Когда темно, вóроны кричат громче

За все эти страшные дни он ни разу не заплакал. Было странно, суетно, но всё происходило словно в какой-то строго определённой канве, с заданной скоростью, так что ни одного движения вне этой данности совершить было невозможно. В какой-то момент он увидел своё лицо в замызганном зеркале без рамы, большим плевком застывшем над раковиной в больничном туалете. Взгляд скользнул по торчащим как придётся грязным волосам, твёрдым скулам, губам, сжатым в тонкую черту… На своём лице он различил замерший ужас, в котором до сих пор не отдавал себе отчета, и вновь вернулся в больничный коридор ждать.

Дальше все события как-то смялись, скомкались, и до последнего момента он, казалось, не видел ничего вокруг, словно тело и мысли его вдруг исчезли, а он сам превратился в движущуюся чёрную точку. Это состояние напоминало некое подобие цельности. Сон приходил быстро, просыпался Игорь уже через три-четыре часа, ощущая непрерывный напряжённо-деятельный зов.

А потом всё оборвалось и обмякло… Ещё минуту назад Она была в палате, лежала, тихо дыша, и вот быстро пришли санитары, повернули тело на бок, перебрасывая на каталку, и увезли. Когда Её перемещали, волосы упали на лицо, и их так никто и не убрал. Игорь стоял в палате и молча, почти безучастно смотрел на то, как Её увозят. Дверь захлопнулась, и он остался один со смятой пустой постелью. В воздухе остывало знакомое тепло. Он вдруг подумал, что в этой комнате ещё осталось Её дыхание.

На кладбище он всё смотрел в Её лицо, на восковые веки, на бледное тело, стиснутое деревянной рамкой, и чувствовал такую знакомую близость, напряжённую нежность и потому некое подобие спокойствия. Казалось, ничего не изменилось в мире с того дня, как Её не стало.

На другой стороне застывшей в ожидании ямы стояла Её бабушка. Век на лице старой женщины почти не было видно, глаза у неё были узенькими, как сливовые косточки, тёмными, с белыми ресницами по краям. Маленький лоб был сморщен, внезапно она издавала какой-то резкий всхлипывающий звук, низкий, грудной, на вдохе. Казалось, она совсем никого не видит. Игорь смотрел на неё и раздражался от того, что рыдания бабушки были похожими на икание, и что она была одета в странное бордовое платье, из ворота которого торчала её белая сморщенная шея. Родителей Игоря на похоронах не было. Он всё никак не мог позвонить им, когда стало всё ясно. Когда они узнали, на похороны было уже не успеть, и он упросил их остаться дома, пообещав приехать в ближайшее время. Хотя даже мысль о том, чтобы сейчас покинуть город, казалась ему абсурдной.

Вокруг был тихий плач, и он прятал глаза, чтобы не видеть мокрых нелепых лиц. Были слышны шипящие вдохи, сдавленные голоса. Неподалёку на витой оградке с облупившейся краской застыли чёрные птицы. Казалось, они внимательно смотрели на людей, но поймать их взгляд было невозможно, словно он простирался далеко за пределы живой реальности, словно стоящие рядом люди были для них лишь тускло мерцающими призраками. Игорь вдруг представил, что в этих круглых чёрных зрачках застыли они, сгорбленные над ямой и белеющей полоской Её тела, и ему стало до отвращения тоскливо. И до самого вечера ему казалось, что за ним кто-то безучастно, но неотступно наблюдает.

Игорь избегал разговоров и на кладбище, и в прохладном зале, где среди остывающей еды продолжали звучать сухие всхлипывания. В центре, среди неестественно ярких цветов, одиноко стояла её фотография в рамке. Справа на стекле виден был какой-то мутный высохший подтёк. Игорь заметил его, но не подошёл к портрету. Другие, кажется, не видели, а ему было не по себе от мысли, что его действие могло привлечь слишком живое и громкое внимание. Словно этот змеившийся след был чем-то, что знали только Он и Она.

Когда Игорь наконец вернулся домой, был уже поздний вечер. Пока он шёл по длинному коридору, слышал, как за дверями соседних квартир вспыхивают и затухают звуки. Игорь подумал, что, скорее всего, никто за ними не знает, что Её больше нет, и оттого там всё по-прежнему. Он открыл дверь, и знакомый запах объял всю его закосневшую фигуру. Их квартира была небольшой. Сразу напротив прихожей был закуток с кухней, отделённый от комнаты узкой перегородкой. Дальше, справа вдоль стены стоял раскладной диван. Мебели было мало. Небольшой стол возле кухни, два табурета и два узких высоких шкафчика с книгами.

Игорь машинально запер дверь и прошёл в комнату как был: в кожаной хрусткой куртке и тяжёлых ботинках. Сразу сел на диван и оказался напротив стены, завешенной фотографиями в простых белых рамках.

