Герой нашего места

Это годам к сорока, даже раньше, он начал лысеть, волосы его почернели, он набрал вес и, вообще, предположим, что он потерял себя после юношеской истории в Перу. Но надо было его вспомнить двадцатидвухлетним лейтенантом, худым, крепким, без лишних наростов мышц парнем, похожим на эллинского героя, или точнее, на германского бога Бальдра, с волосами цвета платины и прозрачным отстраненным взглядом небожителя. Волосы у него уже тогда были редкими, но ничего не предвещало залысин. Если только не посмотреть на фотку его отца, которая была у него в бумажнике, хранившемся в рюкзаке на стене в армейском бараке. Все так оставляли открыто, здесь не воровали. Никто и никогда.

Три раза в день и дважды в ночь мимо их базы проходили поезда, курсировавшие между Хайфой, Ашдодом, туда и обратно. Поезда были грузовые, тяжко отбивавшие рабочий ритм, но утром все-таки шел один пассажирский, легковесный, сидячий, потому что ехать было вместе с остановками один час тридцать пять минут от начала и до конца.

Толя иногда пользовался этим поездом. Он добирался до Тель-Авива, а оттуда с автовокзала на семиместном маршрутном такси ехал в Иерусалим к родителям. Такси было бордового цвета, водитель был пузатым, небритым мужиком, который отворачивал окна до отказа вниз, так как кондиционера никакого не было. Рывками дул сквозной ледяной ветер, гудевший от напряжения, бежал привычный пейзаж Изреэльской долины, пожилые столичные дамы с покупками придерживали шляпки на среднем сиденье, водила воспроизводил восточный молитвенный нигун (мотив), Толя, с тяжелыми мышцами после утренней маяты на канате вверх-вниз и сорокаминутного подъема по желто-белому песку до стрельбища с пробитыми и помеченными мелком фанерными мишенями, закрывал глаза и дремал в одурманивающем состоянии счастья и покоя.

В углу, под общим навесом над рядом стрелявших бойцов, стоял продавленный кожаный диван, в котором обычно восседал их командир, похожий на «безумного скандинава», и с рассеянным видом наблюдал за стрельбами. На самом деле этот двадцатипятилетний манерный парень, поглаживавший рукой простреленное год назад на Голанах колено, все видел, все подмечал, почти все знал, и лучше было, чтобы он составил о тебе хорошее мнение, так как от него зависело очень многое в твоей судьбе, если не все. Он был очень опасен, амбициозен сверх меры, но справедлив, насколько это было возможно при его карьере и должности.

Так вот, на их базе были такие удивительные умельцы, что хоть стой, хоть падай от их искусства. Они могли открыть любой замок за секунды, скрепкой или шпилькой, могли переодеться в кого угодно, скажем, в старика старьевщика или в его согнутую супругу, могли без денег, без документов и без билетов слетать в Осло или Москву и вернуться оттуда с использованным билетом в кинотеатр «Космос». Но воровать у своих – фи, да вы что, тьфу на вас.

Многие сослуживцы знали, что Толя, которого звали здесь Нафталем, родился в Штатах, что он религиозен и до сих пор молится по утрам, что он ухитряется учиться в университете – как ему это удается, оставалось загадкой. Имя Толя осталось для дома, он не хотел выделяться ни в коем случае. Никто к нему не лез с расспросами, здесь это было не принято. Но два года общей подготовки этот парень выдержал на равных вместе со всеми, и лучше многих в отдельных воинских дисциплинах, иначе было нельзя. В его группе было 12 человек, он быстро стал их командиром, окончив офицерский курс, куда его рекомендовал их мифологический командир, наигрывавший на рояле в клубной комнатке вальсы и фокстроты. Никакой субординации здесь не было, все делали все наравне со всеми, команды выполнялись неукоснительно без крика и пинков.

Отец у него был профессором, мать медсестрой. У него были еще брат и сестра, старше его. Толя не думал, что они лучше его, просто другие люди. Они все его очень любили, это была сплоченная, крепкая семья, все держались друг друга. Жили они все в пятикомнатной квартире в старом доме прямо за гостиницей на Французской площади. Детям всего хватало в этом доме, но Толя был очень самостоятельным, он знал свой путь, упрямо следовал своим правилам.

Однажды, получив две недели отпуска за успех одного почти безнадежного дела, Толя приехал в Иерусалим и не заходя домой, направился на улицу в устье городского рынка. Он зашел в дверь, забранную прочной решеткой, над которой висела вывеска с выцветшим названием, и сказал парню, расслабленно сидевшему за столом и читавшему газету с оранжевым заголовком «Последние новости».

«Здравствуй, брат, грузчики нужны тебе?» – «Что сказать тебе, солдат, нужны, только работа очень тяжелая, справишься?», – он скептически оглядел фигуру Толи, одетого в застиранную и чистую форму солдата роты обслуги пехотного батальона. Правда, гимнастерка-распашонка, красные башмаки и алая пилотка под погоном, да и некоторая аура силы, исходившая от этого странного парня, заставила хозяина подсобраться и сесть прямо. «Тут холодильники нужно таскать, вообще. У меня есть трое работников, но вот Ави наш приболел, лежит дома, а на заказ мы посылаем трех человек и плюс шофер, оплата хорошая плюс чаевые, заработать можно, а ты справишься?» – опять спросил он.

Толя ответил не сразу, чего-то он выжидал, хозяин ждал, глядя на него в упор, гость был непонятен. Таких работников у него не бывало прежде: офицер, европеец, никаких гор мышц и живота, молод и расслаблен, все было сложно с ним. «Надеюсь, что справлюсь, думал бы иначе – не пришел бы», – наконец сказал Толя.

Он вообще знал несколько языков, помимо прочего. Это были иврит, английский, арабский, русский и понемногу испанский там и французский.

О цене договорились быстро, да и что договариваться: базовые деньги, плюс премия за быстроту и надежность, и чаевые ко всему. Хорошие деньги, можно жить. «Договорились», – сказал Толя. «В 7 за тобой заедут, скажи адрес и будь готов», – сообщил ему хозяин. «Бен Маймон, буду ждать». Хозяин глянул на него, улица проживания не соответствовала статусу нового грузчика. «Одень чего-нибудь попроще», – посоветовал хозяин, относившийся к военной форме нового рабочего с почтением, которое может понять только житель столицы, проживающий в районе городского рынка. «Тебя, вообще, как звать? Меня звать Хези», – добавил он. «А меня Нафталий». – «Хорошо, Нафтали, давай». За спиной Хези на стене висели картины, изображающие Любавичского ребе, раввина Кадури, дела которого знали все, и плачущего мальчика с прозрачными синими глазами, а также фотография отца, основателя этого бизнеса.

Грузовик, ведомый Хези, приехал за Толей без пяти семь. Хези легонько подудел, и Толя сразу же вышел из подъезда, одетый в широкие брюки, широкую фуфайку и бейсбольную кепку с желтыми буквами N-Y, пришитыми над козырьком.

– Давай в кабину, Нафталий, есть место, – сказал довольный точностью рабочего Хези. Рядом с ним сидел еще один человек, он подвинулся – и Толя расположился, пожав всем руки по очереди. – Все в сборе, сейчас заедем за Мусой и начнем.

Высокий черный Муса, заслонявший плечами белый свет, ждал их при въезде в Мамиллу, напротив Яффских ворот. Руки у Мусы висели вдоль тела, на плечах лежала мешковина, на голове высокий тряпичный шлем. Он забрался в кузов, запрыгнув в него двумя движениями могучего тела. «Он у нас обычно холодильники носит, – улыбнулся Хези всеми тридцатью двумя бело-сахарными зубами, – а сегодня ты попробуешь, ты сам согласился, да?». Никакой иронии в его звучном голосе не звучало.

Толя кивнул, он не реагировал на иронию, сарказм, насмешки, это огорчало его оппонентов по школе и армии. Сидевший рядом с Толей малый оглядел его скептически, но промолчал. Что говорить, посмотрим на тебя в деле, парень.

Выносили мебель с третьего этажа. Дом был на Навиим, лифта не было. Громоздкий холодильник Муса и Йойо, сосед по кабине, аккуратно положили Толе на спину, накрытую чистой тряпкой. Толя подсел немного под тяжестью, выдохнул и двинулся по лестнице вниз мелкими шагами. Он тормозил немного на лестничных площадках, парни его не страховали, парень держался уверенно. На улице Толя развернулся к кузову спиной, и холодильник принял Хези, мягкими движениями, подвинув его вглубь к кабине. «Ну, как ты, не надорвался?» – спросил Хези, протягивая ему пластиковую емкость с ледяной водой. Толя попил, завинтил крышку и пошел обратно наверх. Хези смотрел ему вслед без улыбки.

Он, считавший себя многое повидавшим мужчиной, богатым и состоявшимся, не любил загадок в жизни, а когда с ними сталкивался, не сразу понимал их, это его раздражало. Где причина, где следствие? – судорожно думал Хези и нервничал, не находя следов ни того, ни другого.

Закончив погрузку и получив плату и чаевые, Хези перетянул груз брезентовыми ремнями в кузове и отправился в кабину. Он удивился, увидев, что Толя не полез на свое место, а залез в кузов. «Ты что, садись вперед», – сказал Хези странному парню. Тот махнул голой рукой: «Пусть Муса там сядет, его место, я не заслужил», – сказал он без улыбки. Хези застыл на месте, но мгновенно опомнился: «Ну, как знаешь».

Выгружались на Шмуэль Анави, мрачный бетонный подъезд, надпись красным «Шели проститутка», запах гнили. Там был подъем на второй этаж и лестница чуть пошире. Толя взбежал с холодильником за раз и аккуратно опустил его на пол в узкой кухне. Муса принял холодильник без слов, уважительно, он уважал чужие вещи, которые были источником существования для всей его большой семьи. Третий член бригады бегал с картонными ящиками как заведенный. Его имя было Йоси, но Хези и Муса называли его Йойо, вообще, с кличками все было в порядке. Мусу Хези называл Диктом, тот не обижался. Ну, Дикт и Дикт, фанера и фанера, какая разница, лишь бы работа была и деньги платили. Он не был праздным человеком, Муса, научился пахать, наверное, у евреев, у кого же еще. Здесь была отдельная плата, потому что первая хозяйка передала свое имущество другому человеку, точнее, продала его. Она уходила в дом престарелых, и ей все это добро не было нужно. Зачем? Воспоминания, грусть, да и места нету, нет, прочь-прочь. А здесь мужик был, кажется, старьевщиком или чем-то вроде этого. Дом его был забит под завязку, проходили из комнаты в комнату боком, дверь в туалет можно было приоткрыть на треть и втискиваться изо всех сил. «Но нам-то какое дело, да, Нафтали?», – спросил довольный Хези. Он роздал рабочим деньги и чаевые, все справедливо, честь по чести, поровну. Ему вышло чуть больше, что понятно и объяснимо. Никто от него объяснений и не требовал, Хези был человеком торжествующей честности.

После обеда была еще одна квартира на разгрузку и выгрузку. Поехали к рынку, и недалеко от конторы Хези, которую он красиво называл офисом, хозяин купил всем по фалафелю и солений: перцы, огурцы, маслины – все в бумажном кульке, который тут же намок, но это не мешало есть нисколько. Чего? Съели за милую душу. Потом каждый заказал еще по порции уже за свои деньги, Хези себе не заказывал, сидел на стуле, поглядывал на прохожих, жмурился на солнышке. Хези следил за здоровьем, не переедал, не пил вовсе, хорошо спал, работал физически по 8-10 часов ежедневно, ему больше не было надо, выглядел моложе своих тридцати пяти, гладкий, собранный, цепкий. Знал себе цену.

Толя-Нафталий съел все, запил газированной водой из стеклянной зеленой бутылки, отер салфеткой лицо и руки, и встал в стороне, глубоко засунув сжатые в кулаки руки в карманы. Муса подошел к нему, встал рядом и стал смотреть в ту же сторону, что и Нафтали. Йойо съел больше всех, аппетит у него был сумасшедший, мог съесть таких порций три или даже четыре, и ничего. Но все-таки сдерживался, потому что у них была еще работа. «Двинулись, уже пора», – сказал Хези, вставая со стула и двигая руками по сторонам для разминки. Он обратил внимание, что Нафтали был в походных прочных ботинках: верх из брезента, подошва из легкого каучука, очень легкие, местного производства, можно носить вечно. И цвет какой-то бурый, зеленовато-бежевый, незаметный.

К 9 вечера Нафталий был дома. Он сразу пошел в ванную, помылся, причесался, надел шорты и медленным шагом вышел в гостиную. «Ну что, доволен? Тело ноет?» – поинтересовался его брат, сидевший за письменным столом в углу с книгой и стопкой бумаги. Горела настольная лампа. Отец, подавшись на диване вперед всем телом, смотрел новости по черно-белому телевизору, мать, напевая без слов хабадский нигун, двигала с никелированными звуками кастрюлями и ножами на кухне, сестра в легком платье с рукавами по локоть, вполне совершеннолетняя и наполненная непонятными надеждами на будущее девушка, постукивая карандашом о столик, оживленно спрашивала по телефону верную подругу: «А он что? А ты? И как? Не переживай так, Дикла, он того не стоит, я знаю это наверняка, поняла? Ты поняла меня, я спрашиваю? Так-то, молодец».

У Толи была машина от армии, надежная и прочная «сусита» с корпусом из фибергласса и двигателем на 1500 кубиков, но он хотел иметь свою машину, свой личный «форд», свою личную «кортину», была такая отличная современная машина. Он мог взять денег у отца, но не хотел этого делать, по понятным причинам: Толя был самостоятельный мужчина, обеспечивал себя сам всем, только не снимал себе квартиру, потому что еще не настало время для этого. А для синей «форд-кортины», длинной, красивой, хищного внешнего вида, время уже настало. Потому Нафталий взял две недели отпуска, угадав подходящий период, отложил одну зарплату, вторая должна была прийти через 10 дней, 11 рабочих дней у Хези, и вот на тебе автомобиль. Еще у него была сберегательная программа в Национальном банке, которая уже бежала в его пользу почти два года, Толя собирался ее взломать. «Заплатите штраф за это, Нафтали», – сказала ему чиновница, округлив накрашенные, как у ночной птицы, глаза. Она имела в виду прекращение программы и извлечение денег со счета. «Конечно, заплачу, не расстраивайтесь, Мири», – ответил Толя. Кажется, он ей нравился, но и времени не было, и она не очень прельщала его, хотя довольно часто он страдал от недостатка женского тела возле себя, и страдал серьезно.

А так, эта Мири была хоть куда, в брючках, расходившихся от значительных ягодиц клешем, в кофточке, не до конца застегнутой на мраморного цвета почти античном животе, в больших очках на пол-лица, очень красивших ее. Банк был расположен в двухстах метрах от его дома, отец и мать Толи тоже держали в нем счет, ну, куда? Чего? Комплексы у Толи были, как и у всех, но дело здесь было не в комплексах. Женщина должна была его поразить, как он считал с малых лет, и вот тогда. Иногда это случалось. Но беда была в том, что все Толя не поражался по-настоящему никак и никем. Брат, еще один большой мыслитель, говорил ему иногда серьезно, он, вообще, был очень серьезный человек, что «придет твой час, Нафтуль, тогда и отыграешься за все годы, тяжело ей придется». Было неясно, говорит он это насмешливо или иронично, но Толе было все равно. Он был очень одинок, ему это мешало, если честно. Но кто, вообще, говорит безукоризненно честно, даже сам с собой, даже ночью, скажите? Толя не признавался брату ни в чем, брат не знал о нем ничего, хотя и делал неоднократные попытки разузнать подробности. Подробности чего? Ты чего, Борька?

И все равно, несмотря на все усилия, на машину ему не хватало. На ту, о которой он мечтал: туго набитую двигателем, мощью, с широкими шинами, с короткой никелированной ручкой передачи скоростей. Все ручной сборки, деталь к детали, согласованность и гармония, мощь и скорость – вот наш девиз. Потому-то Нафаталий и пахал на погрузке-разгрузке не разгибаясь.

Из садика на другом краю тротуара несло угольным духом, там жарили мясо, просто плоские куски мяса без специй, как и должно быть. Толя поспешил пройти мимо, чтобы голова его не закружилась от ощущения зависти и восторга, и переизбытка сладкой слюны во рту. Это был его ежедневный вечерний променад, когда он бывал дома, а это было не так часто. Вот сейчас было. Птахи из ухоженных садиков улицы Газа уже заснули и не пели. Только изредка звучали какие-то гулкие выкрики ночных летающих хищных глазастых стремительных птиц. «Надо возвращаться домой», – решил он на месте, перешел улицу и пошел вверх по некрутому подъему по узкому тротуару.

Толя с малых лет, еще в Нью-Джерси, считал себя сикарием[1] и оставался таковым, со всеми вытекающими из этого последствиями. Поэтому-то он пробивался служить в армии там, где служил, перенапрягался, рвал жилы, готовил себя к этому. Ему понравилось звучание этого слова еще до того, как он узнал его значение. Толя не поступал, как сикарий, потому что считал себя еще не совсем таковым, все-таки время накладывало свой значительный фиолетовый отпечаток на окружающую жизнь и на его жизнь, конечно, тоже. Но заряд жил в нем соответствующий, наблюдательные люди это, конечно, замечали.

