| КОНТЕКСТЫ | Выпуск 91 |
Айдар Хусаинов. Анти-Бусидо. Путь уфимца: Афоризмы на каждый день – Уфа: «ОЭ», 2019. – 114 с.
Айдар Хусаинов. Адреналиния: Стихотворения – Уфа, 2018. – 44 с.
Айдар Хусаинов. Голова Олоферна: Роман М.; Алетейя, готовится к изданию.
Бывает, когда корпус текстов некоего автора напоминает инопланетный звездолёт: отлично выглядит, масштаб очевиден, но какой-то весь чужой и непонятный. Потом находишь буквально одно стихотворение, и оно оказывается кнопкой входа: радость от явления сохраняется, должный уровень к размаху и технике тоже, но уже перед тобой что-то не вовсе запредельно далёкое, уже что-то подлежащее взаимодействию.
Бывает наоборот: автор кажется неким квантовым объектом – будто движется одновременно во все стороны и сам корпускулярно-волновой, неухватываемый. Тут иногда удаётся найти грань совмещения разных проявлений таланта и тоже ситуация оказывается доступнее. В меру, конечно. Когда слишком ясно, это ведь тоже плохо.
Тексты Айдара Хусаинова совместили для меня оба подхода. Начнём с моментов квантовых. В своём фейсбучном блоге Айдар, как и многие, выкладывает совершенно разные вещи. Стихи (редко); байки о литературном быте Уфы, окрестностей и всей страны; телеги – а как ещё назовёшь изложенные серьёзным штилем и, якобы, с доказательствами, истории вроде той, что, мол, Габдула Тукай никогда не жил на белом свете, а представляет собой продукт коллективного творчества коллег-литераторов? Для читателя, мало интересующегося литературой мусульманских народов Поволжья, поясню: рассказ такого рода примерно соответствует знаменитому и с ужасно серьёзным лицом сделанному выступлению Курёхина по телевидению на тему «Ленин – гриб». Или, если быть ближе к писательским реалиям, как бы вдруг серьёзный литературовед опубликовал заметку, что Лермонтов есть продукт сочинительства его современников. И Белинский с Далем тоже – учитывая вклад Тукая в исследования языка, фольклора и его критическую деятельность. Словом, на любителя рассказики: можно почувствовать себя дураком, но обидеться не на себя, а на автора.
Кроме упомянутых выше жанров, Хусаинов часто выкладывает в Фейсбук афоризмы про уфимцев. Или про одного уфимца. Честно говоря, довольно суровые:
Уфимец не любит вопросов. Уфимец не любит ответов. Просто молчи и повинуйся!
Уфимец или обижается, или обижает.
Уфимец полагает, что люди появляются на свет для того, чтобы помогать уфимцу.
Уфимец живет негодуя.
Если вы не виделись с уфимцем несколько лет, первое, что он начинает делать при встрече, – жаловаться.
Туризм по-уфимски – чтобы быстро приехали, побольше заплатили, поскорее безропотно уехали.
Теперь автор собрал высказывания в книгу, назвал её «Анти-бусидо» и выпустил на трёх языках: русском, башкирском и английском. В целом я считал афоризмы Хусаинова чем-то вроде притч Виталия Пуханова про «одного мальчика» или его же стихов «К Алёше». То есть, концентратом мыслей об окружающих, сфокусированных на одном персонаже. В данном случае – на абстрактном уфимце. Но от финального из приведённых выше афоризмов за жителей города аж обидно стало. Уже на втором предприятии, где я работаю, довольно близкой контрактной фирмой оказывается уфимская. Там вообще много хорошей промышленности. Весьма гостеприимные люди, на работу звали. Один раз, зато начальником.
А став читать дальше, отметил безусловную, отлично структурированную и лаконичную правоту автора именно насчёт его земляков:
Уфимец живет в домике;
Уфимец даже не сомневается, что занимается искусством;
Уфимец согласен на любые должность, звание и награду;
Политизированнный уфимец невыносим;
Для уфимца уважаемый человек – это должность;
Для уфимца мир идеален, и любое отклонение от нормы он полагает личным оскорблением;
Если вы сидите один в автобусе и вам хорошо, то на следующей остановке именно к вам подсядет уфимец.
Последний пункт – квинтэссенция. Он не только о жителях Уфы, как, впрочем, и все остальные высказывания. Но в Уфе безусловно так. Вступить в разговор с местным жителем не легко и не трудно, а примерно как везде. Зато местный житель вступит в разговор с тобой непременно. Расскажет о себе – ровно столько, сколько собрался рассказать заранее. А о тебе узнает очень многое. И непременно оценит пользу от тебя – хотя бы моральную, как ушей для выслушивания жалоб. Впрочем при первом знакомстве уфимцы прямо-таки сочатся благодушием.
