Белый сумрак

БЕЛЫЙ СУМРАК

Мне часто говорят люди: жизнь устроена так. Откуда они знают? Они видели ее со всех сторон, что ли? А я говорю: любимая, любимая моя!

Дай я расскажу тебе эту историю. Я не могу забыть ее. Я где-то услышал, что любовь не может без жертвенности.

Когда мы познакомились, был дым и много людей. Но я видел только тебя. И тогда кто-то сказал: «Любовь не может без жертвы». Кто-то ответил: «Ну да». А рядом звучало: «Ха-ха». Тот, кто смеялся, это был не я, он разговора не слышал. Но считай, что это был я.

1

Мы с мальчишками – давно это было – однажды забрели на пруд. Вообще это был изгиб реки за Голышовкой. Был большой ливень два дня, кое-где затопило поля. Зачем пришли мы на пруд, который мы звали «Запруда», я не знаю. Кто-то позвал. Мы смотрели, как тонул портфель. Это был чужой взрослый портфель с такой медной застежкой. Он тонул, а мы смотрели. Там, наверное, были бумаги. Может быть, портфель тонул, потому что кому-то из взрослых нужно было что-то скрыть. Из сельсовета бухгалтеру. Или госслужащему, снимавшему на Голышовке дачу. Но я помню, что во мне тогда ничего не шевельнулось. Кроме вопроса: почему еще до сих пор видна зеленовато-коричневая застежка? А потом мы убежали.

2

Я помню, что был такой момент, когда я все не решался прикоснуться к тебе. У тебя в глазах была сосредоточенность напополам с какой-то задиристой улыбкой. Помнишь, я не молчал, а все время болтал. А изнутри у меня руки тряслись. Так бывает у актеров, особенно очень опытных: они уже выверили жестикуляцию и походку для персонажа, приспособились к ней, так и живут с этими жестами, играя этого персонажа, а в них самих что-то застопорилось, такой внутри поставили шкаф, который ни туда и ни сюда – и они врут, играют легко, заводно, а внутри сами застряли и никакие жесты невозможны.

Ты тогда подвела меня к нашему окну с видом на церковь. Я поцеловал тебя. Я понял, что ты так давно этого ждала. Я тоже давно этого ждал. Я напишу это здесь. Я ждал этого всю жизнь. Тогда или, кажется, чуть позже я и узнал про бабушку.

3

Все равно, по всем возможным понятиям наших традиций, живем мы сейчас неправильно: сходимся до брака, живем как сожители, и все это да, да, да. Но ведь это не отменяет любовь. Есть другое. Я имею в виду стратегию наслаждения. Она транслировалась у нас журналами, то есть таблоидами, цвела на гламурных тусовках, благодушно поощрялась нашими политиками, которые как бесконечные такие актеры, всегда на виду и всегда с таким лицом, на котором написано, что они в курсе по поводу всего и вполне позволяют эту нашу красивую жизнь. Американское кино на платных и бесплатных каналах и онлайн поддерживает этот миф. Миф быстрого наслаждения. Сейчас людям стало жить сложней, и как-то этот миф подскис. За красивую шляпу какого-то блогера в парке убили. А он шел вместе со своей девушкой. Жаль блогера. Жаль, что у нас зачастую все так тупо. Но дело в том, что это не наш миф – эта бесконечная погоня за наслаждением. Наша история, которая въелась в нас до крови и еще до того, как мы родились – это что если любим, то жалеем. А как продолжение этого сильного и неизлечимого чувства – это желание спасать. Так вот я не знал, от чего и как я должен тебя спасать…

4

Я в тот день вообще не помнил, какой у меня возраст. Какой у тебя возраст, я и так не думаю, помню, что около двадцати двух. Но в тот день никакого возраста я вообще не чувствовал, ни у тебя, ни у меня. В тот день ты пообещала мне сказать что-то важное. Я, честно говоря, и радовался и боялся. Во многом думал, что это что-то о нашей будущей жизни. Раньше ты мне про бабушку особенно не рассказывала. Ты говорила, что она много нянчилась с тобой, забирала к себе, когда родители были в отъезде, что ты целый год прожила у нее, когда они переезжали из одной воинской части в другую. В тот день пошел ливень.