Он хотел восстановить погибший мир, в котором был бы защитником разрушенного храма. Из тех, что затыкали своими телами пробоины в стене, которые собственной кровью поливали камни, по которым римляне лезли и лезли неудержимо вверх к храму. Он не был кровожадным человеком, не улыбался счастливой улыбкой при виде чужой смерти. Люди, увидевшие Толю, вот так идущим и внимательно наблюдающим жизнь перед собой, могли подумать, что вот такой удивительно красивый человек попал в беду или вляпался во что-нибудь плохое, как жаль его. А он нет, не был замешан ни в чем таком грустном, просто думал, все замечал, жил своей жизнью одновременно.

Толя ходил по этому маршруту часто, но с некоторой разбросанной периодичностью. Свободного времени у него было немного. Поэтому люди, проживавшие в квартале, его узнавали, но не могли припомнить, кто, что, куда и зачем этот человек идет. Или все-таки возвращается?

Сразу за цветочным магазином Толя сворачивал налево, переходил улицу, потом еще одну по диагонали, заходил в открытую дверь парадной и запрыгивал по ступенькам раз-два, раз-два, раз-два – и до дома. Квартира была большая, отец был известным профессором, консультировал в нескольких больницах плюс частная клиника, оперировал, мог позволить по комнате каждому своему любимому ребенку. У Толи была угловая с окном на узкую улицу, ведущую к парку в узкой лощине, и крону молодого кипариса, которая заслоняла по утрам свет, но это только радовало его, потому что он был сторонником зелени и света в одном окне.

Утром он вскочил в половине седьмого и начал мыться, причесывать свои невероятные волосы, которые несмотря на красоту были все-таки редкими и легкими. Он очень быстро собирался, точность сопровождала его существование многие годы. «А завтрак?» – спросила его мать встревоженным голосом. Толя молился – и потому просто помотал головой, что нет, не буду мама, ничего, потом поем, сыт по горло. Он не жаловался на аппетит, но утром душа не лежала с малых лет у него.

В грузовике он опять был посажен в кабину. Йойо спросил у него: «Помидор хочешь?». Он показал идеальной формы и цвета овощ, ровно красного цвета с солнечными бликами на боку. Толя кивнул, оказалось, что это такой резиновый мячик, раскрашенный очень похоже и ярко. Йойо смотрел на Толю внимательно и неотступно. «Ну, что скажешь, Нафталий?» – поинтересовался он и заржал как конь. Толя аккуратным движением протянул ему мячик обратно и тихим голосом сказал: «Ты так не делай больше, мне не нравится это». Хези вел машину осторожно, потому что движение было сегодня насыщенное. Он с любопытством косил в сторону своих рабочих, ожидал скандала или чего-то хуже. Но Йойо сник и ответил Толе «извини, не обижайся». Этот парень был ему не по силам, другая категория, другой вес, шутки в сторону. Толя кивнул ему, что уже все забыл. Хези облегченно вздохнул: «Ну, и слава богу». Уже заезжали на улицу в Кирьят-Йовеле, называвшуюся Уругвай, там находилась квартира, из которой переезжали на Шмуэль Анави. Путь для Иерусалима дальний.

– Я возьму холодильник сегодня, – бросил Муса, как бы невзначай.

– Как хочешь, – сказал Толя.

Они поднимались по лестнице с высокими ступенями вместе, Муса был чуть позади, на одной ступени вместе им было не уместиться.

– А то я так хлеба лишусь, если только ты будешь их носить, дай и мне поносить, – было непонятно, всерьез он говорит или шутит. А Толе было все равно, он не сводил счеты, не был мстительным. Ну, какая месть, скажите? Это было не его чувство.

Еще в Нью-Джерси мама говорила ему, совсем маленькому мальчику, который дождался после уроков парня на два года старше и деловито побил его за донос директору школы: «Не занимайся местью никогда». Что там было, он уже сейчас не помнил. Его отлучили от занятий на неделю, он ходил к парню домой извиняться за побои. Тот Толю простил, подумав что-то про себя и сказав: «Не за что тебе извиняться, побил и побил, молодец». Они пожали руки, и Сэм, глумливый вообще-то пацан, если честно, сердито открыл ему настежь входную дверь и бросил на прощанье: «А теперь вали, Нафтали, а то я тебе сейчас наваляю». Толя пожал плечами и ушел, он был недоволен всей этой дурацкой историей. Потом у нее было продолжение, в котором Толя опять вышел победителем, и опять у него осталось чувство какой-то гадливости. Непонятно почему, просто такая у этого Сэма, шкоды с круглыми жуликоватыми глазами, была аура, попадаться Толе на пути и получать по физиономии. Но это так, к слову.

Вот тогда мать и сказала Толе: «Никогда не мсти, забудь, ты не судья никому, не был им и не будешь». Она была рыжей, молодой, казалась ему очень красивой, писала левой рукой, чуть косила длинными глазами, в общем, у нее был весь набор большого женского характера. Она по ошибке была медсестрой, а в жизни она могла, как минимум, руководить отделением сердечно-легочной реанимации. Отец с ней справлялся с трудом, кажется.

Муса, надо сказать, ворочал холодильник, все тот же тяжеленный параллелепипед, как ворочает войлочную большую куклу неизвестного подвида и происхождения трехлетний сын его Махмуд. Легко и без слов. Йойо бегал с картонными коробками, быстро возвращался. Конец августа, по утрам в Иерусалиме прохладно, дует ветерок, сквознячки чудесно бьют и обнимают напряженные ноги, можно трудиться и жить. Квартал Кирьят-Йовель расположен на холме, плюс общие девятьсот метров города над уровнем моря, жизнь продолжается, все в порядке, ночные холода в столице.

В пролете между домами виднелись хвойные деревья, кусты бурого цвета и спуск в лощину с пожелтевшей от солнца и отсутствия дождя травой. Толя работал, как заведенный, вещи были не очень тяжелыми, но удивляли отсутствием смысла. Много кастрюль из чугуна и алюминия, сковородки и странный предмет с горловиной и деревянной ручкой. «Это фарш крутить, неужели не знаешь, Нафталий?» – сказал ему Йойо. Нафталий не знал, удивился, в Нью-Джерси он такого не видел. «Все в мешок и вниз», – воскликнул Йойо наставительно. Он убежал с громоздкой газовой плитой, обернутой мешковиной, с привязанными сбоку бечевкой конфорками. Этот Йойо, балабол и разгильдяй, был хорошим работником. Раз Хези его держал, это можно было понять сразу и без наблюдений и выводов, потому что Хези был лишен сантиментов в этом вопросе. Тот не работает, кто не работает – такой у него был строжайший принцип отбора.

К четырем со всем разобрались, разгрузились, получили оплату, поделили заработанное и щедро подаренное клиентами, пожилыми людьми, с трудом объяснявшимися на иврите, какими-то непривычно тихими для этих мест. Без подозрений относившихся к людям. Толя не хотел брать у них чаевые, им нужнее, но отказываться одному было неудобно, он никогда не хотел выделяться. Сейчас тоже не выделился. Поехали есть фалафель. Хези сказал, поставив машину у «офиса», как он выражался не без гордости: «Сегодня съедим мясца по-иерусалимски, знаешь, что это такое? Едал уже, Нафтали? В «Симу» пойдем, это здесь за углом». Он был бодр и весел, и день был такой же ветреный и не назойливо стылый от жары. Два шага до осени, вообще. Слава Богу! Богу слава! Хези был религиозен, как он сам считал про себя. В офисе все смыли пот, помылись по пояс, обтерлись полотенчиком, посвежели. В углу комнаты был туалет и душевая, которую пристроил уже Хези, приняв дело у отца.

Так вот, иерусалимское мясо, мясцо, как называл его Хези. В «Симе», средних размеров зальчике с низким потолком, прямо у входа стоял раскаленный противень, на котором происходило шумное и пахнущее небывалым удовольствием мясное действо. Парень в пиратской повязке на лбу колдовал над горкой куриных потрошков, выборочно и аритмично двигая рукой с металлической лопаткой. Второй рукой он хватал открытую литровую банку с молотыми специями и щедро швырял из нее таинственную смесь, состоящую из зиры, куркумы, перца, зерен кинзы и сушеного молотого манго. Да-да, манго. Знаком ли вам такой экзотический фрукт? Конечно, знаком. Существует незыблемая уверенность в ваших обширных знаниях, господа, в узких кругах двух (трех, четырех?!) столиц.

Все четверо шумно уселись за столик, противно прозвучав металлическими ножками о каменный пол. При англичанах или даже еще при турках здесь был склад хозтоваров. Хези тепло пожал руку хозяину и попросил «всего и помногу, мы голодны, брат мой Йоси, перетрудились сегодня». Он отдал ему две новенькие купюры, согнутые впервые в их истории именно Хези. У хозяев на улице Уругвай они хранились в толстой книжке, которую написал какой-то Фолкнер. Уильям Фолкнер. «Рааш ве заам», было напечатано на обложке, что означало «Шум и ярость». Прямо над их столиком висела картина с плачущим мальчиком, повсюду тогда, да и сейчас кое-где, висели картины с этим несчастным ребенком. Слезы его украшали и смягчали этот суровый мир.

Сначала принесли суп на всех, это сделала бокастая официантка, державшая поднос у плеча. Она выставила всем по глубокой тарелке, добавила ко всему, стукнув о стол, три блюдца с солениями и перцами, Йоси принес в плетенке свежие питы, хлеб из ближайшей пекарни всегда засыпанного мукой, всегда усталого мужика, одноглазого уроженца Халеба. Хези быстро произнес, прикрыв глаза, молитву на хлеб, молча шевеля губами. Дух теплого хлеба витал вокруг них. Хези кивал вслед его словам. Все взялись за еду разом, только Нафтали чуть запоздал, сдерживался специально, уж слишком все выглядело, виделось и пахло невероятно, какой-то реальный, жуткий, проникающий в основы и в поры жизни, пугающий, обеденный иерусалимский натюрморт.

– Завтра везем одного мужика из Мевасерета, выедем пораньше, господа, – постановил Хези. Принесли второе, очень много второго, о котором не будем говорить ничего. Все уже сказано о еде на иерусалимском рынке, на улице Агриппы, добавить нечего. И потом, у каждого человека есть душа, ну, почти у каждого, и чувства, не будем травмировать их. Перед уходом выпили чая с мятой, Толя попросил с лимоном. Официантка принесла его после заминки. Хези заплатил по счету, отвернувшись от всех. Поднялись с некоторым трудом. Йойо исчез, оказавшись за дверью, будто его и не было. «Можно было бы его взять к нам, соображает, двигается, ловок, но неустойчив. Можно попробовать научить, это все врожденное, не научаемое», – подумал Толя. Муса в распахнутой курточке размашистым шагом пошел вверх по улице Агриппы, последнего царя иудейского, к другу, у которого было здесь овощное дело, иначе говоря, стол, стул и полки за спиной, забитые зеленью и репчатым луком, а также красными небольшими галилейскими яблоками с бликами по бокам. Он миновал скобяную лавку без вывески, затем закрытый магазин парфюмерии с запыленными пустыми коробками из-под духов на витрине и свернул налево, исчезнув из взгляда Толи.

Несколько месяцев назад смуглый пацанчик лет девятнадцати, одетый в брезентовые штаны и выцветшую футболку с номером 10, привез холодильник на двухколесной каталке. Он спустился с ним по улице Елены Амалка к Яффо, свернул направо и доехал со своей каталкой и холодильником до площади Сион, сгрузил на тротуар холодильник, проверил, хорошо ли он стоит, и убедившись, что хорошо, исчез. Дело было в полдень.

Хозяин соседнего кафе подошел посмотреть на холодильник посреди улицы, мягко открыл дверцу, убедился, что он пустой, и вернулся на рабочее место за кассу. Все-таки на душе у него было неспокойно, и он послал посудомойку, свою родственницу, позвонить из автомата в полицию. В кафе телефона не было. Женщина отерла руки о фартук и сделав семь шагов, зашла в телефонную будку, хозяин ей дал два жетона на всякий случай, если один из жетонов телефон проглотит, мало ли что. На душе его было все равно неспокойно почему-то.

В полиции женщине долго не отвечали. Она позвонила еще раз, опять не ответили. Жетоны ей не понадобились, потому что в полицию и скорую можно было звонить напрямую без жетонов. Через несколько минут женщине ответила заспанная дежурная. Они долго объяснялись. Дежурная выясняла, кто ей звонит, какой у нее номер паспорта, где живет, сколько ей лет, есть ли муж и дети. Потом она долго выспрашивала про холодильник, чей он, кто привез и где находится. Посудомойка объясняла и просила прислать наряд, «А то мало ли что», – говорила она. Дежурная отвечала ей, что таких звонков у нее в день сотни, и 99 процентов их проходят впустую. Так и сказала «впустую». «Но сейчас ты пошли наряд, мало ли что», – настаивала посудомойка, женщина очень терпеливая, битая, и вообще, много чего повидавшая. Ее было не заболтать. Дежурная сказала: «Да они уже выехали, через три минуты будут, засеки на часах». – «Хорошо бы, чтобы Господь благословил тебя, девушка», – сказала посудомойка и вернулась в кафе. Дежурная очень хотела ей сказать, что она большая зануда, но потом решила не говорить, потому что баба была упорная и настойчивая и жалобы ей были не нужны. Посудомойка вернулась к телефонной будке, так как решила, что не повесила трубку.

В это время к тротуару подкатил полицейский бело-синий «форд-эскорт» с тремя патрульными. Двое вышли из машины и открыли дверцу холодильника. Посудомойка убедилась, что трубка повешена и остановилась посмотреть на полицейских. Они были молодые крепкие ребята, настороже. Третий полицейский вылез из-за руля и пошел разгонять любопытных, которые тут же набежали со всех углов. «Нечего тут вам делать, разойдитесь», – медленно говорил полицейский. Он был в черных очках «Рей бан», с короткой стрижкой смоляных волос, красавчик. Он был похож на американца из голливудского фильма. Люди теснились, но не уходили.

Посудомойка решила, что смотреть тут нечего и пошла в кафе, она и так долго отсутствовала, хозяин мог заругать. Полицейские связались по рации с участком и начали вызывать на всякий случай сапера. «Кто там что знает, пусть подъедет», – нервно сказал тот, что был постарше других в этом наряде. Он немного нервничал, ему было почему-то не по себе. Он сидел на месте рядом с водителем, в свободной кисти его кувыркалась зажигалка «ZIPO», дверца машины c его стороны была распахнута. И тут на слове «подъедет» рвануло так, что звук взрыва был слышен километрах в двух от этого места.

Хези с ребятами в этот день разгружали машину в Рамат Эшколе на улице Паран. Дом был кадровых военных. Хозяйский пес, ласковый бультерьер с плюшевой шкурой, выгнулся от звука взрыва, вытянулся в струну, глаза его покраснели, он прижался к стене и лег на лапы. Муса уронил коробку с посудой на пол, смертельно побледнел и с ужасом начал озираться вокруг. Что-то он искал, наверное, алиби свое, что же еще? Алиби было у него, это алиби у него никто не просил. Муса думал так на всякий случай, потому что «хер его знает, как все сложится, каким боком повернется». Хези попросил хозяйскую девочку, у которой в руках был транзистор размером с ее ладонь, сделать его погромче. Девочка подкрутила сбоку колесико, но сообщили о взрыве минут через 7-8, прервав пугающее мрачное молчание, это сделал человек по фамилии Сальтон. Доработали эту квартиру кое-как, если честно. Все были взволнованы и хотели побыстрее домой.

Хези отвез Мусу до Яффских ворот. Было мало людей, несмотря на дневной торговый час. Муса ушел от грузовика сквозь патрули пограничников с зыркающими глазами и руками, лежавшими на холодных телах короткоствольных автоматов. Он шел скованным шагом, часто оглядываясь, словно искал поддержки в своих чумазых коллегах, как бы удостоверяясь, что Хези и остальные смотрят ему вслед. Походка у Мусы была совсем не такая, как всегда, да и какая там может быть уверенность. Ведь все отвечают за всех, или нет?! А?!

«Я бога боюсь, я очень честный человек, излишне честный», – произносил Хези, сидя в одиночестве и глядя до начала работы своими человеческими глазами в сверкающее овальное зеркало в деревянной оправе, одобряя свой внешний вид, свой характер, свою разумную жизнь.

Он отхлебывал из любимой кружки, подаренной ему три года назад младшей сестрой, вернувшейся с организованной экскурсии по Германии, зеленый чай с мятой и без сахара, с которым он любил по утрам пробуждаться. Хези жил в соседнем доме, родился там и намеревался оставаться там на оставшуюся ему жизнь.

«Так что этот Нафтали из себя представляет? Гонору много. Тот еще тип, но я таких вижу насквозь, и на два метра под ними, супермен американский. Думал поразить меня с холодильником, ха-ха. Да я сам любой холодильник могу отнести и глазом не моргнуть, и что? Скрытый пижон он, вот он кто, на публику работает, видали и таких, хм», – думал Хези в ожидании начала рабочего дня. Нафтали занимал его воображение, он думал о нем, о его жизни, о его намерениях очень часто.

Хозяин дома в Мевасерете оказался крепким красивым мужиком в сиреневой русской майке. Семья его уехала в новую квартиру еще вчера, а он остался ждать грузчиков. На иврите он говорил междометиями, потому что языка не знал совершенно. Он был новым репатриантом из Москвы. Он пожал руки всем парням из команды Хези, показал на себя: «Я – Толя», – и обвел мощной рукой вокруг себя: «Грузите, ребята, вот это все». Вещей было немного. Был новый холодильник, совершенно пустой. Рядом с им стояла закрытая кирзовая хозяйственная сумка и портфель из бычьей кожи на ремнях. Затем газовая плита и вещи, сложенные в коробках. Желтый портфель Толя не отпускал от себя, держал у ноги. «Что у него там, в портфеле, может быть, золото, наверное», – подумал Йойо, но наткнулся на гневный взгляд Хези и даже откинулся назад: «Что ты, Хези, я же обещал тебе, ни-ни, не опозорю, не думай».