Впрочем, мы ведь все так начинаем делать с годами: приуготовляем в разуме некий отдел, где храним информацию и фактики, подлежащие распространению. Причём отдельно для чужих, отдельно для родни, отдельно для самых близких – сундучки почти и не соприкасаются.
Так вот: фокусом схождения разнообразнейших афоризмов Айдара Хусаинова стал для меня его роман «Голова Олоферна». В свою очередь, ключом к этой книге оказалась литературная и личная судьба одного человека. Сначала роман казался ещё одним интересным описанием пути в литературу и пути в литературе. Упомянутым в начале статьи инопланетным кораблём. Читал, отмечал некие моменты сходств и различий с известными воспоминаниями такого рода, искал похожие ситуации в своей жизни и биографиях друзей – словом, чувствовал себя заинтересованным, холодноватым исследователем. Вроде, и не совсем уж праздный читатель, но повествование шло как-то параллельно.
И тут сработала магия имени. И фамилии, конечно, тоже: Александр Касымов. Сам Хусаинов, рассказывая о литературных знакомых, вне иронического контекста называет «признанным классиком» только Александра Банникова. Это безусловно так, но Касымов заслужил такого чуть старомодно-рангового титула не меньше. Фразу «Пусто мне сделалось с этими попугайчиками и одиноко», написанную им о моднейших в начале нулевых и, казалось, навеки пришедших авторах, помню давно и радостно.
Несмотря на обилие персонажей, Касымову в книге досталась столбовая роль. Действие в пространстве и времени во многом организовано вокруг него. Кстати, такой подход чреват для автора проблемами. Впрочем, думаю, Хусаинов об этом догадывается. Окажись Александр Касымов более периферийной фигурой повествования, версии его профессионального выгорания, скоротечной болезни и преждевременной гибели вызвали б меньше пересудов. А версий ровно две: уфимская и московская. Один из афоризмов «Анти-бусидо» гласит: «Не надо доказывать уфимцу, что он не прав. Вам все равно, а ему неприятно». Напомним: во всех случаях дело касается не только жителей Уфы. Собственно, завершается книжка сентенций так: «367. Уфимец – это я. А вы уфимец»? Москвичи, безусловно, в массе своей уфимцы. Это Хусаинов тоже знает: «Уфимец живет в мире, в котором есть только два города – Москва и Казань. В один он хочет попасть, но не может. В другой может, но не хочет».
Поскольку в московской версии причин гибели Касымова указана институция, а в уфимской под прозвищами, напоминающими клички из книги Александра Зиновьева «Зияющие высоты» выведены вполне конкретные фигуры, обиды, думаю, разразятся в количествах. Бывая в Уфе нечасто и недолго, а для местных литературных сообществ являя собой человека совсем уж постороннего, некоторых отрицательных персонажей романа, спрятанных под масками, я более или менее угадал. Ничего подобного сказанному в книге о них, разумеется, не знаю, в общении они показались людьми приятными, но проблемы автора и прототипов – тема вечная.
Лучше поговорим о действительно важном герое «Головы Олоферна». Им оказалось Время.
В романах, разумеется, так и положено. Время есть невидимый герой, меняющийся протей. Иногда оно делается злым напрямую, как в сентенции о подлинных, в общем-то, причинах смерти Касымова: «Виновата в этом и общая атмосфера тех чудовищных по степени хамства и невежества лет, когда всё доброе и светлое подвергалось сомнению и гонению». Именно так. Это сейчас перелом девяностых и нулевых модно считать едва ли не лучшими годами страны. Но подлинное разделение случилось именно тогда. Свершился разлом общества.
Девяностые, особенно их начало, стали временем диким, однако шальные возможности, казалось, компенсировали многое. Есть в «Голове Олоферна» показательный момент, когда средней руки начальник отговаривает рассказчика и его приятеля от серьёзных операций, объясняя, что каждая перегонка мазута в столицу – это гарантированный труп. Да, девяностые были крайне несправедливой лотереей, где выигрышем оказывалось относительное богатство, а проигрышей было два: смерть и нищета. Оттого каждый понимал шанс ближнего и в случае успеха того, даже и завидовал несильно.
