ПРОЗА Выпуск 91


Юрий ПРОЗОРОВ
/ Владимир /

Инвалид на улице



ИНВАЛИД НА УЛИЦЕ


Она ходит с сидячей коляской по улицам центра, левая нога уходит в сторону, женщина сгибается. Очки, худая, страшненькое лицо, ребенок всегда молчит. Где-то лет тридцать, не больше.

Видимо, у нее и у него леченый церебральный паралич или что-то подобное.

Подметает в небольшой фирме здесь же, причем держит коляску одной рукой, а другой метет. Ребенок молчит, что удивительно, но видимо привык. Его коляска закрыта пологом, он как бы гуляет.

Мужчина вышел из белого хэшбека и подал ей деньги. Она быстро и громко что-то сказала ему, явно благодарность. Видимо, сумма около тысячи, для нее прилично.

Подметает долго и тщательно, явно дорожит работой. Скорее всего, сцена настолько потрясает, что ей подают достаточно часто. Явно работает где-то еще: по утрам подметает, а вечерами возвращается, возможно, убирается в кафе. Там уже без ребенка, наверное, дома кто-то следит.

«Но ведь нарочно ходит с ребенком, чтобы больше подавали», – подумал он и сам себя выругал.

В выходной увидел их в сквере. Золотые листья, красивые скамеечки, играют дети. Гуляют взрослые, кругом старые дома и церковь, где на шпиле золотой ангел с трубой. Наблюдал за ними со стороны. Даже остановился возле кустов и незаметно смотрел: «Ребенок явно нормальный, только маленький. Она играет с ребенком, он как бы лазает по веревочному городку, а женщина только следит за ним. Наигрался и сразу к ней. Она целует его, долго, тепло. Идущие мимо люди задерживают шаг и смотрят на них. И даже драный рыжий кот, словно ощущая хорошее, задерживается и подходит к ним. Чувствует тепло…»

И вдруг его как молнией ударило: «Ребенок такой подвижный, он не может все время спать в коляске. Бог мой! Она просто катает пустую закрытую коляску, там никого нет, ведь так сильнее сочувствие, ей больше подают. К тому же так катать ребенка никакая мать не решится: работа дворника непростая и можно уронить коляску, малыш пострадает, да и пыль, холод. Вот и все!»



ЛУЧШИЙ КОНДУКТОР


Его признали лучшим кондуктором в городе.

Телевизионщики провели с ним интервью. Рассказал, что раньше работал в Пскове, там у него был еще советский автобус, гроб на колесах, все время ломался. Зарплата никакая. Приехал сюда. Тут хоть и нагрузка как положено и можно менять маршруты, платят вовремя.

– Почему вы – лучший кондуктор?

– Ну, наверно, к людям отношусь как нужно. Хорошо. И они меня хвалят. Все просто.

– Но что-то особое?

– Я не знаю. Может, не совсем как другие, более творчески что ли, веселее, приятнее, к людям обходительнее. Ну, вот, не совсем так как другие. Человечнее что ли.

– Мужчины в кондукторы идут редко. Почему вы пошли?

– Даже не знаю, думал, что поработаю полгода, пойду на водителя. Но как-то привык, да на водителя специальная стажировка, довольно ответственно, не так просто. У меня зрение не очень, реакция тоже чуть медленная. Вот и остался тут. Зачем рисковать?

Он сел в этот автобус и сразу узнал кондуктора. В пальто и шапке, какой-то вроде неуклюжий, но все как нужно. И с билетами и место запасное он, если нужно, опустит, и даже поможет поднять тяжелую сумку. Остановки объявляет сам и как-то радостно и с комментарием, мол, выход туда-то и рядом вокзал или универмаг. Он снова задумался над интервью, почему кондуктор лучший. Радует людей, простой, человек без образования, вроде ничего особенного. Все время ходит по автобусу, словно ангел-хранитель. Но правы: он лучший в своем деле, так нужно просто жить и радовать других, работать, где ценят. Уйти он хотел…

– Просыпайся! – кто-то тряс кондуктора за руку.

– А что? Заснул? – он открыл глаза. Водитель улыбался. В салоне никого.

– Пошли домой. Лучший кондуктор… – водитель засмеялся.

Он улыбнулся.