Справились быстро. Нафтали уже привычно отнес холодильник в машину, благо домик был одноэтажный, надо было пройти по дорожке к грузовику, кусты хлестали по пояснице и ребрам, и сдать его Хези, который принимал в кузове приносимое.

– Молодец, парень, как ты его, я тоже когда-то был спортсменом, боксером в Москве, в среднем весе по юношам, – скороговоркой произнес хозяин. Он говорил по-русски торопясь, чтобы его поняли.

– Я говорю по-русски, не нервничайте, Анатолий, – сказал Нафталий, – я тоже Толик.

– Ух ты, обалдеть можно, да откуда ж ты такой взялся, милый ты мой, а я уж думал, все пропало, как объясняться? Дай я тебе налью, – на улице было градусов 35 жары.

– Давайте, Толя, доедем до вашего дома – и там уже, хорошо?! – Нафталий был младше Анатолия лет на пятнадцать минимум. Он пытался понять этого странного человека, прекрасно сообразив с ходу, что тот не совсем адекватен.

Йойо и Мусу посадили в кузов, а Толя и Нафталий расположились в кабине возле Хези. Тот, любопытный, как уличный кот, протянул Анатолию яблоко и двинул машину в Иерусалим. Мевасерет был в нескольких километрах от Иерусалима. А там нужно было по Бар Илан доехать до большого перекрестка возле Управления полиции и свернуть налево в сторону Рамаллы. Да-да, Рамаллы. Через четыре километра пути с магазинами по обеим сторонам шоссе с холмами товаров, выставленных перед входом, доезжали до нового еврейского квартала Неве Яаков, там Анатолий с семьей получил квартиру. Если спуститься со двора по ступеням вниз и пройти по бетонному мостику с бетонными перилами, то по новенькой лестнице один этаж, еще ниже – и справа тогда будет белая дверь в квартиру, Толя там жил с мамой, женой и сыном. Напротив них должна была поселиться мама жены, дама с прямой спиной и повадками фрейлины, которой она никогда не была. А была она, если уж на то пошло, бывшей многолетней заключенной по политической 58-й статье, а до этого местечковой девушкой со сложным характером, учительницей французского и немецкого языков в Высшей школе для руководящего состава ГПУ.

Толя щедро расплатился с ними, Нафтали переводил ребятам, которые водили глазами с него на Толю и купюры в его руке. «Оставайся, Толик, отметим знакомство, я – Толя Ян, может, слыхал, преподаватель Еврейского университета, может быть, слыхал обо мне?» – спросил он. Нафтали не слыхал о нем ничего. Он сказал Хези, что доберется сам, работы в этот день больше не было. «Хорошо, Нафтали, завтра в семь, как и всегда, не забудь», – напомнил Хези уже в дверях. Он, кажется, приревновал своего Нафталика к этому глазастому белолицему Толику, произносившему с заиканием некоторую странную смесь звуков, отдаленно напоминавшую звучание иврита. Он считал, что приехали вместе и уехать должны вместе, а он, видишь, потрепаться хочет с этим чудаком на этом тарабарском наречии советского врага. Потрепаться ему нужно, видишь ли, ну ладно. В руках у него, кроме денег для Йойо и Мусы, была цветная матрешка, подаренная женой хозяина за тяжелый и честный труд. Подарила она матрешку для всех, а в руках она была у Хези: «Вы там сами разберитесь».

– Ты где так научился по-русски, а? Небось, родители из России? – спросил Толик за столом. – Можешь помыть руки в ванной, там все есть.

Нафтали сходил в ванную. Мыло было хвойное, какое он любил, вафельные советские полотенца лежали белоснежной стопкой на краешке стула, прислоненного к стене. «Зачем здесь стул?» – подумал необязательно Толик, автоматически запоминавший увиденное. Он снял футболку, умылся, вытерся с удовольствием и вернулся в кухню, поправляя волосы, загадочный грузчик русско-американского происхождения.

Окно было раскрыто настежь, лился из бесконечной каменно-бурой лощины пустыни ярко-желтый солнечный цвет, летали бабочки, не сбиваясь с курса. «Набокову здесь был бы рай», – подумал Нафталий.

Женщина с прямой спиной, в белом платочке, шелковом шарфике на шее и частой сеткой, висевшей на руке, в которую она собирала и складывала растения пустыни. Прямо за домом была территория мало предсказуемой Иудейской пустыни. Она вынимала стебли из почвы осторожно и бережно, как и полагается собирать зеленые ростки на святой земле. Это была знаменитая теща Анатолия, которая времени зря не теряла никогда, организованная, умная, самостоятельная, подготовленная к жизни как никто, как может быть, возможно, еще два-три человека в этом регионе, не больше. Юбка ее сбилась на сторону от ходьбы по камням и суровой твердой земле, шарфик развязался, платок она сняла и положила в кармашек юбки. Все это не отразилось на намерениях и устремлениях этой замечательной женщины никак.

…Но сначала пили «Арак» с зеленым оленем на этикетке. «Прекрасно как, никогда не думал, – восклицал Толик, выдавливая половинку лимона в стакан с араком, – нас ведь сынок вывез, настоял… а лимоном как забеливаем, а?! Улучшает вкусовые качества без конца и без края, хотя чего тут улучшать, скажи, Толик, а?! Арак – напиток совершенный и не требует улучшения, это я для тебя стараюсь. Так откуда русский у тебя, а?».

Нафтали пил с ним на равных. Закусывали бутербродами с толсто нарезанной вареной колбасой, солеными огурцами, жирными черными лопнувшими маслинами и газировкой. «Пир богов, – утверждал Толик. – Так, я слушаю тебя, не скупись на слова».

Устоять перед ним было невозможно, да Нафтали и сам хотел говорить, с этим человеком можно было разговаривать. Не с каждым можно беседовать по душам, а с Толей было можно.

– Мой отец всю войну с немцами прошел, он был фронтовой хирург, в звании майора. 28 лет, родился где-то в Белоруссии, в местечке. Закончил в Ленинграде медицинский институт. В Берлине неожиданно для себя, так он мне говорил, взял и ушел в американскую зону. Он не знал, почему это сделал, не мог внятно объяснить и до сих пор не может. Во всяком случае, не мне. В Союзе у него никого не было, он был круглый сирота. Он выяснял еще во время войны, никого не осталось. Его имя было Владимир, так зовут там многих. Ну, и в Штатах он продолжил работать, он трудоголик, написал несколько научных работ, сделал имя. Назвал себя Джефом, так был записан, но свое первое имя помнил, некуда от него деваться. Женился на своей медсестре, это моя мама. Я средний сын, есть еще двое детей. В 62-м мы приехали сюда жить, вот и все. Отец сумел меня научить говорить по-русски, единственного в семье. Мы с ним иногда сидим, разговариваем, никто ничего не понимает, а мы выпиваем и закусываем вареной картошкой, зеленым луком и селедкой, я покупаю ее в Тель-Авиве, на Левинского или здесь, в Меа Шеарим, есть пара мест, отец говорит, что ничуть не хуже, чем в гастрономе на углу Лиговки и Невского, в Ленинграде в 37-м. Такие дела, – так много подряд Нафтали по-русски никогда не говорил. Но сейчас у него после выпивки, а уже вышли на вторую бутылку с зеленым оленем, развязался язык, как говорится.

– М-да, не перестаю удивляться. А ты, значит, Толя, учишься в университете и служишь в армии? Историк? – продолжал спрашивать Толик, не переставая наливать и наливать, мощная рука его не дрожала. На столе была еще плетенка с ядовито-зелеными яблоками, кислыми даже на взгляд, несколько помидоров и кусок батона фабрики Бермана, который хозяин урезал до горбушки, все съели джентльмены. Толя нарезал яблоки на четвертинки своим ножом с наборной ручкой. «Бухарский нож, лучшая сталь в мире, восемь слоев, сам Хикматжон из Самарканда делал, бесценный». Нафтали посмотрел на нож сверху и сбоку, в руки не брал, но оценил и так, «стоящий». Нож пролежал без дела на столе всю их выпивку, нарезать было нечего, Толик о нем, если честно, позабыл.

Но зато у Толи возле шкафчика стоял его желто-коричневый портфель из грубой бычьей кожи на ремнях. О нем Толя помнил все время. «Подарок с Карпат, знаешь, где Карпаты находятся, Толя?». Ответ ему был не нужен. Он пододвинул портфель к себе ногой, недолго и не глядя порывшись внутри него, достал разом две маленькие чистенькие, на 333 грамма каждая, бутылки спирта с белыми наклейками. «Из аптеки, чистейший, израильский, не разбавляем», – провозгласил он. «Конечно, не разбавляем», – согласился Нафтали торжественно. Он держался молодцом, не мог себе позволить сдаться перед этим человеком. Надо было слышать, как Толик произносил слово «израильский» про спирт. Не выпить залпом содержимое этих бутылок было невозможно, конечно.

– Я преподаватель университета, ты не думай, Толя, – вдруг сообщил Толик. – История литературы – мой предмет, десятые-двадцатые годы, я в Москве в школе работал, престижной.

Ему было важно это слово – «престижная», Толику могло показаться, что израильтяне его недостаточно уважают за жизнь, и он менял лексику и речь. Он должен был сказать, что Толик не какая-то там пьянь забулдыжная, странный человек, не знающий языка, а ученый, работник университета. Заметим только, что в середине буднего дня напиваться допьяна трудящимся людям в Иерусалиме, мало пьющем в то время населенном пункте, было очень странно. Очень.

Короче, через какое-то время Нафтали открыл глаза и не сразу понял, где он и что с ним. Он лежал на балконе, на какой-то раскладной кровати с натянутым на пружинках брезентом. Какое-то пикейное одеялко накрывало его по горло. Голова не болела, но кружила таинственные танцы под какую-то вроде бы космическую музыку. Уже смеркалось и было прохладно. На полу возле кровати стояла литровая банка с кипятком, в котором плавали куски лимона и какие-то травы. Нафтали выпил воды, которая освежила его, остановила головокружение и почти вернула к прежней жизни. Он смог встать на ноги и сделать несколько шагов до кухни. За столом сидел Толик и читал книжку в мягком переплете.

– Вот смотри, Нафталий, я тебе прочту сейчас, – сказал Толик. Он был громогласен.

– Ну, и так далее, – сказал Толик. Он читал громко, напористо, как вколачивал слова стихотворения в тех, кто его слушал. Нафтали сидел напротив него, он был неподвижен, голова болела, кружилась, но кажется, слава Богу, уходила от него, как будто ее выдавливали наружу, он боялся сглазить. Толик потянулся к дальней от себя бутылке, которая была пуста, он был очень крепкий человек. На первый взгляд, Толик выглядел как обычно, только лицо казалось чуть более возбужденным, чем прежде. Ко всему, на лице его появился румянец. Но это и все.

Он извлек из портфеля черно-белую фотографию размером 10 на 15 в деревянной рамке.

– Знаешь кто это, Нафтали?

Нафтали не знал. Где-то он видел этого немолодого мужчину с зачесанными назад светлыми волосами. Но не мог вспомнить. В газете? В папиных сидениях у теленовостей? Наверное, но непонятно. Фотографии не всегда точны, это известно, что-то остается за кадром, очень многое.

– Это академик Сахаров, великий человек, – произнес Толик значительным голосом. – Я с ним хорошо знаком.

Он подвинул по столу полную неразбавленного и не закрашенного ничем посторонним чистого спирта рюмку Нафталию: «Давай, Толя, за здоровье и благополучие Андрея Дмитриевича, залпом». Он выпил, заел кусочком хлеба, ломтиком лимона и выдохнул с измененным и привлекательным лицом человека эпохи раннего Возрождения.

Он вопросительно посмотрел на Нафталия, который все еще держал рюмку, не решаясь пригубить ее, это было выше его сил. «Ну, не идет и не идет, через силу не надо, отставь», – примирительно сказал Толик.

В кухню зашла теща Толика, у нее была поступь и вид грозной Парки. В руках она держала граненый стакан. Она аккуратно налила в него воды из-под крана, положила в рот желтого цвета круглую таблетку, запила и проглотила ее. «Ну, вот, молодые люди, стоит, кажется, сделать перерыв, уже начало темнеть, а вы все в строю», – в голосе ее не было сарказма или насмешки. Можно было расслышать осуждение, если напрячься. Толик посмотрел на нее сбоку, опустив лицо к столу, но совершив некоторое усилие над собой, промолчал. Или у него силы все-таки уже кончились, не суть важно. Мир был сохранен, вот это было важно. Теща вышла из кухни обратно в другую жизнь, из которой появилась. Какой она вошла, такой и ушла, с прямой спиной, со своим мнением, со своей гордыней.

– Ты не думай, Нафтали, это она оптальгин принимает, двойную порцию. У нее после лагеря жуткие головные боли, – сказал Толик.

– Я не думаю, Толик, ничего, у меня голова тоже побаливает, если честно, – голова у Нафталия раскалывалась.

– Попей еще кипяточку с лимоном, дорогой, – отозвался Толик, он был заботливый уютный человек, пока не переставал им быть. В этом отрезке времени он был таковым. Он пожевал половинку лимона, как жуют сладкие фрукты, скажем, грушу сорта «Аллегро». Возле их домика в Мевасерете росло лимонное дерево, и Толик запасся этими плодами надолго. Забрал с собой картонку с лимонами, которые переложил старыми газетами. «Чтобы было», – пояснил он родным. «Молодец ты, Толик», – сказала теща, она ничем не рисковала.

– Мы приехали перед самой войной, ничего не понимали. Я, правда, тревожился, хотел в армию, но меня выгнали без сожаления. А ты где, Толик, был в прошлом году во время войны, а? – он был очень любопытен, ничего не мог с собой поделать.

Нафталий пожал плечами и сказал, что был на севере.

– И как было? – напирал Толик.

– Нормально, тихо, ничего особенного, – сказал Нафталий. Его отец всегда говорил, что никакого толка от этих специальных подразделений нет. «Фронт держат рядовые, пехота, а все эти ваши коварные диверсанты и их игры ничего не стоят, – говорил отец Нафталию уверенно, – я это знаю точно». У отца был опыт мировой войны, это была совсем другая война. Все эти жуткие местные конфликты были непохожи на европейские битвы, хотя, если подумать, все войны похожи друг на друга. Нафтали с ним не спорил, он его очень ценил и уважал. У него были вопросы к отцу, но он их не задавал, боясь услышать в ответ что-нибудь невообразимое.

В прошлом году Нафтали в середине октября был со своей группой на задании, которое как раз заключалось в укреплении оборонительной линии, которая вот-вот должна была быть прорвана. Командир, тот самый, с простреленной ногой, хитрый, наглый, отчаянный, остался лежать на ничейной земле, и Нафтали выдвинулся вперед, чтобы вынести его обратно. Он добрался до него довольно быстро. Идти командир не мог, пытался перебинтовать ранение, но ему было сложно дотянуться до выпрямленной ноги, и он просто затыкал кровоточащую рану куском бинта из санитарного пакета. Нафтали обработал ранение, сделал укол, перевязал ногу, разрезав штанину ножом, и спросил: «Идти сможешь?». Командир попытался встать, сразу выяснилось, что идти он не может. Все это происходило под артиллерийской насыщенной стрельбой и одиночными выстрелами ребят из его группы, прикрывавшими командира. Нужно было добраться до своих, расстояние метров 400, местность пересеченная, почва вязкая после двухдневного дождя.

Командир весил килограмм 87, Нафтали на две весовые категории меньше, то есть 75-76, плюс снаряжение. Но ему еще не исполнилось 23 лет, он был очень хорошо подготовлен физически и психологически. Короче, он взвалил командира на плечи и быстрым шагом двинулся к своим. Ребята его заметили, провели отвлекающую стрельбу метрах в ста от событий. Нафталий останавливался два раза, шел мелкий резкий дождь, который хорошо омывал его лицо и шею от пота. Командир старался не стонать, он ругался на двух языках матом. У самой цели он вдруг спросил Нафталия, придя в себя на мгновение: «Извини меня, парень, хорошо, я правильно говорю на русском языке, Нафтуль, к ебени мать? Как у меня произношение?». – «Хорошее у тебя произношение, как у русского бандита», – ответил ему Нафтали, передавая очень тяжелое, как бы каменное, тело командира ребятам – тот был без сознания.

За эту пробежку с командиром на плечах под огнем Нафтали присудили «Знак мужества», командир пожал ему руку и подарил от себя литровую бутылку виски «Teacher’s» и новенький револьвер марки «Смит-Вессон» Model 469 с двумя коробками патронов. В револьвере роскошным жестом откидывался барабан и с чудным стуком прокручивался, ожидая заполнения шестью тяжеленькими пульками калибра 10, 67 мм, соблазнительный и очень красивый аппарат с опасным и непредсказуемым будущим.

Откуда и как у командира это добро появилось, было совершенно непонятно, да Нафтали и не спрашивал, он вообще старался спрашивать как можно меньше. «Не лезь не в свое дело, – твердил ему отец, – меньше болтай, это вообще главный закон жизни, не тренди понапрасну и не давай советов». Но, заметим, у командира были свои верные источники. На то он и был полковником, поднявшимся из рядовых, опытный, опасный и битый бес, никакие раны не могли его сдвинуть с этого поста, да никто и не пытался.