В августовский дефолт 1998-го лотерея прекратилась. Обеднеть в одночасье стало можно, разбогатеть – нет. Прежние победители сделались недосягаемы. Стало ясно, что не повезёт, что ради относительного благополучия надо работать. Возможность труда теперь сама делается лотереей: не будешь пахать – считай, проиграл. Будешь – ну, может, чуть выиграешь. На осознании такой новизны времён многие сломались, озлобились и стали врагами ближним своим. Впрочем, давайте по порядку, но с ответвлениями: о времени, однако через призму людей и городов – в соответствии с ходом авторской мысли.
Рассказ начинается в мире, где времени как будто вовсе нет. Каждый может выбрать путь, идти по нему, не мешая соседу, и причинять взаимное добро. Конечно, тут играет роль и подростковый возраст героев, но всё-таки, атмосфера поздних семидесятых, «до Афгана», вправду была ненапряжной. Два совершенно разных человека – целеустремлённый, по-книжному упёртый в суждениях отличник Айдар и расслабленный Руслан замечательно дружат:
«Когда я приходил, уже он сидел распаренный дома, пил чай, а когда я выходил после бани, он снова пил со мной чай, и мы болтали о важнейших в мире вещах – о девушках, о выпивке, о машинах, о музыке, но самое главное, о мире, который словно огромный динозавр прилёг у окна – и дышал через нос, и вздрагивал во сне.
Ещё он умел водить машину. В общем, ему не было цены, он вызывал восторг».
Страна гнила как-то совсем незаметно. Верней – незаметно для вступавших в жизнь людей. На них вполне действовала даже не пропаганда. Действовала сама фактура поздних брежневских лет: лозунги о построении светлого будущего уже не работали, но слова про гарантированную «уверенность в завтрашнем дне» вполне убаюкивали. Да и запросы-то у нашего поколения были невысокими:
«Он выбрал простые житейские радости – встретиться с девушкой, послушать музыку, пройтись по нашему селу. Чтобы с ним случилось в нашей глухомани, где негде себя приложить? Перед ним не стояла задача найти жильё, каких-то денег на пропитание, будущее его было обеспечено отцом, мать уже умерла, что было ему делать в этой жизни? Он не знал, как не знает этого никто».
Такая спокойная жизнь обречена была столкнуться с действительностью. И столкнулась – в самом прямом и автомобильном смысле. Правда столкновению этому способствовал некий привходящий фактор, связывающий роман воедино. Ринат так ведь и продолжал катиться по жизни «…пока страшная сила не встретилась ему на пути, пока он вдруг не увидел женщину, которая с головой в руках брела через поле. Это видение вырвало из его рук управление машиной и направила руль в сторону от прямого пути».
Юдифь, отрезавшая голову Олоферна – персонаж знаменитый. Популярный в мировой культуре. Что она только не олицетворяла: справедливость, коварство, победу слабости над силой. В романе Хусаинова у неё иная ипостась. Это не смерть, даже не вестница оной, не персонификация рока и судьбы. Она некто из этой же компании, но, похоже, играет пассивную роль. Может, аллегория тоски она. Не ужаса, а внезапной тоски, возникающей при мыслях о бренности сущего. Юдифь – служанка времени, словом. Это ж почти во всех мифологиях так: само Время мудрое, а друзья-подружки у него страшные.
И появляется Юдифь в моменты сломов. Около первого входа в творчество её нет:
«В литературном объединении при газете «Ленинец», которым руководил известный поэт Рамиль Гарафович Хакимов, я вдруг увидел людей, которым не были чужды те странные мысли и видения, от которых кружилась моя голова. Это было, как если бы ты, без спроса, стоя у двери старшей группы детского сада, вдруг выучил алфавит, а затем приобрёл способность читать, потом был в этом изобличён, наказан, сто раз проведён через процедуру раскаяния, а потом вдруг очутился в месте, где все такие, как ты, все умеют читать и преспокойно, и без никакого страха и боязни наказания рассуждают, какая книжка интересная, а какая нет!..».
Узнаваемый момент. «Повесть о герое Василии и подвижнице Серафиме» Нины Горлановой начинается моментом, когда Василий Помпи жарит картошку на общажной кухне. Больше ничего не происходит, только филологи-первокурсники (первокурсницы, ясно дело, в основном) болтают вокруг. И доволен Василий необычайно. Попал в круг, о котором мечтал всю жизнь. Тут все ненормальны, как надо, и это хорошо!
