| ПОЭЗИЯ | Выпуск 91 |
|
SONNE Я огонь добывал из куска злого камня, родного на треть. Разве свету нужны пропуска, разрешение, чтобы гореть? Поезд движется в небе ночном, видишь рельсы в условной дали? Завтра этим нехитрым путём в небеса поплывут корабли. Вылей воду из старых корыт – Циолковский важнее всего. Если космос над нами открыт, коногонка к чему и кайло? Пусть ослепнем от солнца вблизи – к Андромеде пойдём на авось, как ходили по отчей грязи на сиянье искусственных звёзд. * * * Смотри: у солнца нет дефектов, его поверхность тяжела, оно негаснущий прожектор, как все небесные тела. Ещё аккадцы и шумеры при виде солнца не шумели – снимали шапку с головы. И даже дикие славяне, заметив яркий диск по пьяни, валили нафиг из Москвы. Под небом пасмурным спокойней сражаться в поле голубом, под небом пасмурным привольней быть наркоманом и вором. А так оно в затылок палит, и, слёзы пряча в кулачок, убийца сам в себе буравит кружок размером с пятачок. * * * Полночные тени нельзя нам измерить – и окна завесь. Я выдержал день, как экзамен, и в музыку прочно залез. Смеркалось, и воздух обычен, я крикнул в балконную дверь: «Всегда человек ограничен!» А вы говорите – теперь, когда освещенное поле так быстро втянуло во тьму, что кажется: даже Бетховен не равен себе самому. * * * Три реки Меладзе пустил в разлив: не Миус, не Кальчик и Крынка вряд ли. Я ходил к воде и опять топил за чужого дядю. Васнецова встретишь в раю – спроси о степях, где русич и скифы разом. Я пришёл сюда по родной грязи – не отмоешь сразу. Тут охрип Куинджи, Прокофьев глух, он почти Бетховен, но в смысле места, где такая ночь с десяти до двух – умирать не честно. Мне теперь по глади дадут грести, обмелеть душой и дойти до мата, а потом углём дочерна скрести пустоту квадрата. * * * Тихону Синицыну Поезд едет в город Крым, трое суток мчится рысью, мы поддатые сидим, хлеб жуём и звёзды числим. Рельсы брошены в обход через Томск и Чебоксары. Там меня никто не ждёт, а для Крыма я не старый. В зимнем лагере «Артек», где бесплатно кашей кормят, я спокойно лягу в снег – пусть таким меня запомнят. Знают Харьков и Цхинвал, как на родине поэтов Волосюк в снегу лежал, дожидаясь первоцветов. * * * Красное дыханье, гибкий смех... Осип Мандельштам Бродский вышел из народа, но в дороге сделал крюк. И теперь за ним природа мчится с севера на юг. Едут с ним в одном наборе А. Цветков, Кенжеев Б. и такой же рыжий Боря, но с цигаркой на губе. Остальных прикладом гонят с гадкой рифмой в рукаве, то поднимут, то уронят, то дадут по голове. Спи, малыш, поэзьи нету, это морок и шиза, вся она сошла со свету, только синь сосёт глаза. Ты пойдёшь. Сломаешь ветку, птичке вывернешь крыло, это можно делать, детка, если сердцу тяжело. Лучше бросить с крыши камень, морду ближнему набить, чем стихи хватать руками, тонко думать, быстро жить. * * * Ты пришла к поэту в гости, а его несут обратно, так что можно на прощанье помахать ему платком. Что в итоге остаётся? След от тела на кровати, и душа парит недолго под высоким потолком. Дрогнут пыльные фужеры, если в доме дверь закроют, а глаза ещё слезятся, безутешные всегда. Человек уходит сразу на такие расстоянья, что за ним нет смысла гнаться никому и никогда. |
|
|
|