У родителей Нафталия был сейф, вмурованный в стену их спальни. Нафтали, показав издали подарок домашним, дав в руки отцу, сказал, что будет ходить с револьвером, а не прятать его. «Пусть будет при мне», – заявил он.

Отец это не одобрил, сразу же напомнив, что, вытащив оружие, можно из него выстрелить, а выстрелив, кого-нибудь ненароком убить. В нем жила эта советская хитрая наивность. Мать промолчала. Брат добавил: «Я уверен в Тольке», – а сестра зафырчала-зафырчала, обняла Толика за шею и сказала: «Горжусь тобой, брат мой». Но это она имела в виду «Знак мужество», о котором сообщил ей отец, а не брат. Он считал, что нечего хвастать понапрасну.

Толя взял с книжной полки в своей комнате самую толстую книгу, которую написал Сэмюэл Ричардсон и которая называлась «Кларисса, или История одной юной леди», по-английски «Clarissa, or a History of a Young Lady», изданную в 1958 году, и без сожаления, тщательными движениями вырезал клинком германской опасной бритвы марки «Зелинген», которую отец когда-то вывез из оккупированного Берлина, убежище для пистолета по диагонали листа. Как раз под обложкой точно вошел от одного угла страниц до другого угла, иначе револьвер не помещался. Захлопнул обложку, погладил ее, поставил книгу на полку – и все. Не забыл. Патроны были сложены во второй из трех ящиков письменного стола, Нафталий был аккуратист.

Из домашних о месте хранения знала лишь мать. Отец ни о чем не спрашивал Нафталия, лишь однажды заикнулся что-то вроде: «А где револьвер твой?», но сын легко ему ответил: «Оставь, папа, эти глупости, ну, что тебе за дело». Действительно, иногда Нафтали приходил домой в пятничный отпуск до воскресенья с таким личным арсеналом, включая РПГ, 20-килограммовый пояс со всем этим изощренным дерьмом для убийства, что вопрос отца был и казался не только неуместным, но и просто смешным.

– Кто-то у вас погиб в части тогда? – спросил Толик.

– Нет, никто, бог миловал, один был ранен в ногу, прихрамывает сейчас, – пробурчал Нафтали.

– А то тут болтают некоторые всякое, мол, тысячи убитых, тысячи раненых, тысячи калек, это так, Толя?

Лицо у Нафталия было спокойное, одутловатое от выпитого, без тени тревоги или неловкости.

– Я лично знаю двоих, Толик, им не повезло, учились с ними в школе вместе, – у Нафталия не было желания говорить о войне, ее результатах и обо всем, что с нею было связано.

– В начале 50-х я был чемпионом Москвы по боксу среди юношей в среднем весе, поверишь? – спросил Толя, карие глаза его блестели, как у молодого. Впрочем, они у него всегда блестели. Нафтали показал ему большой палец, что, конечно, верит, о чем речь. Толя и выглядел соответственно, энергичный боец без страха и упрека, только изредка, совсем редко, на него нападали уныние и тоска.

В кухню, стукнув походя в дверь, опять вошла теща Толика. Она подошла к столу и деловитым голосом сказала: «Вас, кажется, звать Нафтали? Мне дочка сказала. Не знаю отчества, простите. Хочу с вами поговорить, это возможно? Меня звать Елизавета Залмановна. Я теща этого господина, как вы, наверное, уже знаете».

Нафтали поднялся ей навстречу, он держался неплохо, в принципе, учитывая все сопутствующие обстоятельства. Толик же уставился в стол, скрестил руки на груди и энергично качал чубатой головой в знак того, что очень недоволен. Выражение белого широкого лица его с красными пятнами румянца на скулах и тяжкое молчание отражало полное неприятие и презрение к ситуации. «Чайник, Толя, поставь, завари покрепче, мы сейчас вернемся», – сказала она зятю. Тот сидел, не показывая вида, что слышал. Он был неподвижен, как будто спал, похожий на белолицего застывшего сфинкса, со сбившимся набок коком темных волос и зло поджатыми алыми губами.

Нафтали вышел за женщиной на улицу. Он выглядел понуро, ему было не по себе. Они остановились на автостоянке с одинокой салатного цвета машиной марки пежо-404, поставленной параллельно тротуару. Елизавета Залмановна обернулась к Нафталию, она была с ним одного роста. При ее негромких, но внятных словах: «У меня к вам просьба, уважаемый Нафтали», – какая-то тоска схватила его за сердце цепкой жесткой рукой. Он поднял к ней лицо, и она сказала: «У нас в том поселке через дом от нас в номере 104-а живет один пожилой дядя, такой плотный неприятный персонаж, никогда не смотрит в глаза». – «Вы имеете ввиду Мевасерет Цион, да?», – спросил Нафталий. Тоска никак не отступала, он ждал чего-то необратимого, так просто эта история кончиться не могла. Женщина говорила размеренно, голос ее звучал не слишком отчаянно, но очень тревожно.

«Мне больше не к кому обратиться. Анатолий Иосифович, сами видите, настроен отрицательно ко мне, в полицию я жаловаться не пойду, это невозможно. Вы мне как подарок с неба, потому я и обращаюсь к вам, Нафтали».

Он облокачивался о новенькую бетонную тумбу, зачем-то возведенную здесь. Неисповедимы замыслы мэрии вечного города Иерусалима, отцы этого города не дремлют. Нафтали поднял голову, в глазах его был вопрос: «Что вам нужно от меня и моей жизни, Елизавета, забыл ваше отчество?». Позывы тошноты были неудержимы. «Я хочу, чтобы вы сломали ему руки, обе руки», – воскликнула Елизавета Залмановна. «Простите меня, я на минуту», – Нафтали отошел на несколько шагов, перегнулся через барьер из крашеных зеленых труб, его обильно и бурно стошнило на кустики, высаженные по вспаханному склону. У него был чистый платок, которым он утер рот, лицо, шею, глубоко вздохнул пару раз и вернулся к теще Толика. «Так чего вы хотите от меня? Обе руки ему сломать? А почему вы решили, что я могу это сделать? Кто я такой? И кто он такой? Чем он заслужил эту кару?», – Нафтали разговорился, у него не было выбора.

Елизавета Залмановна никак не смутилась от того, что произошло с Нафталием. Она производила впечатление человека, который всякое повидал в жизни. Она продолжала как ни в чем не бывало: «Этот человек допрашивал меня в кабинете конторы 37 лет назад, мучил меня, бил меня, унижал меня, угрожал убить. Не хочу его смерти, он мерзкий загнанный старый пес, его надо наказать, вы подходите для этого, как перчатка на руку. Анатолий, сами видите, какой он, и потом, он отказался, остались вы, я вас вычислила мгновенно, извините. Я в этом хорошо понимаю, вижу насквозь. Я заплачу вам из своей пенсии пять ежемесячных выплат, это все что у меня есть, это неплохо. Вы согласны?».

Шарфик ее развязался, лежал на плече, черты лица сдвинулись, она была взволнована, эта железная, наверное, безумная женщина.

– Почему вы решили, что я подхожу для вашей просьбы? – Нафталий и не думал соглашаться. Он тянул время. – Я далек от всего этого очень.

– Не скажите, я многое понимаю, вы идеально подходите.

– Знаете, Елизавета Залмановна, я все-таки откажусь, это невозможно, я не сумею, простите меня, – собрался с силами Нафтали. Мальчик лет восьми из дома напротив ловко набивал пятнистый мяч, действуя одной правой ногой. «Двадцать шесть, двадцать семь, двадцать восемь», – повторял он, стоя на крыльце у входа. Жена Толика остановилась в дверях парадного и позвала Нафталия в дом. «Идемте чай пить», – сказала она.

– Моя мама всегда говорит, что мстить нельзя, все будут наказаны сами, мы в этом не участвуем, – торопливо сказал Нафталий.

– Ваша мама не из России, наверное, простите меня, – отозвалась Елизавета Залмановна. У нее явно закончился заряд терпения для всего этого.

– Она родилась в Америке.

– Ну, конечно, в Америке, где же еще. В России думают иначе, как вы могли уже понять. Вы меня очень разочаровали, Нафталий, совсем мужчин в этом мире не осталось, это вас наш борец за справедливость всему научил, да? Рядовой демократической борьбы. Чемпион Москвы среди юношей, боксер, слабак, слизняк, вот кто он, ваш Толик, – она развернулась и пошла независимым шагом в сторону автобусной остановки. Для этого ей нужно было перейти улицу, затем главное окружное шоссе, но она преодолела все расстояние быстрым нервным сильным шагом и скрылась за углом дома, сложенного из иерусалимского мягкого бело-желтого камня. Фырча на крутом подъеме, грозно шумел желто-красный рейсовый автобус, надрываясь вдоль запыленных и заброшенных саженцев, выглядевший, как боевое транспортное средство после прохождения полосы непроходимых препятствий. В ноябре под первым ливневым дождем эти саженцы набирали цвет и мощь, как будто получали дополнительные неведомые силы с неба, да так и было, конечно, на самом деле.

Нафтали поглядел ей вслед с удивлением и одобрением. Собравшись с силами, он побрел обратно в дом. Облегчения он не почувствовал после этого разговора. Еще бы. Прямо за входом слева была квартира с полураскрытой дверью. «Лаванда, белая лаванда», – звучал певучий женский голос. Детские голоса и томившийся под мятым тазом ферганский плов говорили о ДНК хозяев дома, об их привычках и вековых жизненных устоях. «Моркови недостаточно, кажется, положили», – озабоченно говорил кому-то мужской голос. «Всего достаточно, Алик, всего, что ты переживаешь?» – отвечал мужчине голос женщины, певшей про белую лаванду.

Перед Толей стоял дымящийся чайник с заваркой, блюдце с клубничным вареньем и фаянсовая советская сахарница без крышки. «Толя, извини за вопрос, твоя фамилия как?» – неожиданно спросил Толик. Нафталий подсел к столу напротив него и сказал: «Гарц моя фамилия, а если по-русски правильно, то Харц, как тебе будет удобно, так и говори, но лучше зови меня Толей, мне так нравится больше».

«А что ты с моей тещей непоколебимой решил, будешь заниматься ее мучителем?» – спросил Толик. «У меня нет ответа, но вообще, я ей отказал, есть законы в этой стране, весьма жесткие, а я не рука закона вовсе, если честно», – признался Нафталий, он был расслаблен после выпитого и происходящего всего вокруг. «Ну, конечно, есть закон. Хотя морду этому гаду надо было бы набить», – задумчиво сказал Толик. «Все-таки еще не вечер», – Нафталий был на удивление уступчив.

Толик налил себе в хрустальную рюмку из бутылки, вытряхнув последние капли. «Ты, я знаю, уже сегодня больше не будешь, брат Гарц Нафталий, не обижайся, что обделил», – он выпил без усилия над собой. Толя выдохнул, вздохнул, глаза его широко раскрылись. «Я так и не разобрался с твоим отчеством». Нафталий смутился, ну не Джефовичем же ему называться, отец был записан в Нью-Джерси как Джеф. «В другой раз, Толя, будем все обсуждать, а я поеду, наверное, уже темно на улице. У тебя телефона нет? Надо такси вызвать». – «Какое такси, ты что! Какой телефон, мы первый день здесь! Обустраиваемся, знакомимся. Такси будет стоить сумасшедшие деньги, погоди. Я все устрою сейчас», – он поднялся и пошел ко входной двери. Нафтали шел следом.

Этажом выше Толик поговорил с кем-то, это был его сосед из квартиры с запахом кипящего плова и песней «Белая лаванда». «Алик, свози моего друга, я оплачу, у меня через три дня зарплата, ты меня знаешь», – громко говорил Толик. Алик что-то сомневался и жалобно бурчал: «Да у меня плов, гости скоро придут, да и бензина нету, ну, куда я поеду, скажи, Толя». – «Я преподаватель университета, Алик, ты это хорошо знаешь. Мы с тобой мало знакомы, но ты умный и проницательный человек, отвези моего лучшего друга Нафталия, куда он попросит, за мной не заржавеет», – напирал Толик. «А плов что?! А?! Ну, хорошо, сотню отдашь с получки, я за тобой бегать не буду, поеду, где твой друг», – спросил Алик.

Машину он вел хорошо, напевал, не гнал, не лихачил, в салоне его пикапа пахло зеленью, яблоками и свежей сукровицей, Нафтали принюхался, да это был сладковатый запах крови, смерти и сукровицы. Как в том медпункте, куда он сдал раненого командира и где стоял такой же дурманящий дух, смешанный со стонами, разговорами напряженных врачей и проклятиями на трех языках. «Не нюхай брат, не нюхай, все равно не узнаешь, это я мясо вожу с бойни на рынок, понял, привыкай, не всю же тебе жизнь на Бен-Маймоне жить», – иронизировал Алик, напевавший кудрявую мелодию со словами про арыки, любимую и алые маки на лугу в долине. Он был веселый малый, не унывавший от неприятностей, жизнь в Иерусалиме ему подходила. «Твое как отчество, аке, мы привыкли уважать старших, так как?», – Алик был старше Нафталия лет на 5-7, он просто шалил и посмеивался над этим состоятельным европейцем, одетым, как бедняк, фи на него.

Нафталий показал рукой, чтобы он ехал вперед и не разговаривал, не время. «Э-э, ты что, не хочешь говорить со мной, так скажи, я тебе везу, честь оказываю, а ты, значит, гордый, да?!», – Алик перестроил машину резким движением руля, голова Нафталия дернулась. Он взялся за панель машины двумя руками, прижался к ней лбом и не глядя на водителя тихо сказал: «Веди осторожно, не говори, пожалуйста, много, хорошо, очень прошу». Больше Алик не разговаривал, только сказал, въехав на Французскую площадь: «Вам сюда?». Нафталий показал рукой, что вон туда, вход справа, достал из кармана 50 лир и отдал их шоферу. «Э-э, спасибо, аке, много, аке», – удивился Алик своей удаче. «Ничего себе, а я-то думал…». Он перестал обижаться на состоятельного европейца в тряпье и не прощаясь от удивления или других чувств, быстро умчал вниз, чтобы не возвращаться обратно той же дорогой, он был мнительным парнем.

Нафтали дома минут десять принимал душ, меняя холодную воду на горячую, и наоборот. Это помогло, но на разговоры с мамой и папой сил у него не было. Было восемь часов вечера. Он выпил стакан ледяной газировки, забрал бутылку к себе в комнату, прихватил в кухне половинку лимона и ушел спать.

Сны у него в эту ночь были цветные, беспорядочные, странные. Начитался вот ерунды, а потом и снится черт те что, явственно услышал Нафтали голос матери.

Он проснулся среди ночи и увидел в окно кусок черного глубокого неба с четырьмя звездами, обрывком луны и какое-то растрепанное бородатое чудовище с пустыми глазницами. Чудовище сидело прямо напротив него в густой кроне лиственного дерева, шумевшего листьями под порывами ночного ветра.

Все это сменилось незнакомым городским пейзажем. Какой-то въезд в закопченное промышленное здание с открытыми воротами, из которых волнами вырывался жар. Внутри виднелась печь, из которой мужик в кожаном фартуке и руками в крагах по локоть вытаскивал щипцами раскаленный кусок металла и отбивал его монотонными ударами молота на короткой ручке. Рядом в металлическом ящике валялись десятки уже отбитых и охлажденных в ванне с черной водой заготовок, похожих на лезвия кривых и прямых ножей. Мужик поднимал лицо, вытирал его чистой холщовой тряпкой и улыбался. Это был Толик. Из кармана его фартука высовывался уголок книги в мягком черном переплете. Толик широко и неловко улыбался Нафталию и говорил: «Вот так-то, брат Толя, такие вот дела, жизнь сложна. Том Мандельштама стоит столько, сколько твое возвращение домой с этим жуликоватым Аликом». – «Но я же заплатил ему», – восклицал Нафталий. «И с меня он потребовал столько же, так что мы квиты, брат Толик. Ты не волнуйся, у меня зарплата днями, университет платит как часы». – «Я его достану, этого парня, побью его», – воскликнул Нафталий. «Да оставь ты его к черту, не будь мстительным, нам еще с ним соседствовать долгие годы, будь выше этого, Толя, на тебе еще висит мучитель моей тещи, не забудь». И он гулко захохотал.

На этом смехе Нафтали заснул опять и проснулся в шесть часов утра новым человеком, бодрым и свежим, каким просыпался в детстве. Помылся, побрился, съел кусок хлеба с маслом и омлетом и спросил у мамы: «Ну, что там в новостях пишут?». Она читала газету «Гаарец», в которой не было фотографий, а только мелко набранный сплошной текст, с которым мама не была согласна почти всегда. «У нас в Нью-Джерси брат Ребекки тоже такое болтал годами в синагоге, но все знали, что он мишугенер, потому что невесту ему вовремя не нашли. А эти что? Неужели?», – говорила мама удивленно.