5

Пошел ливень. А мы как раз оказались в этом переулке возле церкви. Мы шли с тобой с коробкой и сумками. Сюда заворачивает трамвайная линия. Мы как раз огибали ограду. Ливень хлынул сразу. Как обычно бывает с ливнем. Дойти до дома, где мы тогда снимали квартиру, было всего ничего. Но мы почему-то остановились. Передохнуть. У меня коробка была тяжелая. И я уже начинал сердиться. Хотя и старался скрывать это. Я всегда переживаю, если на тебя сержусь. Вот и тут решил. Что просто устал. Поэтому и сказал, что еще один радостный бросок. И можно будет тогда эту тонну как-то разгрести. Мне, конечно, было абсолютно не важно. Узнать, что в этих коробках. Ты сказала. Что это коробки бабушки. У тебя в руках, ты помнишь, были какие-то две бумажных сумки с какими-то папками.

– Держи, – сказала ты.

– Что держать? Я и так держу. Если еще две минуты, у нас вообще все упадет, и не будет ничего уже в руках. Все будет на асфальте.

– Я хотела рассказать тебе про бабушку.

– Прямо сейчас?

– Да. Дело в том. Что она переезжает. Ее квартиру покупают.

– Кто?

– Какие-то люди… Мама не может это остановить.

– Мама же у тебя вроде бы всесильная.

– Перестань, она не всесильная. Там что-то не очень хорошо. Мама-то как раз нашла, где ей жить. Но я не об этом, там еще похуже история.

– Это к тому, что я должен знакомиться с твоим родителями?

– Нет, с ними можно позже, хотя мама и говорила, что хочет уже, чтобы ты определился, живу я у тебя или нет. Но я не об этом. И не о замужестве.

Коробка у меня в руках угрожающе намокла. Я посмотрел на сумки у тебя в руках, они тоже были мокрые. Руки были заняты. С нас текло струями, с волос, с лица, с плеч.

– Ну… давай быстрей.

– Бабушка заболела.

– Не может переехать?

– Может. Но ты должен понять…

Мне показалось тогда, что ты плачешь. Хотя, может быть, это был дождь.

– Ты понимаешь, что ведь она заболела только потому, что ее квартиру купили. Она прожила там пятьдесят лет. Даже я могу, закрыв глаза, там каждый угол перечислить: где безделушки стоят, какие книжные полки и какие книги на них. Хотя бабушка, мягко говоря, читала мало. А сейчас у нее зрение давно неважнецкое.

Мне всегда нравилось, что ты используешь старые слова, но сейчас-то мы стояли под ливнем, и мокрый запах картона был уже каким-то привычным.

– Мы с мамой эти книжки привозили.

– Что мы должны сделать? – почти истерично сказал я. – У меня коробка сейчас развалится…

– Мы должны найти денег, чтобы хотя бы забрать бабушку из больницы.

– Она уже в больнице?

– Да.

– Хорошо, я тогда возьму в долг у кого-нибудь из друзей. Потому что в этом месяце надо за два месяца отдать за квартиру. – И я перехватил коробку, которая чуть не упала в свежую лужу, а она очень живо бурлила под ногами.

– Пойдем, – сказал я.

– Еще нет, – сказала ты. – Пообещай мне, что мы это сделаем.

– Заберем твою бабушку из больницы? Ну да.

– Поможем ей поселиться на новой квартире. Поможем моим родителям все это организовать. Поможем бабушке и вообще будем помогать ей.

– А с чем ее забрали?

– С сердцем.

Тут все рухнуло. Сумки. Помнишь, не у меня, у тебя. Я чуть не выронил коробку. Прямо в лужу. Куда рухнули сумки. А лужа пела под струями ливня. Казалось, что мы уже не только промокли, а что мы сейчас поплывем. Мы сели на колени и оперлись о коробку, которую я все еще держал в руках.