ОБЩАГИ


Раньше здесь были только частные дома и один пятиэтажный с озером, где плавали утки. Частный сектор, где жили одни бабушки, даже пьяных не встретишь: благо, рядом тюрьма.

Снесли одноэтажки и на закате советского времени построили три кирпичные общаги. Большую для троллейбусников, одну – для торговли, одну – для НИИ. Они встали буквой «Г» и теперь все вокруг знают, что здесь общаги. И многие обходят эту букву «Г» как смогут.

В советское время было спокойно: троллейбусники работали и спали. В НИИ была приличная публика, торговлю вообще не видно. Потом в общаги – а нехудшие: кирпичные с большими комнатами и даже лоджиями – понаехал кто попало. Часто слышно пьяных и ругань из самих общаг, так что приличная публика старается двигаться в обход или быстро проходить мимо.

У входа в общагу троллейбусников собираются мелкие бизнесмены, на машинах, в обед или к вечеру. Долго курят, матерятся, обсуждают, как идет торговля. Пьют пиво, бросают банки, ржут.

В угловом особняке рядом с общагами где-то год работал дворником местный мужичонка, который мог насмехаться над прохожими за лысину или что-то еще. Люди тоже старались обходить это место.

Здесь на заднем дворе какой-то приехавший к общажным из деревни задушил парня шнурком, говорил, мол, тот как бы вроде педофил. Ну, ему так показалось. Снял его ботинки, в полиции был в них.

Теперь здесь всякое бывает, и самое жуткое.

Как-то сосед шел по улице рядом и увидел трех пьяных явно из общаги, один бросал в другого камни, тот убегал. Двое орали какие-то гадости. «Эх ты, всю жизнь здесь хожу, ни разу такого не видел! – подумал он: Они, общаги!..»

Рядом большой супермаркет. Там жеваный мужичонка может прямо у кассы попросить помочь червонцем. Раз в неделю обязательно скандал. Подвыпивший мужик начинает материться, что ему не так посчитали. Рассказывает на весь зал, как он выпивает, кто теперь его баба и как он ее бьет. Обещает побить и продавцов. Те улыбаются: привыкли, только шутит.

Люди смотрят с улицы на общажные окна грязные, без занавесок, на подоконнике свален мусор, пустые бутылки, часто окна разбиты и с трещинами. В окне на лестнице первого этажа за грязным стеклом часто курят несколько женщин, они смотрят на улицу, прохожих через почерневшее частью разбитое, годами не мытое стекло, словно из тюрьмы.

В гаражах у общаг днем часто пьют и орут. Матерятся и долго поют. Самих за гаражами не видно, но крики разносятся метров на триста.

Уток в озере общажные иногда ловят: приманивают хлебом и резко хватают, бьют об ногу или об землю головой до смерти: дичь. Но утки не улетают.

Рядом здесь же в общем приличные тихие многоэтажки полиции и военных. Возле них никого, да и железные заборы солидные. Общажные к ним не подходят: пьют, дерутся и орут у себя.

Всегда грязные разбитые окна в холлах, вытоптанная земля вместо газонов, бутылки и окурки на ней. Даже дети из соседних домов во дворе, едином с общагами, здесь вообще не гуляют: видно, родители не пускают.

Пьяный мужик лежит на газоне у мусорных баков возле общаг, он здесь со вчерашнего дня. Кто-то из окна кричит ему, чтобы шел домой, но он так и не просыпается.

Люди идут по улице метрах в двухстах и в просвете между домами видят, как в общагах орут, поют и выбрасывают из окна что-то или кого-то. По привычке ускоряют шаг: «Деревня, поселок!.. Понаехали тут!..»



АННУШКА


Корольков всегда мечтал жить рядом с трамваем. И оказался здесь, прямо над главным разъездом московских трамваев, из окна видна и Зацепская площадь, где разворачивается сама Аннушка, и проезд через Садовое кольцо, последний в трамвайной Москве и поворот к Новоспасскому мосту по Ленинской площади у вокзала. Он знал, что лучше для него быть не может.

«Потому что до Зацепы водит мама два прицепа…» – это ведь именно про Аннушку. Трамвай идет по Замоскворечью, здесь почти безлюдные, довольно обычные, но и старые, приятные, с зеленью тихие кривые улицы. Дальше мост и высотка на Котельнической. Тут маршрут словно выходит на какой-то переломный участок: река, престиж столицы и страны. Это как провал в империю, а все равно всегда красиво.