Без пятнадцати семь приехал Хези с рабочими, Нафтали ждал их у тротуара, прислонясь к громоздкому почтовому ящику, поставленному на попа. Красный цвет был ему фоном. Слабо ощутимый дух осени чувствовался этим утром. Самый конец августа. «А я уж думал, что сегодня работаем без тебя», – приветствовал его хозяин. «Ты ошибался, Хези, я на смене», – коротко сказал Нафтали и немного потеснил на сиденье Йойо, чувство дистанции у него прихрамывало с утра. Йойо пробурчал вполголоса, не высказывая вслух недовольства. Он отлично понимал и знал, что для Нафтали он может быть просто перекусом, так, утренней семечкой, максимум, кислым яблочком. Так, «мошка катан», как говаривал один незабвенный дядя, живший над Толиком в новом доме, «вы не думайте, я в Москве дружил с большими людьми, с секретарями ЦК, с исполнительным директором «Праги», с заместителем директора «Елисеевского», ах, да что вы знаете о Москве, что? Скажите». Толик слушал его, нетерпеливо, как застоявшийся породистый конь, двигая подошвами новеньких сандалий по асфальту, ожидая конца воспоминаний. Потом этот человек в белой панаме, надетой на парик, неожиданно раскланивался, расшаркивался и говорил: «А вот и моя Аглаюшка вышла, прощаюсь, прощаюсь, был очень рад». Аглая в крепдешиновом платье, в парадных туфельках, со следами так называемой былой красоты на лице, благоухая французскими духами, подходила к ним, церемонно раскланивалась с Толиком, просовывала голую руку под локоть своего дорогого, и они уходили под ручку в сторону шоссе под раскрытым цветастым зонтиком, принесенным предусмотрительной Аглаей. А Толик срывался и бежал по диагонали на другую сторону улицы в лавку к Нисиму, который отпускал ему арак под запись и прибавлял к бутылке хлебушка и банку соленых огурцов. Толик, отметим, был не одинок здесь, в районе, в этих горячечных устремлениях и надеждах.

Хези разом снялся с места и нагло помчал вниз, по-хулигански, не включив поворотника на выезд, солнце было у них за спиной, холодный столичный ветер бил в открытые окна, Нафтали подставлял лицо под охлаждающее движение воздуха и задыхался от переизбытка кислорода. Это создавало реальное чувство собственной необходимости, значимости и даже счастья. Такое случается, конечно, не только в Иерусалиме, но в Иерусалиме особенно часто. Уже в самом низу улицы перед поворотом направо у больших домов, где Хези все-таки притормозил, из невидимого двора раздался громкий крик петуха, который повторил его собрат с другой стороны улицы. Хези повернул голову от руля к ребятам в кабине и многозначительно произнес: «Вот так мы живем, не то в деревне, не то в столице мира, братья мужчины». И поехал дальше, нажимая на газ до отказа, потому что уже опаздывали. Квартира была в Рамоте, в новом доме с лифтом, Хези очень хотел сегодня успеть и вторую квартиру загрузить после обеда. «Не торопясь, но бегом и решительно, – повторял он иногда ребятам, – полуторная оплата».

На Бар-Илан попали в пробку, перед самым поворотом на Рамот, у кладбища стояла процессия, никто не торопился, можно было понять, куда? Хези высовывался и ладонью бесстрашно показывал, мол, давайте, братья ортодоксы, шевелите пейсами. Но никто не двигался, на тротуаре девочки в длинных юбках и чулках торопились в учительские семинары, многие тащили за руки младших, организация в этих семьях была безупречная. Уже было жарко, ветер исчез, солнце осталось.

«Есть хорошие, смотри, Йойо, какие, может, найдешь себе по душе», – обращал внимание Хези своего рабочего, но тот не реагировал. «Вон какая пошла, ты, Нафталий, тоже смотри, ты же один, я вижу». Нафталий смотрел во все глаза, некоторые девушки были совершенными и потрясающими, глаз не отвести. Но они в гляделки не играли ни с кем, это было грустно. Ради такой нужно было изменить всю жизнь. Нафтали не знал, готов ли он к этому, но на самом деле, неизвестно.

Он, кстати, был первым в своей части новичком, который соблюдал религиозные законы и традиции. До него здесь банковали другие люди, мягко говоря, далекие от всех этих пережитков. Нафтали же каждый день молился, не ел ничего такого, что вызывало малейшее сомнение, не говорил популярных сальностей, столь часто повторяемых молодыми людьми, не получившими жестких родительских наставлений и запретов.

Он всегда помнил выражение лица и с некоторым презрением произнесенные слова его отца, который в старом городе у Яффских ворот возле лавки, продававшей вкуснейший кебаб в пите с луком, перцем и соленьями, сказал сыновьям: «Не будем, ребята, этого есть, потерпите». Нафтали, ему было лет 7, а брату 11, огорчился и спросил: «Но почему, папа?» – и тот сказал ему на ходу: «Потому что нельзя, потому что доверяхер, понимаешь?!». Отец не любил длинных объяснений по очевидным вопросам, сами должны понять.

Квартиру в Рамоте выгрузили играючи, так бывает. Все еще не проснулись, половина рабочих не избавилась от головной боли, еще один не выспался, еще один вообще, как говорится, был не здесь, а вещи все равно просто летают и аккуратно, одно к одному, укладываются в кузове под завязку в упор к бортам и твердой крыше из белого пластика.

Проблема была в том, что занятия в школах еще не начались и дети шастали вокруг, очень мешали, шумели, усугубляли головную боль. Йойо пытался их гонять, но он не вызывал у них уважения. Муса не реагировал ни на что, работал, как механическая машина, но изредка его глаза метали грозы и молнии в адрес шаливших пацанов.

Спустившись в очередной раз вниз, Нафтали не без удивления заметил, что Хези беседует о чем-то в сторонке с плюгавеньким шкетом, остриженным наголо и похожим на повзрослевшего и набравшегося еще большей наглости Йойо. Этот тип людей не нравился Нафтали, потому что именно такие юноши приходили к воротам гимназии, в которой он учился, и отбирали у ребят деньги, авторучки и даже часы. И никто ничего не мог с ними поделать. Потом один парень из 11-го класса попытался что-то сделать, возразить, отбросить, что ли. Он был крепкий такой, длиннорукий, широкогрудый, уверенный, немного похожий на уйгура, которые по некоей недоказанной научной гипотезе являются прародителями хазар.

Парня отозвали, кивнув головой, за угол решетчатого невысокого забора школы, он пошел ничего не подозревая. Там его молча и решительно широким движением гибкой руки полоснули половинкой бритвы по щекам и лбу. Нафтали запомнил того мерзкого парня, с нагнутыми вперед плечами, толстыми жилами на шее и висках, и глазами неизвестного ночного хищника, который все это хрипя и шипя проделывал с нескрываемым удовольствием и сумасшедшим блеском в глазах.

Нафтали было двенадцать лет тогда, он не мог вмешиваться в эту драку. Ну, куда?! Парни быстро ушли и долго не появлялись возле ворот гимназии. У порезанного остались шрамы на лице, глаза часто слезились, что-то там было задето. По слухам, с этой шпаной из Катамона все-таки разобрались, их наказали, в городе их Нафтали больше не встречал. Порезанный парень прошел войну, не погиб на Синае, постарел и как бы потерял какой-то важный жизненный импульс. Изредка Нафтали встречал его на улице Альфаси возле продуктовой лавки у перекрестка, видно, он там жил, он никого не узнавал, жизнь обошлась с ним безжалостно. А кого она жалеет, эта жизнь, может быть, подскажете на ушко?

Так вот сейчас с Хези говорил почти точно такой же парень, который когда-то резал у ворот гимназии на Керен Каемет за деревьями лицо того старшеклассника крест-накрест половинкой бритвы. А может быть, он и был тем самым парнем, подрос немного – и вот занялся взрослыми мужчинами. Нафталий редко кого ненавидел, он жил в равновесии с жизнью. Но вот про таких он прочитал в пятнадцать лет чужие слова, которые запомнил: «За то и я посмеюсь вашей погибели; порадуюсь, когда придет на вас ужас».

Хези выглядел не так уверенно, как выглядел еще десять минут назад. Хези казался раза в два больше этого парня с темным правильным лицом и высокими бровями, но дела это не меняло. Парень походил на посланца дьявола, отдыхавшего на вытоптанной молодежью опушке леса на другой стороне шоссе.

Йойо взял Нафтали под руку и отвел в сторону, тихо твердя: «Не твое дело, не лезь, это их дела, смотри лучше, какая баба сладкая», – он кивнул на хозяйку с таким видом, будто бы понимал в женщинах. Он вообще, по мнению Хези, был девственником, этот Йойо. Да и Нафтали наш, если говорить честно, тоже не отличался большими победами над женщинами, хотя, взглянув на него, и можно было с ходу решить, что вот он, «победитель и соблазнитель». Но где все эти побежденные штабеля девчонок, где?

Они отошли от переполненного и перетянутого брезентовыми ремнями грузовика, и встали возле Мусы, который привычно курил в костистый кулак. Чуть в стороне, прямо под солнцем, сжимая в полной руке сумочку с кошельком и косметикой, одиноко стояла хозяйка всего этого добра в грузовике, она не понимала происходящего, но не форсировала события. Медлительная женщина в бежево-розовом теле, такие женские тела ценят местные знатоки искусства любви. И не только местные, заметим. Муж ее был военный, его сейчас здесь не было.

На каменистой обочине стояла дорогая машина белого цвета, в ней сидело трое парней, подстриженных под того, который разговаривал с Хези. Парни были нервные, похлопывали в такт музыке, игравшей в машине. Их настороженные лисьи взгляды скользили по поверхности этого полугородского пейзажа, не задерживаясь ни на чем, не цепляясь ни за что. Они чего-то ждали, какого-то знака от того парня, который что-то втолковывал Хези. Тот слушал с понурым видом, никогда Нафтали его таким не видал. Это настораживало. Водитель белой машины с тонкими чуткими гибкими руками смотрел перед собой, изредка поправляя свои короткие черные волосы. В зеркало он не глядел, он все знал про себя и так, погонщик посланника сатаны, есть такая профессия в Иерусалиме, по слухам. И сегодня тоже, и не только там.

При чем здесь сатана, спросите? А потому, как говорили когда-то здесь неподалеку, «ноги их бегут ко злу и спешат на пролитие крови», вот почему.

Пейзаж в новом Рамоте был назван полугородским, потому что с одной стороны шоссе шла стройка, все гудело, шумело, двигалось. А с другой стороны стоял густой лес с темным нутром. По стволам сосен струилась смола. В этом лесу, по окраинам его, гуляли по субботам молодые религиозные ребята в белых рубахах с длинными рукавами, черных брюках и черных башмаках, они отдыхали от обучения.

Через несколько минут Хези, наконец, расстался с тем парнем, который потрепал его двумя пальцами, указательным и средним, по левой щеке на прощание, и они разошлись. Белая машина с гостями уехала, выбравшись мощным рывком с обочины, разбрасывая по сторонам щебень и облака пыли. Давай, погонщик сатаны, давай.

Хези вернулся к своим рабочим, вид у него был смущенный, что ли. Хозяйка, увидев, что загрузка благополучно завершилась, все в сборе, зашла в парадную и вынесла большой мягкий тюк в пикейном покрывале. «Закиньте, мальчики, в кузов, уж в новом доме достираю, а вот ваше кровное, заработанное», – она все передала Хези со словами: «Я поеду сама, мальчики, покажу вам дорогу, а там уже будет окончательный расчет между нами». Звучали ее слова двусмысленно, женщина, якобы, совершенно не обращала внимания на все это.

Мальчик, лет четырех с половиной, игравший с камешками в сторонке, подбежал к ней, доверчиво взял маму за руку и посмотрел на нее с любопытством. Женщина посадила ребенка на заднее сиденье, дала в руки подушку с семейной кровати, сама проворно уселась, подобрав легкое цветастое платье, за руль белого «форд-эскорта» и покатила на третьей скорости в Гиват Царфатит, где они купили с мужем четырехкомнатную квартиру. Дорога была близкая, звенящая, успели вдохнуть и выдохнуть, победили свет, и уже приехали на улицу Хагана, вот она летит вверх к дому номер 2, седьмой этаж, правая дверь от тесного лифта.

Хозяйка уже ждала на месте, ребенок катал красного цвета посвистывавший паровозик по чисто отмытой плитке гостиной. Тюк с бельем покорно лежал посередине ванной, ожидая стиральной машины, которую занес Муса на горбу, прихватив ее брезентовыми ремнями. Он вытер лицо чистой тряпкой, принесенной из дома, попил воды из-под крана и ринулся обратно к машине. Нафтали принес коробку с посудой, держа ее как свадебный подарок. Гладкая хозяйка со слипающимися от соков розовыми губами, состроила ему глазки, пытаясь растопить его суровое сердце. Его огорчало, что женщины думали о нем, как о неприступной крепости. «А я на самом деле вот он, Нафтуль, как меня называет сестренка, Гарц, готов к любви, открыт для связи», – и не было ему ответа на эти призывы. Очень жаль. Переживем.

Двухдверный холодильник принес пешочком Нафтали, в лифт эта махина не влезала. Мелкие шаги, Муса страховал. Вздыхал вместе с Нафтали: «Осторожнее, парень, еще две ступени и поворот». Лестница была узкая и тесная, как вход в счастливую и лучшую жизнь. Хези функционировал сегодня не лучшим образом, понять его поведение можно было легко. Он был унижен, раздавлен, не понимал и не знал, что с ним происходит. Отца возле него не было, совет дать ему не мог никто. Голова его раскалывалась от напряжения, разве до этих коробок и шмотья ему было сейчас? Он ходил взад и вперед по быстро освобождающемуся кузову родного грузовика. На лице его можно было без усилий увидеть оттенки отчаяния.

Мама Нафтали была особой женщиной. Она ревновала его к разговорам с отцом по-русски под водку, селедку, картошку. Ну, не ревновала, а завидовала. Всех своих детей она очень любила, но вот средненького обожала особо. Она старалась говорить с ним на тех трех языках, которые знала хорошо. Вот он уже умытый, выбритый, сказавший все слова утренней молитвы, одевается привычными движениями армейского робота. Отец его еще в синагоге, еще темно за окном. Нафтали одет, проверяет форму, осматривает русский, личный, с каленым стволом, автомат, с которым всегда приходит домой, проверяет щеки на чистоту бритья, приглаживает ладонью волосы. Мама останавливается в дверях, облокачивается о косяк, босая на холодном полу, красивая, немолодая уже женщина с гладкой прической, и говорит по-английски: «Иди поешь, все готово. У меня к тебе просьба, Нафтуль, большая. Я прошу тебя помнить всегда, что у Ахмада тоже есть мама, у нее тоже болит сердце за сына, помни об этом, обещаешь? Всегда».

Эта сцена повторялась несколько раз в первый год его службы. На всех ей известных языках мать повторяла эту фразу сыну. Потом все как-то сошло на нет. Но сначала было сложно. Нафтали, правда, не только не раздражался, но всегда с некоторой досадой говорил ей:

«Мама, ну, сколько раз тебе говорить, ну, кто с ними имеет дело, кому они нужны, да мы с ними как с малыми детьми обращаемся, клянусь, никто и ничего ужасного с ними не делает, знай». Можно было услышать легкое раздражение в его словах, если хорошо знать Нафтали Гарца. «Да, я знаю, но ты должен помнить мои слова всегда, мальчик», – говорила мать и уходила в кухню. Нафтали шел за ней и подсаживался к столу. Ей нравилось, что у него легкая обувь с брезентовым верхом. Ел он, кстати, много, медленно, прожевывал все, вставал, мыл руки в кухне и уходил со словами: «Мама, все замечательно вкусно, я все помню, будь уверена». Мать, внушаемая, как все женщины, была явной жертвой прогрессивной американской журналистики, с этим ничего было нельзя поделать.

Радиоприемник в кухне в углу, за второй раковиной для молочной посуды, бухтел не переставая. Ды-ды-ды… ды-ды-ды, напряженность, забастовка, демонстрация и обязательный профсоюз – звучало из него. Ничего хорошего, тревога и беспокойство. «Как ты можешь все это слушать, ма?». Никогда Нафтали не обещал звонить, потому что с этим были проблемы, можно было и не добраться до телефона, потому что это все еще 1974 год. Он очень тихо ходил, совершенно не было слышно шагов, даже со всем своим грузом каленого русского железа, мешками неизвестно с чем и остальным добром.

В апреле того же 74-го Нафтали с ребятами из своей группы поучаствовал в той кошмарной истории в Кирьят-Шмона. Был Песах, 11 апреля, 19 нисана, пустынно, клочья сизого тумана, холодно в Кирьят-Шмона. Они примчались в городок на трех минибусах к восьми утра. На самом деле, все началось там с ночи, злодеи пришли из Ливана и ходили по городу, расстреливая всех подряд. С ними разобрались ребята из другой группы. Нафтали походил по улицам, зашел в дома, осмотрел места убийств, молча вышел обратно. Потом был разбор происшедшего у большого военного начальства. Потом они вернулись на базу.

Повлияли на Нафтали все эти городские картины в синеватом холодном тумане очень сильно. Быть готовым к этому нельзя, невозможно. Хотя есть, конечно, такие, которые утверждают, что можно подготовить человека ко всему, к самому ужасному и страшному, но это неправда. Просто есть люди, которые не воспринимают окружающий мир близко к сердцу, но таких совсем немного. Нафтали к ним не относился.

Подъехал муж хозяйки, высокий мужчина лет тридцати пяти в звании подполковника. Он поздоровался с грузчиками, оглядел чуть больше времени Нафтали, перекинулся парой слов с улыбающейся женой, подбросил сына в воздух, поймал его, аккуратно поставил на пол. Подал ему паровозик и посвистел вместо него: «фьюи-фьюи-фьюи». Паровозы так не свистят, даже старых моделей, но ребенок был счастлив все равно.