Ты сказала:

– Поставь коробку. Уже все равно.

Я поставил коробку и зачем-то хотел поднять одну из твоих бумажных сумок, мы стояли на коленях. У тебя были задумчивые глаза.

– Подожди, – сказала ты.

Но было поздно. Я успел поднять обмякшую от воды сумку, какая же рыхлая, подумал я, и я не думал, что уже поздно, как вдруг легкий взрыв произошел у меня в руках. Это были прорвавшие сумку папки, а сумка уже висела одним мокрым клочком и цеплялась за пальцы. Одна из папок вкусно ударилась о землю и застыла в воде, две другие куда-то посыпались, но последнюю, зеленую, я удержал. С торжествующим видом я встал под сплошными потоками дождя. Я стоял, поднимая вверх зеленую папку с твердой медной застежкой все выше и выше, чтобы как будто уберечь ее от ливня. Что было невозможно. Я стоял, и по мне текла вода. Я делал вид, что я сух как спичка. Но это было неправдой. Я видел твои задумчивые глаза, которые загораживала мне текущая вода. Казалось, что тебя она не задевает. Казалось, что я смотрю сквозь тонкое стекло. Мне казалось, что там за стеклом ты просто серьезно смотришь на меня. Мне казалось, что надо протянуть руку и протереть стекло, потому что твои волосы и ресницы и лоб все время покрывались прозрачной пленкой. Пеленой… И в этот момент папка торжественно разорвалась над моей головой. Она становилась все легче и легче, а над головой у меня, вдоль лица, по плечам, по спине и под ногами кружились листы, какие-то прозрачные файлы. Я ощущал рукой медную застежку. Я очнулся от того, что ты громко засмеялась.

– Ты смеешься? – зачем-то спросил я.

Ты не ответила. Ты бросилась ко мне. Ты смеялась мне в плечи, в лицо, в подбородок. А потом вдруг ты затихла и положила мне голову на грудь. Была тишина посреди дождя. По луже плыли бумаги, файлы, фотографии, лил дождь. Мы прижимались друг к другу мокрые, совершенно мокрые люди. Не было никакого стекла, никакой пленки, ничто нас не разделяло. «Маленькая моя», – думал я. Потом ты отодвинулась чуть-чуть и опять засмеялась. Потом опять прижалась ко мне. И так было несколько раз. Мы были мокрые, но нам не было мокро.

Вдруг ты что-то увидела и рванулась, скользя и попав одной ногой в лужу. Ты ловила фотографию, который раз по кругу проплывавшую по луже. Ливень стал стихать. Но он еще тек по нам струями. Все бумаги и файлы, какие-то фотографии, промокшие до печенок, выглядели как ничейное имущество, попавшее в бурю. Я ухватил тебя за талию, ты перегнулась и поймала в журчащей воде ту фотографию, за которой рванулась. Это была старая фотография на картоне. Из-за своей старины и жесткой основы она не так уж намокла.

Мы смотрели на нее. На фотографии была молодая белокурая невысокая женщина годов пятидесятых. Она сидела прямо на строгом деревянном кресле и смотрела в объектив. Казалось, что смотрит она на кого-то через объектив, не то радостно, не то озабоченно, не то и то и другое вместе.

– Это…

– Бабушка…

– Она была похожа на актрису тех времен. А на кого она смотрит? Как будто за кадром кто-то стоит.

– Дедушка. Он стоял за кадром и держал на руках мою мать. Ей не было и годика.

6

Машенька, Машенька! Я тебе это говорю, я говорю твое имя и хочу его тебе вшептать, вдышать, в уши и щеки. Вот здесь по всему нижнему этажу все окна погашены, и лишь одно окно горит, а вот за вторым окном живет вечно пьяная тетка, которая все время выпускает гулять свою кошку через форточку.