Запаса добрых времён надолго не хватило. Первыми это почувствовали, как ни странно, писатели старшего поколения. Хотя чего тут странного? Вот Хусаинов сотоварищи выступают со стихами на проспекте. К ним походит пожилой человек:
– Что вы ерундой занимаетесь? Я вот член Союза писателей и знаю, что в этом нет ничего хорошего. Лучше наслаждайтесь молодостью.
На дворе восьмидесятые, вторая половина. Человек, казавшийся тогда старым, родился не раньше середины двадцатых. Может воевал, может нет, но войну застал. Видел многое, грустные перспективы тоже представляет. Их много тогда стало – постаревших советских писателей. Искренне советует ребятам радоваться. Хотя не понимает, что они уже радуются! Есть в книге афоризмов Хусаинова и такой: Уфимец делит людей на две категории городских сумасшедших.
Кстати дед, проявляющий хотя бы такое внимание к молодым – не худший вариант. Были другие. Такие, каких всегда больше:
«Надо сказать, что в союзе писателей топили всех. Во-первых, потому что сами от сохи пробились в писатели и конкурентов не хотели. К тому же они не были по большому счёту поэтами, а были просто советскими версификаторами. И как же им было понять искания души, поиск своего языка? Вот они и врезали по первое число».
Популярную сейчас «Теорию поколений» я, честно сказать, воспринимаю настороженно. Слишком уж много в ней маркетинговых стратегий. Но в отечественной литературе типажи представлены вполне отчётливо. Герои (напишем их без кавычек, ибо заслужили), рожденные до начала тридцатых, образовали своего рода касту. Очень много требовали от себя и от жизни. Уходят в целом разочарованными, однако не сломленными. «Молчальники» (они же «Художники»), появившиеся на свет перед войной или во время войны, и есть молчальники. Хотя сделали больше многих. Вспомним хотя бы Венедикта Ерофеева и, как ни парадоксально – Высоцкого. Вроде, к нему титул «молчальника» подходит минимально, но почти демонстративное неучастие в общественной жизни, отсутствие попыток создания какой-либо школы, стремление к свободе творчества, как к единственной свободе. Принятие, хоть и с большими оговорками официальных структур – он сильно хотел, особенно в конце жизни, вступить в Союз писателей, издать книгу… Иное дело, что поэты, названные в шестидесятых «эстрадными», никак не вписываются в стройную теорию, но они родились как раз на стыке поколений. И вообще мы о поколенческих делах тут говорим в приложении к читаемой книге.
За «Художниками» шли «Беби-бумеры». В Союзе генерация оказалась не слишком громадной из-за войны, но удивительной. Парадоксально, однако нас, поколение Х, пришедшее в мир в 1960–1980-м, а в литературу, соответственно, двумя-тремя десятилетиями позже, поддержали именно те, кто родились немногим же ранее – примерно между завершением войны и полётом Гагарина.
Это даже три раза парадоксально: прежде всего, так в принципе бывает нечасто. Обычно взаимодействие идёт через поколение. Кроме того, они ж сами были неустроенные: над советскими писательскими конторами бумеры уже посмеивались, создавать собственные до Перестройки было опасно, а потом трудно и дорого. Ну, и в-третьих, играла роль довольно базовая разница во вкусах. Айдар Хусаинов пишет об уфимце Юрии Шевчуке с уважением, но отстранённо: всё-таки, стихи под музыку – иное дело, нежели просто стихи. О бардах же говорит даже без уважения почти. А тем, кто старше музыка не мешала. И тем, кто младше тоже, вроде, не мешает. Хотя рэп это ритм в основном.
Так или иначе, но внимание к вновь попадающим в литературу от чуть старших и не слишком блистательно устроенных сотоварищей было довольно повсеместным. В Перми, кроме упомянутой Горлановой, отлично принимали всех сколь-нибудь одарённых Юрий Асланьян, Юрий Беликов, Виталий Дрожащих; в Екатеринбурге – Андрей Санников, в Тагиле – Евгений Туренко… да многие.
Был существенный момент покровительствующие: относились к покровительствуемым как к братьям меньшим. То есть, успехами гордились, но о значимости своей не забывали. Сам я с подобным не сталкивался, хотя слышал от многих. Вот и Хусаинов пишет: «Касымов любил так небрежно сказать: «Мы тут Айдара отдали в учение в Москву, в Литературный институт», словно я был дворовым его человеком». Обида, разумеется не всерьёз, так – поворчать. Не забудем: уфимцы же!