«Ну, что, спасибо вам, господа, сейчас раздам деньги», – весело сказал он. «Мы с вами не знакомы, случаем?», – спросил подполковник Нафталия как бы невзначай.

Тот подумал и сказал, что «где-то виделись, но где, я не помню, наверное, где-нибудь на разгрузке, Иерусалим город небольшой». – «Да, небольшой, но протяженный», – сказал подполковник расхожую истину. Он был штабной начальник из службы связи, обслуживающей узловой центр. Нафталий прекрасно помнил, где они пересекались, даже обсуждали что-то, но вспоминать здесь об этом было не к месту. Ну, чего? У него не было никаких комплексов, но при Йойо и Мусе пускаться в выяснения подробностей: адреса баз, имена знакомых, среди которых были большие начальники, и другие частности – было неудобно. Подполковник это тоже понял и снял вопрос с повестки дня. Из двери напротив вышел худой мужчина с худым лицом и сумкой через плечо, тревожным голосом поздоровался со всеми и быстрыми прыжками пошел вниз.

Хези смотрел на двух офицеров с живым и неподдельным интересом. Жена подполковника разлепила свои живые мягкие губы и, не скрываясь, смотрела на Нафталия, или ему это показалось, точнее не сказать. Но когда уже расплатились окончательно, подполковник оказался неприлично щедр, почти как подвыпивший деловитый гусар, женщина его подмигнула углом блестящего глаза и непонятно ни для кого, обращаясь только к Нафталию, грудным голосом медленно сказала, подав руку с почти полным отсутствием суставов: «Приезжайте еще, мы вас ждем».

В этот день не поехали обедать или даже просто закусывать. Хези, очень напряженный и собранный, высадил Мусу и Йойо на Кинг Джордж у Бен-Йегуды (со словами: «Ребята, завтра как всегда, а сегодня, простите меня, но я очень тороплюсь») и поехал дальше с Нафталием к его дому. Это было совсем близко. «Поговорим, хорошо?», – сказал он Нафталию, тот кивнул. Хези припарковал грузовик совсем недалеко от резиденции премьера в тенечке, внимательно оглядел улицу в зеркала заднего вида и сказал Нафтали:

– Ситуация такая, брат. На меня очень сильно наехали, требуют деньги, много денег. Очень серьезные парни, не шутят, опасные. Ты их видел днем. Ничего объяснить нельзя. Не повезло мне. Сегодня у меня с ними вечером встреча, в полицию идти нельзя, ты же понимаешь, город с гулькин нос, все знакомы друг с другом, да и не пойдет никто за меня. Я человек простой, никаких дел с ними у меня никогда не было, я их обхожу за километр. Семья, работа, синагога. Был бы отец, он бы уладил, но отец не с нами уже. Ты, как я понимаю, парень серьезный, можешь со мной пойти, помочь присутствием, а? У тебя какой уровень армейский?

Хези вызывал жалость. Одним махом он стал маленьким крупных размеров мужчиной. Нафтали ничего такого не ожидал, он просто хотел подзаработать на машину. Конечно, ввязываться в такие истории было ему очень нежелательно. После двух лет подготовки, командир группы, серьезный офицер – и какая-то наглая шпана… Опасная, как желтые суставчатые тарантулы на твердом песчаном грунте в Синае у сортира на курсе выживания.

– Когда у тебя встреча с ними? – спросил он Хези.

– Через два часа, они могут следить за мной, имей в виду. Оружия брать нельзя, да у меня и нет ничего, один гонор. Так какого ты уровня в армии, ты не сказал мне.

– 12-го, – нехотя сказал Нафтали.

– Я понял тебя, брат. Пойдешь?

Оставлять этого человека, просившего о помощи, Нафтали почему-то не мог.

– Да, – сказал Нафтали. – Мне надо забрать кое-что из дома, подожди меня.

– Никакого оружия, только его не хватало. Только руками не обойтись с ними, это точно, – тоскливо сказал Хези. – Огнемет бы не помешал.

– Шмогнемет, – передразнил его Нафтали. Он очень редко кого-нибудь передразнивал или шутил над кем-то. Только если случались особые обстоятельства. Он быстрым шагом пошел домой мимо пыльных кустов лавра и розмарина, перешел улицу, поднялся до незапертых входных дверей и мимо отца («здравствуй, папа», – на ходу по-русски) в гостиной у телевизора, прошел в свою комнату.

Быстро переоделся в широкую байковую фуфайку с капюшоном, с карманами на животе и на предплечьях, затем нагнулся к нижнему ящику платяного шкафа с аккуратно сложенными стопками одежды. Он выдвинул ящик наружу, взял вещмешок и распихал из него по карманам четыре круглых предмета в брезентовых чехлах. Быстро сложил все обратно, задвинул ящик внутрь, поправил воротник фуфайки и вышел.

«Не безумствуй, не подавляй гормоны», – сказал ему в спину отец, которого пожилые беженцы из Польши и Галиции звали в синагоге Нью-Джерси сразу по приезде «Джеф Моисеевич». «Доброе утро, Джеф Моисеевич», – говорил ему некто Эпштейн, поэт на идиш, беженец из закарпатского городка Берегово (Лампертхаза), приподнимая над склоненной головой почти новую шляпу, полученную на синагогальном складе помощи вновь прибывшим беженцам. И майор Гарц откликался на это имя с подобием полуулыбки запуганного местечкового знахаря, а может быть, и лекаря.

Следователем у Джефа-Владимира Гарца после побега в Берлине был английский офицер, слишком типичный, чтобы казаться настоящим. Но он был настоящий, его русский язык был настоящий, его подозрения тоже были настоящими.

– Вот вы скажите мне, товарищ Гарц, что побудило вас, многообещающего хирурга, майора, популярного среди женщин мужчину бежать из Красной армии? Ведь вы рисковали жизнью, сэр? Я не понимаю, объясните мне, сэр? – спрашивал он доверительно. Он облокачивался на спинку резного баварского стула, который выдерживал его тело без усилий – прочно работали германские мебельщики, чудесные уроженцы гор.

Гарц не знал, что сказать, он понимал сложность ситуации, но с объяснениями у него не получалось. Он не мог сказать, что является авантюристом или там искателем приключений, не мог, и все. Ситуация его была сложной. Но как-то все обошлось. Его передали американцам, и их следователь, живой такой мужчина, говоривший на языке идиш, сумел Гарца понять. Или они поняли что-то про этого парня, одинокого безумного Володю Гарца из фронтового русского госпиталя, местечкового пацана, или сообразили, в конце концов, ну, кому он нужен, ну, какой из него секретный агент.

А-лопата, а не агент русской разведки. «А-лопата» – так говорили в те годы в Эцрисроэль на сложной смеси русского, иврита и идиша, что значило: «да не несите вы чушь, никакого толка не будет, ничего у вас не получится». Иди, парень, езжай в Нью-Джерси молиться в свою синагогу и работать врачом, ты это умеешь. Американцы оказались людьми попроще, что ли. «Благословляешь Америку, парень?». – «Конечно, благословляю, о чем речь». На том и порешили.

Нафтали залез в кабину одним движением рук и спины. Он накинул капюшон на голову, достал угольный карандаш и обвел глаза черными жирными страшными кругами. Хези молча сбоку смотрел за его действиями с испугом. Нафтали нарисовал себе и усы, и некое подобие бородки, такая широкая черная полоса посередине подбородка, с ума можно сойти – совсем другой человек. Непонятный и жуткий, живущий в ночи по своим правилам и законам мужчина. Хези покачал головой и как-то успокоился, увидев Нафталия таковым. «Может, еще и обойдется все», – решил он неожиданно для себя.

– Нам нужна другая машина, – сказал Нафталий.

– У меня есть еще «кармель» дома, – сообщил Хези.

– Вот-вот, то, что надо, сменим, ты деньги им приготовил?

– При мне все.

– Покажи.

Хези быстрым движением вытащил из кармана увесистый желтый пакет, в котором обычно отправляют книги в другие страны. Скажем, избранные произведения плодовитого, но скромного автора.

Нафтали оглядел конверт со всех сторон, не открывая его, и вернул хозяину. «Спрячь подальше», – у Нафталия появилась совершенно другая повадка, он стал быстр, возбужден, решителен, опасен, ужасен. Человек из фильма ужасов.

– А где встречаемся? Место вашей встречи где? – спросил он.

– В районе Гонен, у футбольного поля, возле Пата, знаешь?

– Едем, но сначала меняем машину, – на риторические вопросы Нафталий не отвечал. – Мы должны быть на месте раньше них.

Хези кивнул, он полностью доверился этому совершенно незнакомому человеку с эффектной жуткой внешностью монстра из фильма ужасов какого-нибудь английского режиссера с больной психикой.

Приехали за 20 минут до срока. Хези поставил темно-синюю машину чуть в стороне, рядом с железными жалюзи гармошкой, опущенными до земли и прикрытыми решеткой. Горели два фонаря по углам вытоптанного до каменной поверхности футбольного поля. Ворота без сеток. Канавка вместо лицевой линии. Бетонный колодец, заросший вокруг мшистой травой. Подобие трибун в три цементных ряда. Переполненная мусором урна из витых металлических прутьев. Людям, конечно, все равно, где играть в любимый футбол, как играть: хорошо, очень хорошо, отвратительно – лишь бы бегать за мячом, но общий вид, особенно в темноте, создавал впечатление тяжелое и даже безрадостное.

Нафтали натянул шерстяную шапочку на голову до бровей, скинув на мгновение капюшон. Затем он вернул капюшон на голову и возвратился в образ. Как-то этот образ не сулил никому ничего хорошего, пугал любого человека, это да.

«А что это у тебя?» – спросил его Хези. Нафтали надел перчатки с суставчатыми толстыми пальцами и короткой цепочкой, прицепленной к плоской оловянной бите размером со сплющенное куриное яйцо. Все это внушало Хези, помимо надежды, какой-то ночной невыразимый ужас. Наконец он решился и сдавленным голосом сказал Нафталию: «Ты чего, ты их не очень там, они просто шпана дурацкая, не надо уж слишком». – «Ты здесь не при чем, ничего не видел и не слышал, понял. Счет старый. У меня к ним особое отношение, очень давно уже. Мой отец говорит такую поговорку: «Меньше знаешь – лучше спишь»», – назидательно и мягко объяснил ему Нафталий. Он вышел из машины и немедленно исчез в темноте, сказав Хези: «Ничего не бойся, не нервничай, как только все кончится, сразу уезжай, на выезде на шоссе чуть притормози, и это все, отдай им деньги и отойди на шаг назад». – «Я это сделаю», – ответил Хези, как будто отчитался старшему офицеру.

Они въехали прямо на футбольное поле на двух больших машинах и остановились метрах в тридцати от стоявшего возле бетонного колодца Хези. Тот был, как уже говорилось выше, спокоен на удивление. Нафтали своим поведением, внешним видом, звучанием своего голоса успокоил его. Хези был совершенно уверен в хорошем исходе всей ситуации с бандитами.

Как в кино, навстречу Хези свободным шагом пошел тот же парень, который толковал с ним днем. Он был один, другие, числом 6-7 человек, точнее было не разглядеть, остались возле машин. «Муса бы нам не помешал, конечно», – подумал Нафталий. Лица главаря тоже было не разглядеть, но можно было легко понять, что он был все тот же, ничего в нем не изменилось за эти часы. Модная куртка прибавилась в его гардеробе, в руках находился некий предмет, вроде бы палка, с которой он поигрывал на ходу. «Но Хези сказал, что Мусу брать западло, большой защитник национальной морали Хези», – вспомнил Нафталий.

– Принес? – спросил парень у Хези. Он ткнул Хези в живот, тот согнулся от болезненного удара. Не всегда человек ожидает, что его будут тыкать палкой в живот. «Ну?!», – голос его звучал высоко и очень нагло, он не сомневался ни в чем. Хези протянул ему желтый конверт с деньгами, тот взвесил его в руке, сообщив: «не считаю, смотри», – и попытался положить его в карман куртки.

В это мгновение сбоку и снизу непонятно как появился Нафталий со страшным лицом, от вида которого можно было потерять дар речи, ударил парня сверху свинцовой блямбой по плечу, забрал конверт, поддержал падающее тело и проговорил своим тихим, парализующим, каким-то квакающим голосом: «Еще раз подойдешь к нему, сломаю вторую руку, понял? Поклянись!». Угроза и требование вместе с лицом, похожим на знаменитую картину «Крик» норвежского художника, подействовали на этого парня мгновенно. Он прохрипел: «Клянусь, не подойду», – и сполз на землю. Ужас от увиденной физиономии злодея и боль в руке парализовали его волю.

«Быстро уходи, дальше, как договорились», – сказал Нафтали. Хези повернулся и не оглядываясь быстро пошел к своему «кармелю». Парни у машин что-то сообразили, потому что пострадавший стонал от боли и ужаса. Они бросились к лежавшему на земле и вопившему главарю. Их встретили разрывы шумовых зарядов, которые Нафтали, присев на корточки швырял через плечо навстречу бежавшим парням, которые отшатнулись от взрывов и вспышек. Воздух вокруг футбольного поля стал горелым, наполнившись отвратительным вкусом и запахом. «Вали, Хези, вали», – громко шипел Нафтали.

Через две минуты он уже запрыгивал в притормозивший на выезде «кармель» со словами: «Давай, дорогой, двигай свою таратайку, двигай». Они выехали на дорогу и поехали в сторону Гило. Сзади слышались сирены полицейских машин, которые мчались на звуки взрывов. Беспощадным Нафталия, несмотря на все его поступки, довольно жуткие, все-таки назвать было трудно. Он не был таковым, он был просто жестким парнем, который хорошо ориентировался на местности.

Нафтали вытер лицо резким движением полотенца, лежавшего на сиденье между ним и Хези. Затем нагнулся и поднял с пола полуторалитровую стеклянную бутыль из-под кока-колы, наполненную водой, полил на руки и умыл лицо. Вытер лицо тем же полотенцем, достал из кармана на животе фуфайки желтый пакет с деньгами и протянул Хези. «Ну, вот, бери, завтра и послезавтра работать не будем, сиди дома, думаю, что все кончилось, больше они не полезут к тебе», – сказал очень довольный Нафтали без улыбки. Он выглядел, как упырь из малоталантливого фильма ужасов, снятого с небольшим бюджетом.

«Почему ты так думаешь?» – не отрывая взгляда блестящих глаз от шоссе, спросил Хези. «Да, ну, он обещал, это психология войны. Получается себе дороже, что им до тебя? Два дня – это на всякий случай, неоплаченный отпуск». Голос Нафталия был высок, он сдирал с рук перчатки, проверил карманы, шерстяную шапочку положил на колени. Только сейчас Хези заметил, что на нем башмаки фирмы «Амагапер» «палладиум», которые раньше он никогда не надевал. Одна была фирма в Израиле для обуви, во всяком случае, из доступных всем. «Амагапер» изначально, по слухам, делал шины для грузовиков, потом уже добавил обувную линию, которая выпускала обувь на все времена, дешевую, прочную и легкую, годную для всех. «Это для воды мы носим, для моря», – не совсем понятно сказал Нафтали. У Хези тоже была такая пара, но он носил высокие армейские ботинки, так ему казалось надежней, да так на самом деле и было.

Сделав круг по городу, Хези подвез Нафтали к его улице, подъехав снизу по Газе, и высадил его возле кафе, которое еще работало. «Время детское, без пятнадцати девять, еще посмотрю Мабат с отцом», – подумал Хези. «Послезавтра жду тебя, давай, будь спокоен и уверен, все закончилось», – сказал Нафтали и пошел домой в холодном темно-синем воздухе родной Рехавии. Все-таки он жил здесь уже 12 лет из своих почти 23-х. На афишной тумбе был наклеен аляповатый плакат с яркой надписью «Жажда смерти». Аккуратно одетый мужик с усиками и твердым взглядом узких глаз широко шагал по ночному проспекту с небоскребами, вроде бы Нью-Йорку. «О, Чарльз Бронсон, обязательно схожу», – решил Нафтали и шагнул в парадную.

Хези расстался с ним почти с радостью, если так можно обозначить его чувства. Ну, с облегчением, скажем точнее. «Ужасный какой человек, Нафтали, слава Богу, лучше с ним дружить», – подумал Хези, вспомнил испачканное углем и потом страшное лицо своего защитника и даже вздрогнул от ужаса.

«Как он его, этого говнюка, а ведь этот гад по-настоящему ужасный человек, его все боятся до дрожи. 20 секунд – и все, даже жалко дурака, – подумал Хези и с облегчением засмеялся в голос. – Невозможно поверить, а это правда, чистая правда. Жестоко, конечно, но поделом ему, это точно. Он бы меня не пожалел, гадская сволочь, это точно».

Дома Нафтали застал отца в гостиной в привычной позе ожидания у включенного телевизора. Нагнувшись вперед, он ждал новостей с чаем в руке. Был похож на пожилого, опытного, много чего совершившего врача, каким он и был на самом деле. По телевизору в ряд стояли на низкой сцене семь-восемь, точнее не сосчитать, волосатых и бородатых парней в свитерах, ужасных башмаках на толстенной подошве и брюках клеш, достававших до пола. Они играли на музыкальных инструментах и одновременно хором c разной силой голосов пели, достаточно мило и громко. Песня называлась «Я отдал ей жизнь», отец подпевал ребятам и даже притоптывал им, иногда его славянско-еврейская наивность восхищала Нафталия. Вот и сейчас тоже восхищала. Может быть, он и принял рюмку-другую, даже третью, неизвестно. Только он мог знать правду. Ивритом отец владел в совершенстве, у него была врожденная способность к языкам. У детей его, кстати, тоже были такие способности. У отца был легкий акцент, неистребимый. Русский, английский. Очень странная смесь акцентов жила в его иврите.