Но я не об этом. Я хочу сказать тебе и вдышать в тебя, что я без тебя не могу.

Машуня, давай я возьму тебя на руки и пойду по улице.

Маша, девочка моя. Я вдруг вспомнил тот год, тот дождь и как рухнула сверху на меня эта размокшая папка, как вылетели напрочь фотографии, как поплыла одна фотография и ты бросилась за ней, за фотографией твоей бабушки.

Марусечка! Опять год прошел, мы теперь обрели дом. Там же. Рядом. Уже никто нас не упрекнет, что мы не муж и жена. И бабушка опять в больнице. Все тогда было сделано общими усилиями, общими усилиями мы ее и спасли. Нам завтра ее забирать домой.

Давай, мы сделаем так. Ты войдешь в палату, поцелуешь бабушку. А я чуть позже войду, возьму ее на руки и так и понесу до дома. Пройдем мимо церкви. Ты перекрестишься. Я тоже мысленно, ведь у меня на руках будет бабушка. Придем домой. Мы будем лечить и вылечим ее. Она выздоровеет. А ты… ты будешь мне улыбаться.

ЭТОТ ГРУЗОВИК

Я не знаю, зачем это надо – звонок, я еду, приезжаю, две студентки меня ждут у проходной, одна из них молодая мать, все время кокетничает, смеется – это, что, я сейчас играю в кино? – мне надоело все это кокетство, я с женой-то еле-еле развелся, пять лет разводился, а тут, понятно, что она растит дочку одна, но весь этот отпуск я думал о лишних копейках, замотался, даже позабыл, как ведут себя с женщинами, вежливо или буйно, тут еще эта война… рассказывают…

Я расписываюсь. Деньги, да, деньги я достал. Типа это все дешево. Опять перехватил у двух человек, потом отдам. И Алена, блестя светлыми и немного злыми глазами, подводит меня к двери этого грузовика.

Это, правда, я, наверное, об этом просил, и они запомнили. Нужен грузовик, нужен, чтобы ездить в нем и развозить декорации и самих себя, актеров. Мы же поедем в самодельный тур по России. Типа я забыл, что надо хорошо водить, иметь стаж вождения, любить руль. Что этим лето между Бронницами и Воскресенском и вообще на всем южном направлении какая-то банда убивала одиноких водителей: у тебя спустило колесо, ты вышел посмотреть, и… Но я-то не один собираюсь ехать по России. Может, еще Серегу уговорим. Он, кстати, хорошо водит.

Странный запах какой-то в этом грузовике. Это грузовик для ностальгирующих, Газ 52 07. Я в школе учился водить такую совсем старую модель, еще ГАЗ 52 04.

Главное, понять: тут, что, такой же двойной выжим сцепления при переходе со второй на третью? Хорошо на практике, на этой УПК – получалось у Димки Варганшвили – водить этот Газ. Только Димку с тех пор уже убили – это практически точно, хотя и не доказано, и тело не нашли. Сейчас не будем о том, как девяностые остались в душе там или в памяти. Они уже в нас как диагноз. Такие годы всегда есть в истории России. А потом это фиксируется в литературе и еж-то с ним. Какое-то отсутствие фантазии у наших российских ангелов, ответственных за историю. Жахнуть, вдарить и пальнуть. Всех перебить. А потом дети опять родятся.

А двойной выжим все мы нормально выжимали. А здесь не двойной.

Короче, вот этот дед… чуть не задел я его милейшую будку. Сейчас будет разборка, ссадят, документы, матерок, рукосуйство в морду. Я эти разборки не люблю так же, как современные наши сериалы. И почему-то мне с детства не везет в этой области народа именно с водителями.

Я поехал к Гешке. Дед, кстати, решил, что я пьяный, а не то, что у меня что-то с ориентацией или нет прав. Хотя он прав: у меня нет прав. Доехал я до трассы. Прав-то нет, и наше доблестное ГИБДД (никак не могу расшифровать, как-то придумал: «Главная Инспекция Болезненных Дач и Доплат», что-то такое) может прикопаться. Странный запах в этом грузовике. Еле выносимый. Мне он действует не только на нервы, но и на другие органы чувств.