Зачем древние философы брали себе учеников? Версии «для денег», «для славы», «для пьянки» и прочие, конечно, имеют право на существование, но брали они учеников для мысли: пока излагаешь, сам, быть может, что-то в этом мире поймёшь. И многие лучшие материалы Касымова написаны именно так: он явно не садился за стол с готовым вариантом рецензии или статьи, а мыслил перед читателем. Каким был в жизни, разумеется, не знаю. Может, не сильно отличался от написанного им?
Айдар Хусаинов составит Александру Касымову большую книгу для издания в Москве – жаль, посмертно. Напишет много добрых слов. Будет поддерживать его блог. Но всё это произойдёт потом. К счастью, тем событиям станут предшествовать годы жизни. В том числе – литературной. И обустраиваясь в этой жизни, придётся решать разнообразные вопросы:
Тусовка или карьера?
Вписываться в существующие структуры или создавать свои?
Кастовость или взаимодействие?
Последний момент легко пояснить на примере. Когда Хусаинов и друзья выступали на улицах Уфы, аналогичные формы литературной жизни цвели по всей ещё большой тогда стране. Доступным публике символом был Арбат, но случались вещи не менее интересные. Возникла в Перми группировка ОДЕКАЛ. Хронологически это прекрасное безобразие образовалось чуть позже, но с расстояния минувших тридцати с запасом лет сие уже маловажно. Придумал всё это ярчайший Дадаграф, Сергей Панин. Делали перформансы, радовали город первыми граффити, составляли альманахи, упражнялись в узорах смыслов и слов. Тем и заняты по сей день. Это – образец касты. Как сочетаются авангард и по определению заданная кастовой системой неподвижность во времени – да кто ж знает? Времена многократно переменились, а ОДЕКАЛ – ничуть. Такой подход сам по себе радикален, факт. Пермская литературная жизнь тех лет замечательно описана в книге Анны Сидякиной «Маргиналы». И попытки взаимодействовать с литературой, казавшейся «большой», там приведены тоже.
Вариантов действительно немного. Хусаинов пишет:
«Если представить себе литературную жизнь провинции как ржавую железную бочку, то наружу, к жизни, в живую литературу талант мог пробиться только через случайное крохотное отверстие, которое ещё надо было обнаружить. Удавалось это не всем.
Что же касается официальных изданий, то это были бочки внутри бочки, то есть двойной отбор, двойное сито».
Добавим: сито, пропускавшее не лучших. Ладно, скажем мягче: не всегда лучших. Но, в конце концов, муки творчества – личное дело каждого. Помогут – отлично, нет – никто тебе ничем не обязан. Ты ж не совсем уфимец. Настоящая беда заключалась в неприятно изменявшейся жизни вне пределов искусства:
«Это были поздние годы советской власти, которая не понимала, что делать с людьми и страной, словно это был ассирийский военный лагерь и через него шла Юдифь с головой Олоферна в руках, и как это понять и выразить – никто не знал. Сержанты ещё держали дисциплину, рядовой состав занимался уставными делами, начальствующее сословие уже начинало что-то понимать и мысль «хватай и беги» разливалась постепенно в воздухе легчайшим, на грани осознания ужасом».
Ломались жизни, рушились семьи. И предыдущий-то этап советского существования не был намазан сливочным маслом. В книге есть дивные моменты вроде тех, как друг рассказчика, рано женившись, сначала переходит на трамвай вместо автобуса, а затем ездит с заводскими на служебном. Поскольку автобусный билет стоит шесть копеек, трамвайный три, а вахтовый транспорт бесплатен. Тёща сказала экономить, поэтому зять приезжает в педагогический институт к шести утра. Ничего, выучился, стал отличником.
Да и сам автор, добираясь на работу два часа[1], приходит намного раньше начала трудового дня. Поскольку хочет успеть на автобус, перевозящий рабочих. Опять-таки, в видах экономии. Сидит в пустом кабинете, набирает в диковинном тогда компьютере материалы. Кстати, единственный момент романа, где я по-станиславски говорю: «Не верю!» это утверждение Айдара Хусаинова, будто он до сих пор печатает двумя пальцами. При стаже в три десятилетия это исключено!
Однако времена и запросы у людей продолжают меняться. Дамы чувствительнее, а мужики вправду не понимают, чего не так? Вчера ж ещё всё устраивало:
«Как сказал поэт Алексей Кривошеев своей жене, когда она ему заявила, что он мало зарабатывает:
– У нас есть квартира, я работаю, могу писать стихи и трахаться. Что ещё тебе надо?»
Действительно.