Но дальше трамвай лезет вверх, по узким бульварам, почти безлюдным, кривым, заросшим стариной еще допожарной Москвы, это как попасть в сказочный лес архитектуры и истории.


* * *


Несколько раз снимался в фотографии здесь, в ущелье Покровских ворот, где остановка Аннушки прямо у ателье. Именно потому приходил как раз сюда.

Он ездил с Женей Залевским, тот жил в переулке у самых Кировских ворот. Женя любил посмеяться и над тем, что в трамвае много народа и что жарко даже зимой, и как перевесили вверх рулоны с билетами, а он не понимает, где он и бегает по трамваю как дурак.


* * *


Дальше Яузский и Покровский. Здесь подъем рельефа, мало людей, но тихо и красиво, это уже что-то другое, но именно старая Москва, классика, упоительная старина. Деревья, бульвары, старые усадьбы и доходные дома. Почти музей, и в нем трамвай. О нем даже были куплеты.



Аннушка, Аннушка, Аннушка, вострушка.
Сколько мы с тобою провели минут.
Дорогая Аннушка, ты теперь старушка:
с каждым днем короче твой маршрут.

Помнил, что когда-то маршрут был одним из трех кольцевых. Знал, что раньше по Садовому ходила Букашка – трамвай «Б», а дальше еще и Варенька – трамвай «В». Потом только вместо букашки пустили троллейбус «Б». Их всех уже нет.

Знает весь маршрут, почти каждый дом, все повороты и даже изменение рельефа, помнит это как первую любовь.


* * *


Паустовский работал кондуктором именно на этом маршруте, а под конец жизни жил на нем же – в высотке на Котельнической. Он об Аннушке лучше всего и написал.

«Мы предпочитали работать на «серебряной» линии «А» – на Бульварном кольце. Эту линию москвичи называли ласково «Аннушкой». Линия «А» была нарядная, театральная и магазинная. По ней ходили только моторные вагоны, и пассажир был иной, чем на линии «Б», – интеллигентный и чиновный. Расплачивался такой пассажир обыкновенно серебром и бумажками. За открытыми окнами вагона линии «А» шумели листвой бульвары. Вагон медленно кружился по Москве – мимо усталого Гоголя, спокойного Пушкина, мимо Трубного рынка, где никогда не умолкал птичий свист, мимо кремлёвских башен, златоглавой громады храма Христа Спасителя и горбатых мостов через обмелевшую Москву-реку...»


* * *


Теперь Аннушка ходит от Черемушек, но все интересное здесь, ближе к центру и в центре.

Тихими, темными от выстроенных в линию деревьев улицами трамвай идет и мимо шедевров архитектуры, которых не найти в путеводителях и что порой почти падают от изобилия историй о них, и мимо городских шуток и тайн, о которых расскажет трамвайный старожил и мимо бедных и медленных, но всегда величественных интеллигентных старых жителей города, настоящих «коренных», по часу дожидающихся своего родного 35-го, 11-го или «А». Это и грустно и прекрасно и так же как обволакивает духом волшебной пыли старый восточноевропейский город при всех его древних безобразии и контрастах и всегда хоть чуть теплит душу этот трамвай в своем возможно бессмертном медленно движущемся великолепии: он уже прожил вечность.


* * *


Но в конце после тоннеля Покровских трамвай выезжает на самую красивую улицу города, может, даже России, сказочную, воздушную, с прудом, бульваром, лебедями и великой историей. И вот он, Чистопрудный, главная улица Москвы, божественная прелесть, неповторимая и легендарная, это финал, здесь Аннушка как крейсер в бою, как Алые паруса для Ассоль и все на нее смотрят, она здесь главная и самая красивая, она – жемчужина этого бульвара, лучшей улицы России.

Корольков даже любил выходить здесь и снова садиться: билет-то всего три копейки. Разворот под Грибоедовым, здесь трамвай стоит долго, словно это его подлинное исконное место, самое лучшее в Москве и, может, на всей земле. Всегда думал, что это и есть настоящая Москва, без этих убогих сталинских и путинских новоделов, рядов многоэтажек, особняков олигархов и прочей чепухи! Корольков идет по Чистопрудному и слышит звон трамвая. Это третий, тридцать девятый? А какая радость… Аннушка!




Назад
Содержание
Дальше