– Мама ушла на смену на сутки, оставила тебе ужин, Мишаня уехал в Галилею по делам, сестра твоя учится, мы остались вдвоем с тобою, брат и сын мой Нафтуль, завтра я дома, мне нужно закончить статью, посидим, помолчим, нарушим рутину жизни, а, сынок, – произнес отец, вопроса в его фразе не звучало. Он был в какой-то незнакомой сыну легкой одежде, которая делала его похудевшим и суровым.

– Ты что такой грязный, а? – спросил он, мельком заметив самые мелкие детали в одежде и лице сына.

Он говорил со своим Нафталиком по-русски, когда был в хорошем настроении. Когда он его видел, настроение у него всегда становилось хорошим, такое свойство характера.

– Такая работа, папа, работаем при любой погоде с любыми предметами, носим, возим, таскаем, вытаскиваем, – быстренько сказал Нафталий и прошел в ванную. Он знал и понимал, что отец видит все насквозь, а что не видит, о том догадывается.

Нафтали долго мылся под душем, счищая с себя напряжение вечера, чужой страх, боль врага, свою победу. Долго победы хранить нельзя, это известно, потому что это состояние расслабляет. Потом он оделся и прилег в своей комнате поверх одеяла, на пару минут. Проснулся глубокой ночью, в преддверии рассвета, уже пели на пробу птицы, проезжали редкие машины, сбавляя обороты на крутом левом повороте, скоро можно было начинать день. Нафтали уже, если честно, все позабыл, что было вчера. Такое счастливое устройство психики. Потом, потом он все вспомнит, потом.

А пока, какие-то глухие отголоски, темные пейзажи, безрадостные запахи пожара и горелой резины, но ничего конкретного, задний и размытый фон жизни. Серо-голубой ночной дым густым потоком струился по асфальту и газону, создавая некий дополнительный фон для исходящей ночи. Сильный головокружительный запах промокшей от росы травы газона и кроны деревьев помогал сну, который возобновился глубоко и неотвратимо.

Отец ждал его в гостиной с завтраком. Ничего особенного: яичница, хлеб, масло, овощи, селедка, яйца вкрутую, ну, и графин с грубо выжатым апельсиновым соком, чай в фарфоровом чайнике с треснувшей крышкой. Семья профессора Гарца жила в достатке, но не выделялась особой роскошью, не жировала. Иерусалимский быт начала 70-х: все есть, всего в меру, голодных нет в столице, но и жирующие тоже отсутствуют.

Перед отцом лежала брошюра в мягкой обложке с тусклым рисунком ладьи и коня, на черной и белой клетках. «Что это?» – поинтересовался Нафтали. Он умел играть в шахматы, но не блистал. Отец же его был фанатичным любителем, изучал гамбиты, был неистовым поклонником Фишера, уважал Михаила Таля, называл его безумным рижанином, Корчного считал странным, Спасского определял самоедом, гордым Васильевичем и антисемитом. В его устах это было страшным оскорблением. Никаких комментариев своим словам у него было не добиться, да Нафтали и не знал никого из этих замечательных людей, они были далеки от него. Он зато знал Шалома, Яку, Авика, Йони, Игаля, Биби, Нохема и других ребят, которые были не хуже этих великих игроков. Сами по себе они были значительные игроки, но не шахматные. Не в шахматах, совсем в другом деле, делах, но ведь не сошелся мир только на шахматах, можно увлечься и другими занятиями, нет? Лучшим из всей шахматной советской семитской школы отец, кстати, считал Бронштейна, которого определял как «достойнейшего человека из достойных», не объясняя подробностей.

– Это результаты 21 Олимпиады в Ницце. Двух месяцев не прошло – и, смотри какое чудо, и до нас результаты добрались. Советские опять выиграли вчистую, но состав какой у них, сумасшедший, ты посмотри какой состав. Карпов, Таль, Петросян, Корчной, Спасский, Кузьмин Гена откуда-то появился. А Штаты приехали без Фишера, без Боба, он сам не пожелал, бедняга, все ругается, удел гения горек и обиден. Вот все и случилось, как случилось, – отец болел за Штаты все годы.

Он аккуратно намазал хлеб маслом, положил сверху кусок сочащейся жирным соком селедки (сорта розовый «матиас») из сумрачно-темной, головокружительно пахшей солениями тесной лавки громкоголосого картавого, в сползающей на ухо черной пикейной кипе карлинского хасида Ури, царившего в кривом переулке Геулы. Отец украсил все куском очищенного от шкуры огурца, лиловым ломтем лука – и протянул эту конструкцию Нафталию. «Давай, может, и ты сыграешь свою выигрышную партию, сынок, поправляйся».

За глазуньей с помидорами отец вдруг вспомнил: «А мы ведь стали первыми в группе Бэ, поверишь, золотые медали взяли, невероятно. Настанет день, помяни мое слово. На первой доске Володя играл, по фамилии Либерзон, в составе еще бухгалтер был, инженер, старичок один, и так далее, а вообще, молодцы. Им бы еще Бронштейна Давида Ионовича, советским он не нужен, а нам в самый раз, да что говорить. И человек замечательный, мужественный. Может, еще подъедут специалисты, кто знает, Нафтали, на Москву наша осторожная надежда». Иногда Джеф Гарц высказывал скоропалительные и совсем нереальные идеи. В кругу исключительно своих, потому что больше ему говорить было не с кем, ну, не на кафедре же толковать по душам?

– А Таль, папа, что? – спросил Нафтали без всякой задней мысли.

– Нет, очень много о себе думает, но талант, конечно, великий. Подошел бы Михаил Нехемьевич нам, подошел. Но есть у меня сомнения относительно него, необъяснимые, – сказал отец. – Гениальный королевский гамбит.

На слове «гамбит» раздался звонок в дверь. Нафтали дошел до входа, он ходил бесшумно, «ужасная привычка», говорила мама, и открыл. Это был Хези. Часы показывали 9 утра, поздно для бригадира клики грузчиков, который должен был быть в работе с 6 утра и раньше. Но сегодня были особые обстоятельства.

– Я на минуту, Нафтали, выйди, пожалуйста, – сказал он негромко. На лестничной площадке он протянул Нафталию тугой круглый брусок ассигнаций. – Завтра работаем, Нафтали, две квартиры, заедем в 6:30, будь готов.

Это опять был почти прежний хозяин, уверенный, наглый иерусалимский бизнесмен, знающий цену верности и деньгам. Тем не менее, взгляд у него, это было видно сразу, стал потускневший, более осознанный и понимающий в тонкостях и перипетиях жизни. Специальной оптики для глаз было не нужно.

– Да, у твоего-то, любимца, перелом ключицы и вывих левого плеча, и там по мелочи: ушибы, ссадины, нос набок, вся история месяцев на семь, в травме Шаарей Цедек валяется, пес, – сообщил он с видимым удовольствием, уже спускаясь. Нафтали кивнул ему, что понял, ничего не сказал, а что тут, вообще, можно говорить, и закрыл дверь, вернувшись за стол к отцу.

– Нимцович, вот кто был главным теоретиком в шахматах, дерзкий малый, великий невезучий талант, – сказал старший Гарц Нафталию, который сел против него со спокойным видом человека, живущего размеренно и по заранее составленному известно кем плану. Иногда Джеф Гарц даже во сне передвигал фигуры, атаковал офицерами, поддержанными пешками, обычно белыми.

Отец поднялся с дивана и сделав два коротких шага, отодвинув по дороге стул, включил телевизор. Было совершенно непонятно, что он хотел там увидеть и узнать. Два раза в неделю он ходил вечерами мимо густых аккуратных кустов лавра в синагогу и учил Книгу. Синагога была ниже на той же стороне улицы, что и их дом. Старики, с которыми он занимался, были славными, относились к делу очень серьезно, ничего важнее этих вечерних сходок в их жизни не было. Джефа Гарца принимали всерьез, он их иногда удивлял проникновением в суть и пониманием. На стене его кабинета висела хорошая копия картины Писсарро с городом Парижем под дождем.

Все-таки старший Гарц был очень занятой человек, ему всегда было чем заняться и что сделать. Но вот это отцовское безумие, иначе не назвать, с телевизором было для Нафталия откровением и загадкой, этот вопрос тревожил Нафталия много лет. «На кого он похож, мой отец, – иногда думал Нафтали, глядя на смазанный возрастом профиль отца сбоку. – Наверное, на одного из отцов-основателей, на кого же еще он может быть похож, мой отец, собирательный образ. Из тех же мест, из черты оседлости. Кожа у него потрясающая, светлая и чистая, юноша позавидует». У Нафталия у самого тоже была замечательная кожа, генетика очень важна.

Сбоку на столе стоял деревянный подносик с хлебом и куском сливочного масла в склянке с молочным ножом в нем, так отец привык издавна и этой привычке не изменял. «Избаловался я», – как иногда он говорил, намазывая масло на хлеб и откусывая от него как от лучшего пятничного пирожного в булочной Гервица неподалеку от чудовищного здания телевидения. «Машину завтра пойду покупать, заработал, ха-ха, отец, пойдешь со мной?» – спросил Нафтали. «Решил уже, какую купишь?». – «Склоняюсь к «альфа-ромео – спорт», 2800 кубиков, а? Что скажешь, папа?».

Провалы в операциях части, в которой служил Нафтали, случались. Но о них, как и об успехах, известно было очень редко. Кому нужны поражения? Кто хочет о них знать, скажите? Все оставалось среди своих, иначе говоря, только сами ребята знали и командиры. За последние месяцы они пару раз не смогли завершить задуманное и запланированное, так получилось. Были погибшие, среди них дети. Об этом писали газеты и сообщало ТВ.

Отец, внимательно глядя на Нафталия, произносил не совсем к месту, по мнению, сына, «если бы молодость знала». При чем здесь молодость, «тут жизнь под откос», – думал Нафтали.

Сидели довольно долго. Нафтали только шастал в кухню и доливал воды в чайник. «Надо потом уксуса налить, налет снять», – сказал отец. «Обязательно, папа, вода здесь непростая», – пожаловался Нафтали. «Не простая, а золотая, – так говорили у нас там», – отец не объяснял, где это там, и так было понятно.

Часы на стене показали 10:47, в дверь опять позвонили, опять Нафтали сходил к дверям, с удовольствием скользя по полу. Тапки были на войлочной подошве, он шил их сам, любил подшивать, шить, починять и так далее, сказывались профессии предков, так говорила о нем сестра.

При входе в дом Гарцев был такой половик из топкой материи с жестким ворсом, о который полагалось вытирать ноги при входе. Это все мама придумала, большая хозяйка, все в доме у нее блистало и сверкало, никого она не подпускала к уборке, даже дочь. Нафтали несколько раз пытался помочь ей по армейской привычке, но она отвергала его попытки с веселым гневом.

Перед ним стоял Толик, тот самый рефлексирующий интеллигент, вещи которого Нафтали перевозил третьего дня. Левая рука в кармане брюк. С ним был желтого цвета портфель из бычьей кожи на ремнях, он был в глаженом пиджаке, в чистой белоснежной рубахе с перекрахмаленным воротником, брюках выше щиколотки и в новеньких ботинках фирмы «Амегапер» на микропорке, в которых быстрым шагом передвигались на учебу и с учебы люди на площади Субботы и прилегающих к ней улицах и переулках.

– А ты как здесь оказался, тезка? Какого черта? – удивился Толик. – Я к профессору Гарцу.

– Я здесь живу, а профессор Гарц – мой родной отец, – объяснил Нафтали. Толик без выражения посмотрел на него, как на пыльную облупленную статую без носа и правой руки в заброшенном парке.

– Понял, неожиданно, так не бывает нигде, только в Иерусалиме. Не удивлен совершенно. Веди меня к нему, Анатолий Гарц, в Джефу Моисеевичу, – попросил Толик, тщательно шаркая подошвами, вытер ноги о половик и шагнул в коридор. Так входят в неизвестность нервные джентльмены, понимающие важность каждого своего шага. Какой-то Толик был сегодня пухлый, была известна причина этих белых надутых щек, этих опухших глаз, этого висящего подбородка. Но все равно он был хорош собой, этот Толик, живой, подвижный, громкоголосый, широкогрудый.

Они встретились с отцом как старые знакомые, близкие друзья. Тебе, Нафтали, не понять этого. Правда, тебе не понять, Нафтали, странные русские привычки и обычаи, к которым невозмутимый Нафтали никак не привык и привыкнуть не мог. Что ему до всего этого? Но вот выясняется, что все интересует этого парня, все ему важно.

– Там у вас пол на лестнице помыли, я наследил. Не думай, я не специально, – сказал Толик Нафталию. Он тепло поздоровался с отцом, который показал ему на стул напротив. «Приятная неожиданность, Анатолий». Нафтали пристроился на стуле напротив балконной двери, из которой в комнату весело набегали струи свежего ветра, настоянного на солнце и пахшего сохнущей травой со скошенного газона во дворе.

– Это дочь, Джеф Моисеевич? – живо спросил Толик, показывая на фотографию за спиной отца. Тот полуобернулся и сказал: «Да, дочь, школьница».

– Красавица какая, – заключил Толик. Нафтали подумал, что хорошо, что Лори нет дома. Толик поддернул рукава пиджака, привезенного из Москвы и пошитого там же, нагнулся, отстегнул ремни своего портфеля и извлек две бутылки «Столичной». – У меня сосед прилетел позавчера к семье из Москвы, я и выкупил у него. Он друг мой, математик, чудесный человек, создатель необычной прозы, вот привез с собой пару бутылок. Правда, немного косит, но нам это не мешает. Чудо белое, столичное, Джеф Моисеевич. Вы же любитель, да?

Отец с неподдельным интересом смотрел на бутылки с черно-зелеными этикетками. «Как же он расстался с такими чудесными сосудами?» – спросил отец живо. Толя чуть развел руки, поджал губы, подтянул рукава пиджака и сказал фразу из популярного фильма. Многие ее повторяли в те годы, да и сейчас можно услышать эту фразу из уст людей, мыслящих не слишком оригинально, но значительно. «Я сделал ему предложение, от которого он не смог отказаться», – сказал Толя скромно. Отец кивнул ему: «Понимаю вас, Анатолий, очень хорошо».

Нафтали посмотрел на часы, было без трех минут одиннадцать. Рановато, вообще, для таких алкогольных объемов. И потом, он надеялся сегодня зайти в магазин, приглядеться, прицениться, полюбоваться, судьба была против. Говорить он не стал ничего, старшие решали сами за себя. Хотя на первый взгляд, Толику, возможно, добавлять сегодня не стоило и вовсе. Ну, куда еще, куда? Да Толик и не спрашивал у Нафталия разрешения. «Принеси нам из кухни продукты и посуду, сынок».

После второй рюмки Толик азартно сказал отцу: «Джеф Моисеевич, я пришел к вам за подписью. В Москве арестовали и судят моего друга Толю Корфа, подпишите письмо в его защиту, я всех обхожу», – он достал из портфеля три листа плотной бумаги, по виду ватманской. «Вот, и профессор Бердичевский, ваш коллега, поставил подпись», – он ткнул сильным пальцем в лист. В этой России всех мужчин зовут Толиками, с ума сойти», – подумал Нафтали.

«А кто он, этот Анатолий Корф, Толя?» – поинтересовался отец, вглядываясь в столбик подписей и отпечатанный на машинке текст над ними. «Замечательный человек, историк, полиглот, насмешник, правовед, он им опасен, они его ненавидят за все: за внешний вид, за независимость, за характер, за помощь Исаичу, его надо спасти, Джеф Моисеевич», – Толик сдвинул рюмки и поднял свою до уровня глаз. «Вы же помните, кто такой Исаич, господин профессор, даже есть такое стихотворение: «хороший человек Исаич, где-то там за рекой, кажется, живет, знаете?»».

Отец еще сказал Толику: «Моя подпись не значит ничего, как вы понимаете, она может только повредить общему делу из-за моего прошлого», – но тот слушать не стал.

«Вы совершенно, простите меня, неправы, Джеф Моисеевич, кто что помнит, 30 лет прошло, о чем вы говорите, вы профессор, гражданин двух великих государств, знаменитый практик, хозяин клиники, автор ряда выдающихся научных работ, что вы», – Толик уверенно напирал, льстил напропалую, он привык добиваться своего. Отцу понравились его слова.

Джеф Гарц склонен был уступить, он и сам думал, что всегда нужно помогать всем. Он не хотел знать, что никто не забывает ничего в больших странах, да и в малых тоже, конечно, все все помнят. «Вот моя ручка, Джеф Моисеевич», – сказал Толик. «Спасибо, я подписываю документы своей», – старый Гарц черканул свою подпись внизу листа.

Толик аккуратными движениями, тщательно поправив края, вложил листы в книгу, быстро переложил ее в портфель и застегнул ремни. Книга называлась «Архипелаг ГУЛАГ», – так прочитал Нафтали на обложке. Отец тоже успел прочесть это название. Почему Толик торопился убирать листы и книгу, в принципе, было понятно, потому что можно было испачкать, помять, забыть. Он был аккуратен, ничего не забывал, вообще, но все-таки, необходима осторожность, об этом он помнил всегда.