Такие довлатовские ходы – а их в романе много – смешны до тех пор, пока не касаются тебя самого. Оттого повествователь без обиды, но с тревогой вспоминает, как его (или прототипа – мы же читаем роман):
«…уволили с уфимского фанерного комбината, и я двадцать один день искал работу и двадцать один день жена со мной не разговаривала. Она только спрашивала: «Ты нашёл работу?»
Работу нашёл, а семья распалась. Не без участия супружниной родни. Момент, кстати, неоднозначный, хоть автор и берёт вину на себя:
Выше целиком представлено самое короткое стихотворение из книги «Адреналиния». Эта книга сейчас хорошо войдёт в общий разговор о творчестве Хусаинова, однако кое-чего мне в ней не хватило. В буквальном смысле не хватило: она очень маленькая и строго ограниченная – сборник включает стихотворения 2015–2017 годов. Всего чуть больше тридцати текстов. Тем удивительнее находить там скрещения со стихами Айдара Хусаинова незапамятной почти давности.
В легендарную антологию «Строфы века», составленную Евгением Евтушенко в 1994-м году, вошло стихотворение Хусаинова, написанное тремя годами раньше, и завершавшееся так:
Времена и последствия тех времён оказались вправду незабываемыми, а краткие резюме прежних стихов порой бывают восхитительны, что мы и видим.
Хотя у всякой монетки есть оборотная сторона. Родственники жены предлагают рассказчику уйти из типографии и найти «нормальную работу». На дворе девяностый. А, к примеру, в 92-м уже появятся газеты бесплатных объявлений, выходившие тиражами, сопоставимыми с численностью населения города, в 93-м возникнет политическая и социальная реклама, а ещё через пару лет – тотальный расцвет гламура. Долгий период 1994–2010 гг. вообще станет периодом расцвета полиграфии и «бумажной» журналистики.
Зато челноков и мелких торговцев в первой половине девяностых вытеснят торговые сети. Перетерпеть оставалось года два. Но кто ж знал?
Вообще, эпоха неопределённости давала совершенно неожиданные шансы в областях, где тех шансов никто не ждал. Встаёт на собрании начальник цеха, вдруг ставший председателем самостоятельного кооператива, не получив ни экономического, ни юридического образования:
– Товарищи, у нас опять пропала нефть, в трубу вошло столько-то, а вышло куда меньше. Мы пробовали открывать заслонки, оттуда идёт неизвестно что и в неизвестном направлении. Надо срочно это выяснить! – сказал председатель всё там же монотонным, привычным ко всему голосом.
<…>
– В этом месяце мы потеряли там-то миллион, там-то два.
Это те, советские ещё миллионы. То есть, масштабы воровства и темпы чьего-то обогащения были изумительными. Но мы сейчас не о них. На этом собрании, долженствовавшем вообще-то завершиться вызовом ОБХСС, встаёт журналист (он же – будущий автор романа «Голова Олоферна») и просит тысячу рублей на издание книги. Всё равно у вас тут миллионы, одна тысяча погоды не сделает. Коллектив радостно шумит, соглашаясь! Нам правда трудно теперь вспомнить себя прежних.
Удивительно, но полученные деньги, а это четыре средних зарплаты, автор действительно потратил на книгу! Вернее, потребовалось ещё столько же: инфляция уже разгоралась. Типографские работы в условиях олигополии (государство плюс присосавшиеся к государству кооперативы) были воистину дорогими.
Да, нефтью рассказчик тоже пытался торговать. Там существовало две проблемы: продавцу надо было найти нефть, а покупателю – деньги для её приобретения. Честное слово: девяностые являли собой предивное время. Люди умудрялись ворочать миллионами и голодать одновременно! Следующие стихи из «Адреналинии», хоть и написаны чуть позже, говорят, безусловно, о тех временах:
В «Анти-бусидо» тоже верно сказано: «Нет такого богатства и таких возможностей, которые бы не профукал уфимец». Но обошлось – и хорошо. Главное никто не умер тогда. Потом умерли, конечно. А пока автор едет в Литературный институт им. М.Горького:
Там было предсказуемо нескучно, и встречи с интересными людьми происходили в фирменном уфимском стиле. Вот рассказчик говорит с Иваном Ждановым, пребывающим тогда в первом и самом бурном расцвете славы: «Хочу взять у вас интервью, – сказал я. – Но по правде считаю ваши стихи бессмысленными». Есть ещё интереснейшие воспоминания о бомже-гении-издателе Иване Новиковском, таинственно исчезнувшем в начале нулевых и будто бы виденным позже в Нью-Йорке, есть рассказ о легендарном выступлении Нины Искренко в Смоленске – очередная версия, делающая картинку ещё более сюрреалистичной. Есть вообще очень много интересного. Это – очередное полотно в галерею литинститутской жизни. Там взгляд многоглазый и многомерный. А про литературную Уфу кроме Хусаинова мало кто расскажет.