Реально странный. И мерзкий. Гешка сейчас приедет. Я все сведу на шутку. Смешно и то, что я вообще забыл, что просил Алену и Свету достать мне грузовик, понятно, у одной из них новый хахаль или новая работа, и там получилось достать грузовик. Деньги небольшие – тем более разделим – по двадцать косарей на брата и на четыре… Наверное, за такие деньги и запах. Что-то затхлое, не то запах блевотины, не то тухлого мяса. Здесь, что, пьяных грузчиков перевозили?

Гешка доехал за час. Я слушал радио, попал на украинское почему-то. Что могут говорить люди, когда у них идет война? Даже если они делают вид, что не говорят о войне, они все равно говорят только о войне. Я думаю, сейчас даже в Ростове меньше думают об этой войне, чем в любой точке Украины. А в телевизоре она, война, как всегда. Только как-то доходит, что гибнут люди, которых ты почему-то лучше понимаешь, чем сирийцев и египтян. И от этого как-то неудобно на душе. Мерзко. Но от запаха хуже. Когда в телевизор смотришь, всегда можно отвернуться. Я полчаса на улице простоял.

– Из-за запаха молчишь? – спросил Гешка, выводя машину плавным движением на МКАД.

– За такие деньги и запах такой.

Я озвучил сумму.

– Куда везем? – и не дожидаясь – ты же ее у дома не поставишь? Давай, я ее в один из моих ремонтных СМУ, откуда меня еще не турнули (Гешка задумчиво хохотнул). Я ее вымою, проветрю, разберусь.

– Отлично. Только, чтобы я ее потом не потерял. Она нам на все наши проекты.

– Что ты нервничаешь? Документы тебе дали?

– Дали.

– Она на тебя оформлена?

– Да.

– Ну вот, разберусь.

– С чем ты разбираться будешь?

– Не нравится мне, как она идет…

– А мне запах не нравится этот тошнилочный. А тебя за неделю из этого СМУ не уволят?

– Я меньше чем за два дня с ней разберусь. Как у тебя последнее время, что на фронте нижепоясного отдела?

Дальше разговор пошел нормальный. Правда, говорят и везде уже соблюдают, что так разговаривать уже в кино нельзя. Но в жизни-то еще можно.

А так бы и сказал во всеуслышание по всем каналам:

«А ну ее б… эту вашу войну… во все…» И далее по тексту.

В ремонтном СМУ было замасленно и уютно. А, главное, оно было какое-то тесное, интимное, что ли… Я тут же Гешке его сравнил самым банальным способом, с тем самым и сравнил…

Он не рассмеялся, он вообще был как-то озабочен. Пошел на КПП, взял сигарет у Степан Геннадьича, которому он как-то церемонно кланялся, когда въезжали, чуть не салютуя рулем.

– Так, ты мне не мешай. А лучше постой здесь в сторонке. А Геннадьич тоже человек старый, я его называю, доперестроечный перец. Он знает: если я курю, то беспокоить не надо. Смешно сказать, мы с Гешкой были друзья детства. Но по бабам не ходили, а напивались вместе крайне редко. Он был по части водки. Я водку практически не пью.

Я пошел рассматривать какие-то тряпки и обернутые пленкой запчасти. В гараже стояла всего одна машина, я ее тоже рассмотрел для приличия. Это был старенький «Фольк». Мой грузовичок показался мне издалека насупленным как рассерженный пожилой мужик. Я чуть было не вспомнил, что бывают такие женщины, которые после несколько месяцев обрывочных отношений, смотрят на тебя всегда с обиженным лицом – хотя, не знаю, стоит ли сравнивать женщину с ГАЗ 52 07, никому не нужным, а не с «Синтией» или «Ниссаном», например, или с…

Гешка позвал меня.

– Посмотри.