Быстро стемнело, словно город накрыло чёрным крылом. Прямо перед ним стыли под стёклами осколки Её лица, еды, которую Она готовила, рук, тянущихся к нему… Он разглядывал фотографии, подчиняясь памяти, заполнившей его запахами, картинками, ощущениями …

Её красота была как стальной прут, раз за разом пронзала его и оставалась в теле мрачной нежностью. Мочки Её ушей были слегка вытянуты и напоминали по форме ромб. Тёмная голова, длинные волосы, как змеи, расползающиеся по плечам. Строгая, она была точно немного напуганной и от этого иногда казалась холодной. Он любил за Ней наблюдать, через чёрный глаз объектива, как немой и мрачный циклоп. В объективе Она была такой маленькой и казалась ему завершённой, словно персонаж какой-то книги. Игорь любил фотографировать её в чёрно-белом. Будто стремился передать именно её бледность, так нравившуюся ему. Иногда, делая что-то, увлечённая этим, Она внезапно останавливалась, словно чувствовала его взгляд, и он видел, как её глаз, словно поплавок, подёргивается, зацепившись за мир. Она начинала часто моргать, ресницы её дрожали, и, наконец, Она поворачивала голову к нему. И в этот момент коротко выстреливал фотоаппарат, а её брови взлетали вверх. Сколько раз он видел, как Она смущённо сердилась: «Ну перестань!» – за этим следовало робкое и почти шутливое: «Ты мне жить не даёшь спокойно».

Игорь всё сидел на диване и смотрел на фотографии. В полумраке комнаты, их чёрно-белые линии, казалось, подёрнулись инеем. Он почувствовал страшную, смертельную усталость, но не закрыл глаза. Только сощурил их, и в эту минуту ему показалось, как фотографии на стене колыхнулись, сорвались со стен и чёрными движущимися мазками стекли на пол. Он распахнул глаза: снимки по-прежнему стыли в рамках. Казалось, и сама ночь застыла, и весь мир, подчинённый её немой силе, закосневает и истончается до вертикальных теней, гладких и чёрных, без единой выщербленки или шероховатости.

Он вдруг вспомнил, как однажды вечером, когда он гостил у родителей, Она позвонила ему. Он всё повторял: «Алло, алло», – звал её по имени, но в трубке была тишина. Он тогда словно почувствовал, что не должен ничего говорить, но всё повторял её имя. Почему-то он был уверен, что никаких проблем со связью нет, и что Она слышит его. Он вновь и вновь окликал её, потом, наконец, спросил, сам не зная почему: «Ты хочешь, чтобы мы помолчали?» И тогда Она откликнулась. Тихонько хмыкнула, без согласия, без отрицания, так, словно просто обозначала своё присутствие. Густая и мягкая тишина заполнила оба их мира. Но потом разговор постепенно увлёк их, и вместе с ним пришла усталость. Игорь проваливался в эти воспоминания. Он закрыл глаза, и там, в темноте, Её голос зазвучал настойчивее, резче. Что-то совсем незнакомое происходило в их жизни, которая захватывала его. Он был с Ней. Он лихорадочно рассматривал все детали этого мира. Много смеялся. Они всё бежали куда-то, говорили быстро, как-то нервно. Игорь видел своё лицо, постоянно оглядывающееся назад.

Он вздрогнул, проснулся и коротко втянул ноздрями воздух. Он сидел всё в той же позе, и чувствовал, что всё его тело заполнила тянущая боль. В груди что-то содрогнулось и заныло. Он выпрямился, задышал глубже и машинально начал поглаживать бёдра, раскачиваясь всем телом вперёд и назад. Тело тряслось, словно старалось растерять воспоминания. Он поворачивал голову к светлеющему окну, к запертой, неподвижной двери, смотрел на свои ноги и непрерывно двигающиеся ладони. Не переставая раскачиваться, он сбросил куртку – рубашка была совсем мокрой. Игорь вскочил и, торопясь, наступая себе на пятки, скинул обувь. Затем подбежал к окну и распахнул его.

За окном захлебываясь кричали, громко и вразнобой, птицы, точно пьяные. Мир уже просыпался, и в белеющем с рассветом небе заклубились облака, как влажная грязная вата. Свет фонаря мерцал, прищуривался, как воспалённый глаз в болезненной дремоте, уже бессильный и теряющийся в подступающем дне. На секунду Игорю показалось, что козырёк подъезда накренился и закачался, как обломок корабля после крушения. Звуки нарастали, жалобные и усталые. Словно весь мир страдал, не сознавая своей боли. Он отступил от окна, но остался одиноко стоять перед ним, беспомощно разведя руки.

Когда, наконец, он захотел закрыть его, то услышал глухой стук и шорох, словно чиркнули большим веером по стене дома. Там, далеко внизу, на бледном асфальте чёрной кляксой распласталось тело птицы. Он вздрогнул и дёрнулся было в сторону двери, но почему-то не двинулся с места. Шум улицы, ватный и белёсый, быстро заполнил голову, как бывает в преддверье обморока. Он никак не мог оторвать глаз от птицы.

Призрак тонкой, болезненной тишины растаял совсем с первыми лучами солнца. За стеной жалобно застонала мебель, разрешаясь сонными телами. Откуда-то к его уху протянулась нить тонкого плача (где-то кричал ребёнок). Справа что-то едва слышно гудело и поднывало. Он замер. Дом, запрокинув длинное горло к бесцветному небу, вопил и стонал. И он был внутри этого крика, и тело его стало словно бесплотным. По лицу потекли слёзы, долгие, непрерывные, словно что-то тёмное, большое в нём освободилось, но никуда не ушло, а только улеглось поудобнее.