Вернувшись, автор, разумеется, застаёт перемены. Часть вновь появившихся неудачников, в сущности, и не жалко:
«Те, кто пришёл в конце 90-х, не состоялись в своей профессии и потому пришли в литературу от отчаяния, от того, что некуда было больше идти. Но посыл у них оставался прежний – хорошо устроиться в жизни. Поэтому они рассматривали литературную деятельность именно с точки зрения приспособленчества».
Такие не стоят слов «взгляни – и мимо». Но есть люди совсем иные. И тут, как мне кажется, в романе возникает крайне важный вопрос:
«Светлана Хвостенко не хотела быть лидером, ей нравилось быть принцессой, объектом обожания, ей хотелось веселья и пряников, ей хотелось, чтобы жизнь была источником постоянного веселья.
Ринат Юнусов тоже не хотел быть лидером, в конечном итоге для него это было неприемлемо, он для каждого был ведомым, другом, тем человеком, который всё понимает, прощает, радует, делится своей жизнью, а ещё точнее – бескорыстно отдаёт радость своей жизни в обмен не то что на лояльность, а на время без агрессии в его сторону. <…> Дело, разумеется, не в том, чтобы именно войти в ряды, дело в том, что ни Саша, ни Ринат не захотели предпринять усилия, чтобы переформатировать жизнь в согласии с собственными установками и целями».
Здесь, собственно, и дихотомия. Вернёмся к теории поколений. И американские специалисты (а напомним: теория поколений – прежде всего, маркетинговая теория), и наши вслед за ними, отмечают среди рождённых в семидесятые, частый тип «не-героя». Это человек понявший бессмысленность общественной деятельности, но отстаивающий своё право на частную жизнь довольно своеобразным образом. С виду он такой Платон Каратаев. В романе очевиднейшим воплощением подобного варианта личности стал Дмитрий Масленников – тот самый студент, ездивший на занятия с запасом в два часа, дабы не огорчать тёщу. Эти люди послушны, спокойны, всегда готовы помочь. Однако за готовностью у них (да чего там «у них» – у нас) скрывается желание отгородить свой частный уголок. Дескать, я миру помог, пусть мир ко мне теперь не лезет. И «не-герои» приходят в ярость, когда от них требуют чего-то сверх задуманной ими программы помощи окружающим: «Ты ж легко всё делаешь, сделай для меня ещё и вот это»? А ярость долголетию не способствует...
Хусаинов, давно уже сам ставший литературным наставником, понимает всю неблагодарность наставнической роли:
«Человека можно научить быть литературным работником. Но стать писателем, причём настоящим писателем – невозможно. Настоящий писатель словно чёрная дыра заглатывает все, что попадает ему на пути, чтобы потом породить новую вселенную. Конечно, он ищет своих настоящих учителей, но если попадётся бездарный – он тоже будет пущен в дело и перемолот до элементарных частиц, которые будут пущены в строительство».
В сущности, это не страшно. Процесс на то и процесс, чтоб непрерывно совершенствоваться. Следующее поколение должно быть лучше предыдущего.
Страшно другое. Например, когда твоими стараниями в литературу приходит хороший, но не готовый к литературе человек:
«И я был неправ, что вместо того, чтобы бороться за идеалы, я выдвигал целью интересы нашего поколения литераторов и записывал в писатели и друзья без разбора. Ничем хорошим это не могло кончиться и ничем хорошим и не кончилось».
Или совсем конкретно:
«…К сожалению, он скончался в 42 года. Увы. Не хочу об этом говорить. Но если бы в тот момент он отказался от предложения поехать с нами, его жизнь сложилась бы совершенно иначе».
Столь же показательна история с альманахом, затеянным коллективно, а выпускавшемся в итоге Хусаиновым. Им же в основном и оплаченном. Довольно предсказуемо в процессе все успели переругаться, ибо люди сплошь творческие и вкусы у всех разные, не подлежащие обсуждению, а тем более – оспариванию. Воистину: «В Уфе стать известным человеком легко, достаточно иметь трех поклонников. Беда, что их больше двух не бывает».