Я не понял, как он так быстро все успел.

В руках у него был напильник и паяльная лампа. Лампа-то зачем? Он за это время аккуратно снял задний номер и распялил его на верстаке (я верстак не заметил), зажав с одной стороны в тиски. Сверху номер освещала большая лампа на висячей цепи – то ли прибамбас местного значения, то ли сейчас такое Леруа Мерлен делает.

– Они сейчас сплошь и рядом попадаются, – почему-то серьезно сказал Гешка, – А ты смотри внимательней, ты же не рассказ пишешь, а реально это видишь. Смотри.

– Да я смотрю…

– Ничего ты не смотришь. Потому что с паяльной лампой это не увидишь. У тебя есть айфон?

Я вытащил и дал: пригодился этот чудо-гаджет-телефон. Мы ведь вообще теперь даже если на кабана в лес…

Гешка включил фонарик на айфоне и показал мне бледные очертания букв и цифр, в которых я ничего не понял. Они проступали через свежую краску номера. Но последняя цифра нового номера была просто дорисована, под ней цифры не было.

– Номер замазан. Я это и так вижу, без твоего фонарика, – сказал он мне – это, чтобы ты видел.

– Ну и что, машина в розыске? Я что должен делать?

– Ты должен включить мозг. Видно, что ты не авточеловек, безлошадный. Номер меньше на одну единицу, это означает, что он не наш.

– А с чем это связано?

– С твоим этим запахом это связано. Номер украинский.

– Ну? Короче, у меня его могут отжать. Приедут какие-нибудь боевики или бендеровцы, короче, ты объясни, что?

– Да ничего. И не будет у тебя никто его отжимать. Чего ты мусолишь себе мозг? Он у них, у этой нацгвардии или, я даже боюсь сказать, не владею этим блакитным словарем, а то, может… (и Гешка шепнул в воздух что-то полунемое) давно уже списан. Хорошо твои девочки-студентки, труповоз тебе сбыли. Интересно, кто еще его пригнал?

– Да какой труповоз, – явно уже тупил я.

Гешка направил лампу на цепи на переднее колесо.

– Подойди. Я так думаю, ты либо не закончил, либо только начал прикалываться. Я думал, ты меня и ждешь и ссыкуешь, от того, что сразу заметил. Я верю, конечно, в твои актерские таланты всегда и сразу. Ты же видел? Ты же не зря на «Фольке» только что глазами отдыхал?

– Что видел? – спросил я, тупо разглядывая колесо с каким-то темно-красным пятном, похожим на родимое пятно на лбу у Горбачева. Я не видел раньше это пятно, оно и вправду было большое.

– Я когда приехал, ты, что, ни разу не проблевался? Ты, что, там тополя и заборы разглядывал? Загорал пока.

– При чем тут это? Я, честно тебе скажу, я не видел.

– Запах чуял, а это не видел?

– Иди ты. Не видел, и все.

– Тебе рассказать, что это?

– А, что, грязь?

– Такая же грязь, как я первый канал! Это кровь.

– Какая?

– Обычная человеческая.

– Они, что, этой херней людей давили?

– Слушай, к чему все твои дипломы и творческий опыт, если ты не понимаешь простых вещей?

– Это не простые вещи.

– Это простые вещи. Трупы надо вывозить с поля боя? Надо. Специального оборудования нет? Нет. А ты когда-нибудь видел, как это делается?

– Нет.

– А мне рассказывали. Едет сначала такая машинка, вот такая вот твоя, и эти трупы находит, наезжает на кого-нибудь по ходу: хренак, брызги, грязь, хлюп-хлюп. Живой он или нет – какая на фиг разница? А потом их собирают. Это же статистика.

– Чушь какая-то. А зачем потом эти грузовики сбывать?

– У войны своя отчетность, особенно у этой, такой привычной, такой похожей на обезумевший колхоз. Техника отслужила – и все.

– Он же вроде фурычит.

