая старуха, жившая в домишке на восточном краю села, там, где когда-то начиналось новое поселение, прибежала к пастору и, положив руку на чахлую грудь, прохрипела: «Господин пастор, господин пастор! На новом колодце лежит проклятье!»
Пастор схватил шляпу, и, закрыв за собой калитку, поспешил за Эммой. Между тем и другие поселенцы выскочили на крик из своих домов. Небольшая процессия двинулась в сторону колодца, перед которым все остановились.
В этом году губерния выделила 42 новоприбывшим в посёлок на реке Молочной участки, на которых вскоре двумя рядами, перпендикулярно к дороге на Николаевку, выстроились дома, так что посёлок приобрёл форму римской цифры II. Кроме того, был выкопан ещё один колодец. После Троицы работa была завершена. В тот день, когда колодец наполнился водой, мне исполнилось девять лет, а наших отца и мамы уже четыре года не было в живых. Я жил на окраине посёлка со старшим братом Иоганном, его молодой женой и их первенцем в доме на участке номер 9, поэтому я одним из первых оказался на месте событий и мог точно видеть, что происходит у колодца.
Из разговоров я понял следующее: сегодня утром отправившаяся за водой Эмма Баас заглянула в колодец и испугалась. На тёмной поверхности воды плавали белые буквы и цифры. Контуры расплывались, но всё же их было хорошо видно. Старуха быстро перекрестилась, и от ужаса прикрыла рот кулаком. Ведро при этом выпало из её рук и покатилось к краю сруба. Там оно лежало и сейчас.
Группа мужчин у колодца обсуждала положение: второй учитель Мак, как раз в этом году преподававший в нашем классе; пастор Цильке, который бессменно – сколько я себя помню – читал проповеди в нашей деревне; церковный служка Людвиг Артес и председатель церковной общины Антон Геллерт, приходившийся мне дядей.
«Из этого чёртова колодца я больше никогда не зачерпну воды! Скорее уж отправлюсь пешком в Одессу!» – убеждённо произнесла старуха. Второй учитель заглянул в колодец и произнёс: «Вижу ясно латинскую H, цифру 3, ещё одну тройку. Вот это да! Феномен!»
«Да ну тебя с твоими феноменами! – воскликнул мой дядя. – Это знамение. Произойдёт нечто ужасное. Впрочем, что ещё может случиться? Войну мы пережили, революцию пережили, голод в двадцать втором пережили».
Мне хотелось всё получше рассмотреть, и я перегнулся, было, через край, но гневный взор дяди отшвырнул меня назад. Пастор Цильке вознёс руки к небу и возвестил громовым голосом:
«Слушайте, братья и сёстры! Господь Бог обращается к нам. Латинская H и две тройки, это может быть только Hiob 3, 3 – «Книга Иова», глава третья, стих третий: «Погибни день, в который я родился, и ночь, в которую сказано: «зачался человек»! День тот да будет тьмою; да не взыщет его Бог свыше, и да не воссияет над ним свет!»
«Кто зачался? Когда зачался? Только не мальчик!» – вскинулась Эмма Баас и сурово оглядела стоявших вокруг. Взгляд её остановился на Мелитте, жене моего брата, которая прикрыла руками свой округлый живот и отвернулась. «Боже сохрани!» – быстро добавила старуха и перекрестилась.
К колодцу подтягивалось всё больше народу, ведь было воскресенье, и в поле никто не работал. Мужчины стаскивали с голов картузы, мяли их в руках. Всем хотелось взглянуть на диво в колодце.
«О, несчастье! Сам Господь взывает к нам из колодца! Тяжёлые времена ожидают нас!» – заголосила вдова Шульц. Она подхватила свои юбки и понеслась по деревне, вопя: «Несчастье! Нас ожидает великое несчастье! Берегитесь, люди! Слушайте, что говорит колодец!» Пастор отвернулся, закрыл глаза и продолжил тихо читать из «Книги Иова»:
«Да омрачит его тьма и тень смертная, да обложит его туча, да страшатся его, как палящего зноя! Ночь та, – да обладает ею мрак, да не сочтётся она в днях года, да не войдёт в число месяцев! О! Ночь та – да будет она безлюдна; да не войдёт в неё веселье! Да проклянут её проклинающие день, способные разбудить левиафана!»