Тоже важный момент. Вспомним: начинали после развала Союза все примерно в одних условиях, а затем региональные особенности сказались очень сильно! Казань – это другое, Казань далеко. Но в Перми, к примеру, сформировалась ситуация, схожая с уфимской. Готовя один фестиваль, давно уже, сто раз услышал от ровесников: «Ничего не получится, это же Пермь». Когда получилось, началось другое: «Не так всё как-то вышло. Да и не могло иначе. Это ж Пермь[2]». Может, дело в музыке: и в Уфе, и в Перми за последние десятилетия появилось много ярких и даже знаменитых музыкантов. Вдруг самые устремлённые и талантливые уходят туда?
Хотя вряд ли. Музыкантов в Екатеринбурге не меньше, денег больше, чем в Перми, примерно как в Уфе. А с поэзией и литературой в городе получилось более или менее всё! Тут, вероятно, сработала готовность писательских союзов взаимодействовать с новыми начинаниями. Хотя в Перми тоже особо не ссорились. Может, оказался правильным метод поощрения. Василий Чепелев в период проведения им фестиваля «ЛитературРентген» привечал почти всех, давал выступить с главной площадки, а затем вручал премии одному-двум-трём. Желательно – не местным. Сплочённость против победителя творит чудеса, и стая друзей-литераторов делается крепче.
И, конечно, за десятилетия доказала свою правоту стратегия уральского метакуратора Виталия Кальпиди. Он, зная обо всех поэтах Большого Урала, ни с кем не сближается, не панибратствует, не восторгается никем, не тянет никого в литературу. Он тщательно отслеживает ходы, дабы заполнить очередные лакуны поэтической карты. Тоже человек из поколения беби-бума, так много творческого и доброго сделавшего в наших палестинах.
Хотя стратегии – дело третье. Остаются всё равно стихи. А те стихи рождаются отнюдь не только из сора. Нередко – из столкновения идей. То столкновение часто бывает крайне болезненным. Айдар Хусаинов объясняет такую болезненность неофитством своих ровесников и ближайших предшественников. Некоторым догматизмом при отсутствии бронебойных встречных аргументов. Вот, к примеру, об ещё одной личной катастрофе Александра Касымова:
«Из-за того, что интеллигент в первом поколении возводит слово на высочайший пьедестал, разрушение этого пьедестала, низвержение слова в грязь он переживает как неслыханную трагедию. Вместо того чтобы плюнуть в рожу старым дуракам, он им поверил и на много лет перестал писать стихи».
Это о споре по поводу Пастернака. Факт: старые дураки, разумеется, существуют. Но вспомним: сравнительно недавно о Борисе Пастернаке добровольно и очень жёстко написали такие признанные литераторы, как Андрей Санников и Максим Амелин. То есть, споры о масштабной фигуре – всегда надолго и причин у таких споров несколько. Внешних причин и внутренних.
Так ведь и разговор в романе «Голова Олоферна» затеян не финальный, а рубежный. Хотя многие уже, к сожалению, финишировали. Памяти им, радости в том мире и незнания в меру:
«У древних индейцев было представление о том, что в потустороннем мире всё то же самое, что в этом, только там нет смерти. И там они вечно скачут на своих лошадях, загоняя бизонов, а потом возвращаются в свои вигвамы.
Для Касымова мир счастья – библиотека, где он читал бы книжки, писал стихи, чтобы никому их не показывать, а из окна он наблюдал вдалеке пляски небожителей, как Пастернак скачет верхом на Эренбурге в страну Кастилию, чтобы затравить в лесу дикого зверя Мандельштама.
Касымов бы вздыхал и отправлялся испить злого напитка, давая себе слово в следующую жизнь родиться в правильном месте правильным образом и правильным человеком.
Шалухин вслед за Ахиллом скрывался бы в женском монастыре, где был бы всеобщим любимцем и общим мужем, а порой, в нужные лунные дни скрывался в башне, предаваясь винопитию и сочинению тонких, печальных и трогательных сонатин, которые тут же бы и исполнял.
И конечно, никогда бы им в голову не пришло, что их жизнь только капля крови Олоферна, сорвавшаяся на землю и оросившая её в тот момент, когда Юдифь сорвала её с плеч безжалостной рукой богини».
[1] (вернуться) Уфа ведь в самом деле огромный и чуть растрёпанный город – просто от памятника Салавату этого не видно. Хотя видно: район Дёма кажется расположенным на горизонте.
[2] (вернуться) Разумеется, говорю сугубо о феномене. Четырнадцать отличных поэтов, родившихся после 1970-го года, в Перми есть. Все четырнадцать меня знают, всем привет, это не про вас!
|
|
|