– Я имею в виду идейно отслужила. Зачем, к тому же, лишний раз попадаться в чью-нибудь биноклю: запомнят номер труповоза, возьмут и жмуриков переклеют.

– То есть такая игра?

– Я с тобой сейчас это обсуждать не буду. Если, конечно, ты хочешь машину назад получить. А то давай «к барьеру» и поблалакали языком.

– А откуда ты знаешь, что этот номер именно из этой части Украины?

– Я бы рад тебе сказать, что он из Чернигова... Но вот у меня тут талмуд: можешь проверить. Номер луганский, – он вытащил какую-то засаленную книгу, но я ничего проверять не стал.

– А это не может быть…

– Коровье дерьмо? Нет. Мне знаешь, весь их этот артиллерийский хард-рок кажется просто маразмом, и я не собираюсь разбираться, кто что сказал, дядюшка Сэм или дедушка Кремль. Или бабушка Европа. Я понимаю одно: если все больше к нам этих грузовичков будут перегонять в Москву, то это просто будет называться геноцид и кому какая разница, кто его осуществляет…

– Так а это не первый грузовик? – тут я подумал: неслучайно же Гешка так подготовлен.

– Все-таки, ты скажи, тебе он нужен?

– Подожди, деньги же заплачены.

– Тогда я включаю пылесос, и ты очень скоро его получишь.

Я собирался уходить.

– Геш, это же не первый твой грузовик?

– Я только этим и занимаюсь последние два месяца. И еще человека три. Я думал, ты мне поэтому и позвонил. И вообще в курсах. Молодцы у тебя девочки, не сдают информацию. Просто Моссад.

– А много их было?

– А ты следователь? Штук пятьдесят с июня. И чем больше будет, тем, поверь, мне веселей не будет.

– Я тебе заплачу.

– Конечно.

– Слушай, а как у вас, проблем не возникает?

– Пока никому не надо, не возникает.

– А почему они в Москву перегоняют?

– Ты это в спектакле покажешь, фильм снимешь? Сам посчитай: прогон средний, и опять же выгодно – ведь покупают. Им, что, в Европу перегонять? Там сразу «права человека», ты-дын-ты-дын. А для нашего среднего москвича-извращенца, который себе давно вопросов не задает, это, может, даже историческая машина. Будешь ездить на исторической машине.

– Не нужна мне такая историческая.

– Отказываешься?

– А у меня выбора нет. Надо же на чем-то ездить.

Я посмотрел на неровное большое пятно, темным куском охватившее рисунок шины. Хотел сказать что-то про первых христианских мучеников, про Христа, про то, что кровь льется и запекается на земле, траве, колесах, досках и железе уже не одну тысячу лет, о Великой отечественной хотел сказать, о том, что все это братья-христиане, славяне, но, говорят, там воюют и чечены, и осетины, и вообще сколько разной человеческой и не только христианской крови льется и брызжет, и засыхает во всех сторонах света – хотел сказать и не сказал… Но сказать что-то перед уходом было надо.

– Гешк… а ты помнишь, как мы в Абакумлево, ну там рядом, как это село называлось… на ферму попали?

– Помню. Ты имеешь в виду, когда председатель быка забил?

– Ну да. И такое пятно на бетоне.

– А чего ты хочешь? Может, застывает и свертывается чуть иначе. А результат тот же. Они же, как и мы, млекопитающие.

Гешка махнул мне, он уже начал пылесосить кабину. И вдруг окликнул меня с какой-то душераздирающей улыбкой:

– А ты не бойся на ней ездить. Вам же на роду написано, проклятым актеришкам, брать после людей все б/у, играть по тюрьмам и складам, без церковного благословения. Я понимаю, был бы ты старинный писатель. Увез бы этого динозавра в свое имение, поставил бы на травке, оградил цепочкой и табличку бы повесил. А так, чего от тебя ждать, автор андеграунда, Де Ниро артхауза…

– Пока, Кулибин нашего двора.

Плохо мы живем. Слышите, млекопитающие?