«Левиафана, господин пастор, левиафана! Мы погибли!» – воскликнул маленький Франц и так затряс головой, что его никелированные очки чуть не съехали с носа, и только проволочные дужки за ушами удержали их на месте.
Второй учитель Мак, человек благоразумный, попытался остудить горячие головы: «Да перестаньте вы с вашим Иовом и с вашим левиафаном! Всему наверняка можно найти разумное объяснение».
«Нам нельзя было переселяться в эту страну! Вчера я видела четырёх воронов! Четырёх воронов, это плохое предзнаменование! Помяните моё слово!» – раздался голос вдовы Шульц, чей муж был раньше старостой нашей деревни. Она выглядела взъерошенной птицей, чепец съехал на затылок, из тонкой серой косицы выбились пряди, словно она рвала на себе волосы. Она чуть не растянулась в грязи, ведь недавно снова прошёл дождь.
На воде в колодце всплыли ещё цифры 3 и 7 и буквы, на этот раз русские – «Л» и «Я», «Б» и «Г». Все возбуждённо заговорили.
«Я – Бог! – заорал кто-то, – это значит «Ich bin euer Herrgott!», так ведь?!»
«Пусть пастор со старостой решат между собой!» – крикнул председатель церковной общины Геллерт.
«Собрание! Надо созвать собрание общины! Кто-то ведь должен уметь толковать знамения!» – потребовал церковный служка Артес.
«А может быть, эта ваша буква, которую вы приписали Иову, – просто русское «Н» и значит «Николаевка»? – спросил второй учитель. – Кто рубил колодец? Кто обрабатывал брёвна? А ну-ка, зовите их сюда!»
«Это Мёльман! Кому же ещё, кроме него? Плотник Мёльман со своим подмастерьем, Длинным Францем! Да куда же они запропастились?»
Молчаливая процессия двинулась к церкви, где пастор Цильке прочитал суровую, всколыхнувшую всех проповедь. Он сыпал цитатами из Иова и взывал к верующим одуматься и не грешить, дабы не будить левиафана, ведь если его разбудить, то это будет означать погибель всех и конец села.
Когда в полдень плотницких дел мастер Мёльман с подмастерьем вернулись с рыбалки, нервы у всех были на пределе. Но именно Мёльман сумел всё объяснить.
«Да, я знаю, откуда эти буквы, я сам писал их на брёвнах. H значит hinten, сзади, V – vorne, спереди. R – это rechts, справа, L – links, слева. Потом я всё пронумеровал, от 1 до 8», – объяснил он поджидавшим его.
«Тогда это не русская буква Г, а латинская L и значит links. А то, что мы читали как Я, на самом деле R, означающее rechts. Б на самом деле – это 6. Л – это V, что значит vorne, а H – никакой не Hiob, а hinten. Всё так просто, народ, – подытожил Генрих Мак. – Мел отделился от древесины и поднялся наверх».
«Но как? Почему он не растворился в воде?»
После некоторых раздумий и вопросов, наконец, догадались. Как выяснилось, ели были ещё молодыми и содержали много смолы, которая за ночь соединилась с мелом и всплыла наверх. Поскольку заказ нужно было из-за дождей выполнить как можно скорее, у Мёльмана не было времени дать древесине отлежаться и просохнуть.
«Завтра мы хотим срубить ещё пару елей на крышу колодца. Ворот с цепью я уже заказал кузнецу», – добавил плотник.
«Я же говорил – химический феномен. Я должен изучить его подробнее», – решил второй учитель Мак, очень довольный тем, что не поддался всеобщей истерике. А те, кто кричал громче всех, теперь особенно пристально разглядывали землю у себя под ногами. Пастор сказал: «И всё-таки я предупреждаю вас – это было знамение, знамение Божие. Вы ещё вспомните мои слова». Эмма Баас и вдова Шульц стали при этом креститься. Большинство же поселян были рады, что ни проклятье, ни Иов, ни левиафан к ним не относились, и называли с этого дня колодец на околице не иначе как Божьим колодцем.
|
|
|