Толик поднял левой рукой портфель с пола, ему явно нравился этот процесс перемен положения его любимого предмета, вытащил из бездонного нутра портфеля две консервные банки и торжественно, с видом непревзойденного фокусника поставил их на стол. «Видали, что у меня еще есть», – громко сказал он. «Балтийская килька», – гласила наклейка на ребре банки. «Из того же источника, что и «Столичная», – объявил Толик. – Принеси открывашку, тезка Толя».

Отец не удивлялся знакомству сына с этим человеком. Все происходит так, как должно происходить, так считал он. Все известно заранее.

Теперь бутерброды очень ловко делал Толик, прямо руки летали. Он щедро мазал хлеб маслом, укладывал две очищенные кильки, хвостами в противоположные стороны, на них половину вареного вкрутую яйца и передавал все сначала отцу, следующий Нафталию и потом уже варганил себе. «Вот так, друзья, и бог за нас, и есть некоторая надежда, несмотря на пугающие новости», – говорил он и, выдохнув, выпивал, точнее, вливал в себя и аккуратно закусывал с выражением счастья на красивом и широком белом лице не простолюдина. Неспокойная душа его, меняющая форму, очень большая, не вмещалась в грудной клетке и находила выход в словах.

– У вас в обращении написано: «Многоуважаемый Леонид Ильич», так надо, да?! – спросил Гарц.

– Обязательно. Стратегический замысел, пусть спасет и отменит. Конечно, все напрасно, у них свои правила. Вот Исаича отпустили в город Кельн к другу Беллю. Но Толика Корфу не отпустят, они его не замечают и в упор не видят, пусть гниет. Ведут себя как бессмертные, границы спутали, старики. Великая страна, и будет еще более великой, на тысячи лет, кто с коммунистами может сравниться, Джеф Моисеевич? Верно, никто. Потому что империя, будущий президент Штатов так скажет, из актеров, но сильный, умный, дальновидный, еще не так скоро, но надо дожить, и потом, он там наверху не фраер, он все видит, они не знают, глупцы, никто не знает, ха-ха, это я не злорадствую, – Толика заносило в политические прогнозы, в которых он был очень силен. Стоило к нему прислушаться.

Отец Гарц слушал его с интересом, изредка с удивлением кивая прозорливости дорогого гостя.

– Не во всем с вами согласен, дорогой Толя, но ваши мысли важны и значительны, – сказал Джеф Грац и откусил от бутерброда с килькой, прикрыв от удовольствия глаза.

– У меня в Москве есть приятель, стихийный русский гений, его тоже звать Толей, кажется, из купцов, учился на маляра, а вот какой получился художник, – он достал из портфеля лист, заложенный между картонками, и показал свой портрет, написанный несколькими решительными мазками туши. «Да, замечательно», – признал отец Гарц, который хорошо понимал и отличал великую живопись от не великой. «Он ташист, да? Русский ташист, Толя».

Гость Джефа Гарца смотрел на хозяина и его сына с непонятной надеждой на чужой восторг, который был если не топливом его жизни, но явно большой вспомогательной добавкой к существованию. Из тех, что на автозаправках предлагают и заливают в баки машин ушлые рабочие в фирменных комбинезонах с доверительными словами: «Это поможет в мощности, очистит двигатель от накипи и даст такой толчок в движении, что только держись. Берите, потому что потом не будет, разберут все, стоит сущие копейки всего». И все берут-хватают эти добавки в жестянках, похожие на пиво очень, и просят еще одну впрок, а иногда и две.

«Не знаю, ташист не ташист, но гений, точно. Палец макал в тушь и написал меня, поверите, минут 6-7 заняло, – сказал с восторгом Толик, колеблющаяся густая тень его беспокойно лежала возле него на полу, потом вдруг исчезла в никуда. – Работы Толи в Нью-Йорке, в Третьяковке, в Германии, в Афинах хранятся, да мало ли где. Ну, потом они будут там, через несколько лет, а сейчас, как он, мой дорогой безумец, живет, я не знаю. Живу слухами. Все ждет и надеется, что из Иерусалима приедет его друг Мишка Гр-ан и заберет к себе. Не приедет, не заберет».

Можно было на мгновение подумать, что сам Толик не в той же графе, что его великий друг, не в том же, так сказать, отделении. Но все они, все эти замечательные, невероятные уроженцы безумной великой страны жили в одной палате, уживались, переживали, отражали, как умели, действительность, и запоминали все, что происходило вокруг них. Соучастники? Ну, неизвестно. Наблюдатели? Бесспорно.

– Вот я вам прочту, без спроса, Толя, ты тоже должен почувствовать, понять не сможешь, люблю его, рыжего, хоть он из Питера, а теперь уже вообще из-за океана. Очень могучий, значительный. Выгружу вам, так сказать, посторонним землякам, личные сокровища.

И он немедленно начал читать, как бы безжалостно вбивая слова и ритм чужих стихов в холодеющий от необъяснимого восторга мозг слушателей:

Толик завершил декламацию словами «и так далее», как будто потерял внезапно силы. Поддернул рукава своего пиджачка и налил всем по еще одной. Он опять отстегнул ремни портфеля, извлек из него велюровую зеленую шляпу, сплющенную до состояния пышного блина, расправил ее на коленке, надел на голову, как новую, надвинул на лоб и согнул поля на глаза. Застегнул портфель и приставил его к ноге. Глаза его блестели, как они блестят у людей, выходящих из рюмочной в середине дня и жмурящихся на яркое солнце, где-нибудь рядом с кинотеатром документального фильма. Он стал абсолютно похож на американского киногероя, скажем, того, который играл в «Римских каникулах» с Одри Хепберн. Как его звали, не помните? Конечно, помним. Грегори Пек, великолепный.

– Ну, раз уж на то пошло, то прочту вам еще одного Толика, я называю его Абэдэ, он большой врач, красавец, соблазнитель, спас меня в Москве, настоящий поэт, простите меня за такую ужасную прелюдию. Это стихотворение он напишет через 35 лет после этого дня, уже здесь, но я, как человек, который знает все наперед, непременно зачту вам его.

– Ты выбыл из Руси, пора и разлучиться, попал ваш Толик в суть, – сказал отец Гарц. Он уже был сильно пьян, но держался, как гвардеец (какой, интересно, гвардии?), все понимал. Стихи его вернули в сознание, можно сказать и так. – А что у вас, Анатолий, все Толики друзьях, что такое? Или иных имен уже не осталось в вечной империи?

– И Нафталий ваш, тоже ведь из Толика вышел, – восхитился своей находке Толик. Он поддернул рукава пиджака, сдвинул шляпу на затылок, водка кончилась, жизнь прошла мимо, все впереди. «Империя эта не вечна, дорогой Джеф Моисеевич, какие тысячи лет, о чем вы говорите? Еще придут там всякие начальники, которые все изменят, верьте мне, может, вы и застанете это, кто знает», – он посмотрел на Нафталия. Тревожный вопрос жил в его взгляде.

– Скорее, наоборот, сначала Нафталий, а потом уже Толик, нет? Что мы будем разбираться во всем этом, незачем, – примирительно сказал Джеф Моисеевич. Он отклонялся к спинке дивана и выпрямлялся обратно, как тяжелый маятник.

– А и правда, дорогой. Не будем. Друг того рыжего, который сейчас живет в Нью-Йорке, или где там еще, не знаю… Так вот, друг его написал вот так: «Под северным небом яснее всего, что нету совсем ничего. Ничего». Учитель этого рыжего, кстати. Безумец. Ну, пора и честь знать, я пойду. Спасибо за хлеб-соль и за компанию. Можно тебя, Нафталик, на минуту, – Толик легко поднялся, энергии его можно было позавидовать, проверил на себе пуговицы легким движением разминающего пальцы аккордеониста. Время уже было 13 часов 28 минут, по часам на стене, которые шли секунда в секунду, швейцарское качество. – Джеф Моисеевич, я вам очень благодарен, все демократическое движение СССР перед вами в долгу.

Старый Гарц, крепкий воспитанный мужчина с надежной подготовительной школой, уже был совсем хорош, сидел прямо с закрытыми глазами, опираясь кулаками о диван рядом с собой, все-таки его лучшие годы остались в прошлом. Нафталий тоже держался с большим трудом, хотя все понимал. Но реакции на слова у него уже были не те, что прежде. – Сколько же мы выпили сегодня? – рассеянно думал он, начав считать. В принципе, привычное занятие. – Так. Две бутылки от друга Толика, бутылка виски отца, початая бутылка спирта из аптечки в спальне и две бутылки сухого вина «Беньямина». Немало, – мысль у Нафталия была ясна, хотя и неточна. Он запутался в бутылках и их количестве, что было немудрено.

– Проводи меня, Толян, до автобуса, – попросил Толик. На улице уже за низкой калиткой из витого железа посередине тротуара, он резко повернулся Нафталию навстречу, лицом к лицу, и сказал: «А я ведь съездил к этому Брустверу, Елизавета меня достала. «Мужчина ты или нет, или все кончилось, осталось в Москве, так себя мужчины не ведут. Пугани его, нос отверни и уйди, неужели слабо?» Неукротимая старуха».

Нафталий понял, что речь идет о том самом следователе, который мучил Елизавету Залмановну почти 40 лет назад. Он вопросительно посмотрел на Толика, который громко говорил, как будто вещал на митинге. В нем много было от общественного деятеля, лидера толпы. Но, предположим, что призывать вешать коммунистов или жечь книги, скажем, он не мог. Он был совсем не тот человек. И потом, он дважды сказал Нафталию, правда, не совсем трезвый, но доверительно, что «ты запомни, юноша, я все знаю наперед, все что будет, запомни это», и сверкнул глазами. Не как бес. Нафталий понял, что он говорит правду.

– Ну, посмотрел я на него. Довольно противный старик, жесткий взгляд хищника, не жирный, еще крепкий, но бить его было невозможно, ну, не мог я, понимаешь, злости нет, посторонний, хотя и не дряхлый дядька, ну, не могу и все… Лизка, – так Толик называл тещу, – вообще перестала на меня смотреть, не здоровается, отворачивается… Можешь мне помочь... ну просто поехать и руку сломать злодею, а?! Ради моего семейного благополучия. Она меня отравит, клянусь. А?!

Их обошла по широкому кругу, сойдя на мостовую, недовольная дама, по виду фрау из Франкфурта, которая прикрывала голову раскрытым очень красивым зонтиком с нарисованными на нем маками. Можно было рассмотреть ее возмущенный подбородок на высокой шее, расслышать ее недовольное горловое шуршание, но слова разобрать было невозможно. Нафтали услышал только обрывок фразы «verdammte russische alkoholiker». – Это значит по-русски: «проклятые русские алкоголики», – объяснил Толик с серьезным видом. И добавил, как бы между прочим вздохнув: – А она ничего себе, наша ругательница, вообще. Ножки без чулок, низкий грудной голос, подвижна, темпераментна, и все такое прочее... М-да, х-м.

Я в школе учил немецкий, учился хорошо, поверишь?!

Конечно, Нафталий поверил. Как можно не поверить? Но все-таки он собрался с силами и сказал другу, что ехать в Мевасерет Цион и бить старика, ломать ему нос и так далее, он сейчас не будет. «Ну, давай отложим, ну, куда мне воевать с этими засранцами, сам упадет и разобьет себе нос… Ну, я же не судья, пойми меня, Толик, ну, куда мне? Я законопослушный гражданин», – из последних сил сказал Нафталий. О том, что он сделал вчера с другим законопослушным гражданином, он не помнил сейчас. Хоть его не тошнило наружу, на чистейший тротуар улицы Бен Маймон, и то слава Богу. «Она меня отравит, эта чумовая баба, точно отравит, я видел у нее два пакета крысиного яда, такие кристаллики, из Союза привезла, как их пропустила таможня, они все дебилы в темно-синей форме на пуговицах, они только «Хроникой» занимаются, служивые наши, ну, ладно, пока, сам загнется, сидор гнойный, забудь мои просьбы», – сказал Толик и поспешил за той женщиной с зонтом в алых маках. «Может быть, хотя бы она ему уступит», – подумал Нафталий.

Уже зайдя в калитку, он посмотрел и увидел, что Толик упругой молодой походкой идет рядом с той дамой, в одной руке портфель, в другой зонтик с маками над ними. Он что-то ей горячо втолковывает, Толик был лют с женщинами и любим ими. Это было очевидно. «Проклятые русские алкоголики» были явно забыты, судя по тому, как дама нежно склоняла голову, чтобы слушать речи без точек, запятых и пауз преподавателя Еврейского Университета Иерусалима, чемпиона Москвы по боксу в среднем весе по юношам, правозащитника и истово любящего поэзию импозантного мужчину в пиджаке с несколько короткими рукавами.

Отец, простой умный человек, сладко спал в той же позе, сидя на диване, не облокачиваясь о спинку. Он ежедневно брился по утрам, сейчас на лице его явственно выступила черная щетина, вот что делает с людьми водка проклятая, тьфу, как говорила соседка Толика Яна по лестничной площадке в Москве. Но Толик здесь был не при чем, ну, не напрямую. Здесь была при чем жена Бетти, но она все еще была на смене в больнице и должна была прийти домой только к вечеру. «Батька твой всех переживет, ты не переживай о нем, он – кремень», – сказал про отца Толик Нафтали, который порадовался, что сестренка, его насмешливая Лори, не встретилась с этим Толиком с портфелем. Потому что кто знает, что может получиться из наших встреч. «Хорошо, что они не встретились», – еще раз решил Нафтали. И правда, наверное, хорошо. Бог сберег.

Он прибрал, вымыл посуду в кухне, выпил кипятка с лимоном и лег навзничь у себя. Спать. Машину он отложил на трезвую голову, на потом. Ну, куда. Скажите? Какая машина может быть куплена сейчас? Хотя есть умные люди, утверждающие, что лучшие покупки совершаются только в таком состоянии. У этого мнения есть оппоненты, но они не слишком многочисленны по понятным причинам. В общем, Нафтали заснул, повернувшись к стене и накрывшись пикейным одеялом, на улице было 32 градуса тепла, но в их доме было прохладно. Сатана не присутствовал в снах отца и сына Джефа и Нафтали Гарца ни в каком виде.

Нафтали все-таки купил себе ту самую машину, о которой мечтал. Оформил страховку. Он заплатил наличными и поехал в Иерусалим с так называемым ветерком. Мама Бетти все время теперь повторяла ему, чтобы он не гонял как безумный на своей «таратайке», как она называла его любимое альфа-ромео, «не испытывай судьбу, мой мальчик». Она вытряхнула из барабана его револьвера, спрятанного в книге, все патроны, чтобы ее мальчик не наделал глупостей. Ее мальчик, рисковавший жизнью на постоянной основе, тихо говорил ей: «Ну, какие гонки, мама, я езжу по краю дороги, съезжаю на обочину, чтобы не мешать другим обгонять меня». – «Ну, смотри, сынок, смотри». Патроны она спрятала в банке с фасолью на верхней полке.

Через пять лет, насыщенных событиями, о которых здесь не место говорить, Нафтали погиб на Первом шоссе. Он, подполковник, ехал с обожаемой подругой на велосипеде (очень увлекся велопрогулками по наводке будущей жены), они были оба очень счастливы друг с другом, находясь в двухнедельном отпуске перед демобилизацией, по краю шоссе. Сзади наехал грузовик и скинул их обоих в канаву, не оставив им обоим шанса на жизнь. Всю службу Нафтали прошел без царапины на теле. Про душу ничего неизвестно.

Аварию признали трагической, неизбежной и ненужной. Кто так решил? Тот полицейский, который расследовал обстоятельства происшедшего, полицейские знают все.

Добавим ко всему, приученные к таким цитатам незабвенным Толиком:

Похороны были огромными, насквозь светило солнце. Вся его часть из прошлого и настоящего состава пришла, весь подъем к Гиват Шауль (там захотели похоронить сына родители) был заставлен «суситами» и «ситроенами» с черными номерами и буквой צ, что значит ЦАХАЛ, кто не знает. Но вы, конечно, знаете. Пришли все знакомые, друзья, Лори с мужем, похожим на памятник Магеллану, пришла Мири из банка, пришли Хези, Йойо, Муса. Пришел тот математик и писатель, когда-то отдавший Толику на благое дело «Столичную» и бесценные банки балтийской кильки. Джеф Моисеевич держал за руку свою Бетти, не все понимая из того, что говорят и что вообще происходит.

У могилы, держась за сердце, Бетти неожиданно все переносила стойко, держалась хорошо, женщины, и вообще, очень крепкие люди, Джеф Моисеевич прошептал, что не может понять поступки Всевышнего. «Почему? Зачем? За что? Готеню, скажи?! Я не понимаю тебя».

Сын непонятно и внятно прошептал ему на ухо из своего неизвестного и непонятного настоящего: «Ты, папа, не говори никому, что я умер, хорошо?».

Рядом с Джефом Гарцем оказался Толик, никто его не отравил, не родился такой человек еще. Он был совершенно трезв, черного цвета, очень переживал, губы его тряслись. Он прошептал на ухо старшему Гарцу: «Ребе из Коцка сказал так: «Всевышний, которого может понять всякий комок слизи, не стоит служения»». И исчез. Джеф Моисеевич Гарц оглянулся: Толика нигде не было.

2020

[1] (вернуться) Сикарии (лат. sicarii букв. «кинжальщики»; от sica «кинжал») – боевая еврейская группировка, действовавшая в Иудее в I веке н. э.